Немцы вывезли нас из города и поместили в концлагерь в степи, под открытым небом. Этот концлагерь, как говорили потом взрослые, был в Ростовской области под Белой Калитвой. Народу в нём было очень много, в основном женщины и дети, сбивавшиеся в тесные кучки, чтобы хоть как-то было потеплей. Все сидели или лежали прямо на снегу. Лагерь был огорожен колючей проволокой и к ней нельзя было близко подходить. Стреляли без предупреждения. Кого-то, кажется, убили в назидание другим.
В лагере не было воды и жажду утоляли снегом. Мама, боясь, что мы можем простыть, снег набирала себе в рот, растапливала его и потом поила нас троих изо рта в рот. Я до сих пор помню и чувствую во рту её теплую вязкую слюну пополам с растаявшим снегом. Снег на территории лагеря был затоптан и грязен, а около колючей проволоки он оставался довольно чистым. И вот мама, рискуя получить пулю, старалась как можно ближе подобраться к проволоке, чтобы набрать чистого снега.
В лагере мы находились какое-то время, возможно, недели две, потом всех гражданских выгнали и в него поместили наших военнопленных. Нам надо было искать пристанище и добираться до человеческого жилья. Мы шли по степи, утопая в снегу. Ни души, кругом всё белое. И вдруг нас догоняет машина-фургон. Из кабины выпрыгивает немецкий офицер. Он что-то говорит со взрослыми – мамой, бабушкой и тетей Асей, и потом нас всех сажают в этот фургон. Там всё забито ящиками и только в середине небольшое свободное пространство. Мы все втискиваемся туда. Офицер закрывает заднюю дверь фургона, мы оказываемся в полной темноте, я ощущаю запах теплого душистого хлеба. Какой аромат! А мама нам всем строго говорит, чтобы мы ничего не трогали и вообще ни к чему не прикасались. Сколько времени ехали, не помню, но потом машина остановилась, офицер открыл дверь и мы стали вылезать. Офицер с фонариком забрался в фургон и долго там возился. Мы все стояли в полном молчании и не двигались. И вдруг он спрыгивает на землю и в руках у него буханки хлеба. Он каждому из детей протягивает по буханке. Взяли все, кроме меня. Я набычился, ухватился за маму и отказывался брать хлеб, хотя мне и мама, и бабушка и тетя Ася говорили, чтобы я взял. Я упорно отказывался. Офицер разозлился и положил буханку обратно в машину. Взрослым он ничего не дал. Когда машина уехала, я расплакался, т.к. понимал, что лишил хлеба всех, а не только себя, но по-другому я не мог. Не помню, чтобы меня кто-то упрекал или ругал; да мама и не позволила бы этого сделать.
Почему-то мы все оказались на подводе. Мы ездили от дома к дому в каком-то хуторе и возница пытался нас пристроить на постой, но безуспешно. Был мороз, мы все уже сильно закоченели и молчали. И вдруг мама попросила возницу, что, если есть где поблизости глубокий овраг, отвезти нас туда и свалить, так чтобы мы не смогли оттуда выбраться. Мама не шутила, все молчали. Так же, молча, возница повез нас к себе, в свою хату. Мы оказались на хуторе Пуличево Тацинского района Ростовской области.
Мы недолго прожили у этого доброго человека, потом перебрались в хутор Исаево и жили у хозяйки, у которой был сын, тоже Борис, и хотя был он старше меня всего месяца на три или четыре, но был намного крупнее и сильнее. Он легко побеждал меня. Бабушка с тетей Асей и её дочкой Ниной жили в другой избе.
Мама была хорошей портнихой. Она стала шить, и у нас появились продукты. Стало не так голодно. Отношения с хозяйкой сложились вполне дружественные. Мы понимали свое положение и вели себя «как шелковые».
Однажды ночью у нас в доме появился мужчина. Из разговоров взрослых я понял, что это наш красноармеец, бежал из концлагеря (возможно из того, откуда нас выгнали). Он шел по степи, ночевал в стогу сена. Ночью стог окружила стая волков, пытались его достать, но хватали только за каблуки сапог. У него была с собой опасная бритва и он решил, что, в случае, если удастся волкам стащить его, то хоть одному перережет горло. . Он все время прятался у нас в подполе, и только по ночам выходил во двор. В доме все об этом знали, хозяйка только сыну боялась говорить, опасаясь, что он может случайно проболтаться. А нам мама строго сказала, чтобы мы держали язык за зубами. В хуторе также ни одна душа не знала о том, что мы прячем солдата.
Когда наши освободили хутор, этот солдат поклялся,, что, если останется жив, то обязательно найдет нас после войны, и ушел в комендатуру. Больше мы о нем ничего не слышали.
Мой средний брат Женя где-то нашел маленькую, как небольшой карандашик, красивую блестящую палочку, наполовину жёлтую (а может быть, белую), наполовину красную, с колечком посередине. Как я завидовал ему. Ни у кого нет такой игрушки! Он дал мне ненадолго подержать её, посмотреть и тут же отобрал. Как не хотелось мне с ней расставаться! Но мы были приучены: на чужой каравай рта не разевай. А брат всё время с ней играл, крутил на пальце. И вот вечером, когда брат сидел на русской печке и игрался с этой палочкой, вдруг раздался хлопок. Мама стремглав кинулась посмотреть, что с ним, и в это время раздался второй взрыв, более сильный. Все закричали, а мама и брат, оба в крови, держались руками за лица, по их рукам текла кровь. Было страшно.
Позже мы узнали, что это был детонатор от гранаты. Мама в результате ранения ослепла, а ей только исполнилось 36 лет. Но никто в нашей семье никогда в жизни не винил в случившемся брата. И даже мысли такой не было, ведь на его месте мог быть любой из нас. Хотя он сам (так мне кажется) считает себя виновником того, что случилось с мамой, и мучается всю жизнь. Ему об этом постоянно напоминают осколки, которые остались в его теле. Всё это впоследствии сильно повлияло на его психику.
* * *
Немцы проходили через хутор непрерывным потоком. Слышалась канонада. Они поспешно отступали, были злы, и не следовало лишний раз попадаться им на глаза, но любопытство брало верх. Помню, я стоял на берегу речки и смотрел, как они переправляются вброд. Противоположный берег был крутой, весь в грязи. Лошади и люди едва карабкались вверх. Полевая кухня, запряженная парой лошадей, никак не могла взобраться на противоположный берег, как ни хлестал немец лошадей и не орал на них. Тогда он поднял автомат, изрешетил кухню, отрезал постромки и, держась за них и понукая лошадей, взобрался на кромку берега, точнее, лошади вытащили его.
.....Но в какой-то момент наступила звенящая тишина, даже собаки не лаяли. Была темная ночь, но никто из нас не спал. Все были в тревожном ожидании: что будет? Мучительная тишина и мучительное ожидание. И вдруг в этой томительной тишине раздался русский мат. Это были самые лучшие звуки, какие я слышал в своей жизни. Мама вскрикнула: «Наши!» и мы все кинулись на улицу, что-то кричали, плакали, обнимались.
К нам в избу поселили нескольких красноармейцев. Часть из них спала с нами на русской печке, а часть - рядом на полу. У сына хозяйки стала проявляться странная болезнь – он начинал реветь, когда все спали или отдыхали. Хозяйка говорила, что это сглаз или какая-то болезнь. И вдруг всё прошло. Я, уже будучи постарше, услышал от мамы рассказ, как один из красноармейцев его вылечил. Солдат спал в глубине на печке, когда сын хозяйки вошел в избу и заорал: «Мамка!» Тишина. Он ещё раз заорал. Тишина. Тогда мальчишка с досадой сказал: «Эх, и заревел бы я, да никого нет». Солдат молча слез с печки, зажал его голову между ног и стал лупцевать ремнем по «пятой точке». Всыпал как следует, а потом предупредил, что если тот пожалуется матери или кому-нибудь, то убьёт. Так и вылечи.
* * *
Мы вернулись в Сталинград где-то в конце марта - начале апреля 1943г; вернулись на место, где раньше был дом бабушки. Взрослые говорили, что на обломках печки нашли написанную древесным углём надпись: «Здесь был Ваш сын Александр» и дата. Это младший брат мамы и мой родной дядя. Он ушел на фронт добровольцем, ему было тогда только 16 лет. Всю войну провоевал в артиллерии, был несколько раз ранен и контужен, но дошел от Сталинграда до Берлина и после войны вернулся домой. Мы все тогда радовались, что, по крайней мере, на время той даты он был жив.
Как и на что мы жили, чем питались, не помню. Частично нас выручило то, что перед тем как немцы вывезли нас из города, мама с бабушкой закопали во дворе дома железный бак диаметром около полуметра и высотой более метра с зерном, кажется, с рожью. Этот бак удалось найти после возвращения, и мы строго дозированно ежедневно брали из него зерно. Это был очень важный дополнительный паек – пареное зерно.
Маме родные и знакомые предлагали нас, троих братьев, отдать в детдом или отправить просить милостыню, но мама сказала, что пока она жива, она никогда этого не сделает.
Стало известно, что Тракторный завод возвращается из Барнаула. Мы решили искать отца. Мама послала старшего брата Валю на завод. В это время ему ещё не было двенадцати лет. Брат пешком из центра города пошел на Тракторный. .... И нашёл отца! Мы стали жить все вместе. Во дворе вырыли две землянки. В одной жила наша семья, в другой - бабушка со своей дочерью Асей и внучкой Ниной.
Помню, как-то однажды отец усадил нас всех за стол и сказал, что может простить нам какую-либо шалость, но если мы посмеем обмануть маму только потому, что она не видит, то пощады за это нам не будет. С того момента я не помню, чтобы кто-нибудь из нас, братьев, пытался сказать маме неправду, пользуясь тем, что она не видит. Не было такого.
А сейчас я даже иногда жалею, что всегда был до конца честным. Почему? Я был глазами мамы, я всегда был рядом с ней. Мама много стирала на чужих людей, зарабатывая хоть какие-то деньги, а я обязан был смотреть, отстиралось ли бельё или нет. И я честно говорил ей, в каком состоянии бельё, и она, сбивая руки в кровь, доводила бельё до полной чистоты. Белое бельё всегда было белоснежным. Но какого труда это стоило!
Вообще мама всё умела делать, ничего не видя. Она чистила картошку, а я потом только выковыривал «глазки/», шинковала капусту, ставила тесто и пекла пышки, готовила очень вкусный борщ и лепила вареники. Мама сама, на ощупь гладила бельё, а потом кто-то из нас устранял недостатки (заглаженные складки), если они были. Для неё нужно было только разжечь огонь и разогреть утюг на углях, натаскать воду из колонки на соседней улице, затопить печку, нагреть воду, потом выносить помои, следить за огнем в печке и вовремя подкладывать дрова. Много чего другого приходилось делать, находясь возле мамы. И никто никогда в семье не жаловался, что устал, что ему не хочется или трудно что-то сделать, хотя бывало сильное желание побежать на улицу и поиграть с ребятами.
День Победы 1945 года.
Все понимали, что скоро конец войне, но она всё ещё продолжалась И вот, поздно вечером, когда мы уже собирались спать, вдруг раздались выстрелы и загрохотали орудия. К нам в землянку вместе с дочкой влетела тётя Ася с криком: «Война!» и юркнула в яму, которую мы называли погребом. Щенок, которого подобрали на улице и который жил у нас, дико завизжал, оборвал поводок и умчался куда-то. Утром мы обнаружили, что он успел обгадить весь двор, но его самого так и не нашли. А на улице грохотала пальба, раздавались автоматные очереди и крики. Вначале подумали, что это немецкий десант. Но когда среди криков разобрали слово «Победа!», все выбежали на улицу. Что творилось! Незнакомые люди обнимались друг с другом; всех, кто был в военной форме, обнимали, целовали и качали на руках; плакали, смеялись, кричали во всё горло: «Победа!». Было всеобщее единение и всеобщая радость народа. Подобную картину я наблюдал ещё раз, когда полетел в космос Юрий Гагарин.
* * *
Помню голод. Это были 1945-й и 1946-й годы. Однажды мы получили по карточкам полулитровую банку жидкого мыла, кто-то принес и поставил её на стол в землянке. Мыло было жидкое, желтоватого цвета. В этот момент постучался и, не дожидаясь ответа, вошел к нам в землянку незнакомый мужчина. Он увидел на столе открытую банку, глаза его расширились и с криком «Мед!» он прыжком подскочил к столу, загреб указательным пальцем из банки сколько смог мыла и сунул его жадно в рот. Через мгновение замер, изо рта у него полезла пена и он, что-то невнятно бормоча, выскочил на улицу. Мы дружно рассмеялись, довольные, что он сам себя наказал за наглость и жадность, хотя понимали, что его на это толкнуло.
Голод диктовал поведение и образ жизни. В 1945 году мне исполнилось семь лет, и встал вопрос: идти ли мне тогда в первый класс (родители хотели на год оставить меня дома только потому, что мне необходимо было находиться возле мамы). Но всё же они решили пустить меня в школу, и главную роль здесь сыграло то, что, независимо от хлебных карточек, первоклашкам в школе каждый день давали булочку. Этот аргумент в пользу школы и перевесил.
Учились в три смены. В первой - занятия начинались в шесть или семь часов утра. Зимой это была ещё ночь. Идти нужно было в сплошной темноте и через глубокий овраг. И каждое утро с ревом я выходил из дома, а около оврага меня поджидала стая собак. Они окружали меня, оскаливали зубы, рычали и не давали пройти до тех пор, пока я не кину им корочку хлеба. У них начиналась свалка и драка за этот кусок, а я кубарем катился в овраг. И хотя сам был голодный, но был вынужден каждый день оставлять и прятать кусочек хлеба для собак.
Круглосуточное постоянное желание что-нибудь съесть не покидало меня, кажется, до седьмого класса. Я не понимал, как это можно быть сытым и не хотеть есть. В школе после уроков я осматривал в классе все парты и в некоторых из них находил остатки кусков хлеба или что-нибудь съестное. Это была удача, это была моя добыча. Однажды я наткнулся на другого мальчишку, который тоже обыскивал парты в поиске остатков еды. Мы молча разошлись и потом старались в школе не попадаться на глаза друг другу.
Хорошо было летом. Мы ели паслен, «калачики» (круглые, размером чуть меньше копеечной монеты семена травы, которая росла вдоль дорог), лох, смолу на фруктовых деревьях, сосали солодик и как шоколад - сланец (сухой спрессованный ил) по берегам Волги. Летом голод был не так мучителен.
Однажды у папы пошла горлом кровь. Врач заводской поликлиники поставил диагноз – открытая форма туберкулеза и дал направление в туберкулезную больницу. Мы были потрясены, ведь папа наш кормилец, опора и защитник. Когда он пришел в больницу, там его осмотрел старый опытный врач и сказал, что у папы никакого туберкулеза нет, а просто сильное истощение, из-за которого и кровь горлом пошла, и большая слабость. Он разрешил папе есть все, что захочет, никакой диеты. У мамы была хорошая лисья шуба, которую она купила перед самой войной. Папа на рынке обменял эту шубу на три буханки хлеба и кусок свиного сала. Сало было его лекарством, на которое никто из нас не смел даже покуситься. И действительно, вскоре папа стал чувствовать себя лучше, кровотечение прошло.
В школе, в начальных классах была большая проблема с тетрадками, точнее, их просто не было, и папа мне делал тетрадки из газет. Он аккуратно складывал газету до формата тетрадки, потом сшивал и обрезал по краям. На таких «тетрадях» не могла идти речь о чистописании, тем более чернилами, приготовленными на воде из химического карандаша, и обычными простыми ручками с перышками, кажется, №86 и «уточка». Поэтому первые три-четыре года учебы я постоянно таскал домой все оценки не более четверки за разлохмаченный неряшливый вид тетрадки, за грязь и за кляксы, которые на странице тетради расплывались до размеров 20-копеечной монеты. Зато какое испытал я счастье, когда у меня появились настоящие, из белоснежной и блестящей бумаги, тетради в клеточку и в линейку, и с промокашкой! Я делал аккуратные обложки из газет и заворачивал в них тетради. Писать старался экономно, до последней строчки на последней странице, потому что купить тетради было трудно, да и нужны были деньги.
Была проблема и с учебниками. Один учебник давали на двух, трёх, а то и четырёх человек по территориальному признаку, т.е. чтобы жили рядом, поблизости, в пределах одного квартала, пусть даже дети были из разных классов. Поэтому при выполнении домашних заданий за учебником была очередь, часто возникали нестыковки по времени и, естественно, конфликты, которые иногда заканчивались дракой. Но долго зла друг на друга не держали.
* * *
1957 год. Я, студент Московского Энергетического Института, приехал на каникулы домой в Сталинград. Начало августа. Солнце клонится к вечеру, жара уже спадает. Тепло. Тишина. Я во дворе своего дома. Хорошо!
И вдруг на соседней улице, недалеко от нашего дома, взрыв. Пролетают с характерным свистом осколки; с клена, который растёт у нашей калитки, на землю падают две крупных ветки. А оттуда, где раздался взрыв, слышны крики людей. Я бегу туда и вижу, как на куче земли у выкопанной экскаватором траншеи сидят трое мальчишек не старше 5 лет, все в крови, но молчат, в глазах ужас, а у одного распорот живот и он в своих грязных ручонках держит свои кишки, которые пульсируют. Мальчик не плачет, не кричит, а издает какие-то тихие жуткие, почти звериные звуки. Оказывается, дети нашли выкопанную экскаватором мину и им стало интересно с ней разобраться. Я не помню больше ничего из увиденного эпизода, кроме того, что у меня из глубины моей души впервые само вырвалось проклятие. Ведь эти дети не видели войны, а она их всё же достала. И я впервые ощутил к ней лютую ненависть.
· БУДЬ ПРОКЛЯТА ТЫ, ВОЙНА!
