1
Никакой человечек с забавной фамилией, превращаясь в персонажа пьесы, становится метафизическим символом пустой и пошлой мечтательности: однако, вдруг, по закону неведомых обстоятельств, получающий то, чего, казалось бы, не заслуживал…
Бальзаминов женился-таки на богатой, вырвался из опротивевшей бедности, вот только… будет ли жизнь его раем – с Домной-то Евстигнеевой?
Вряд ли…
Островский выступает, как метафизик человеческих характеров, исследуя их в разных ситуациях, рассматривая с разных ракурсов; сам знавший жизнь разнообразно, до прожилок показывает её – через речь, в которую рождаемся в не меньшей степени, нежели в физиологию – сгущённо, во всей пестроте вечно текущей плазмы…
Обманет ли Дульчин?
Непременно, ведь не зря же его фамилия сочетает итальянскую сладость и русскую дулю: кукиш то бишь…
Фамилии говорят за персонажей: Глумов будет глумиться над предложенным ему вариантом мира, где чистота и искренность подвергаются поруганию, где расчёт и деньги остаются главными.
…ничего не изменилось – в этом смысле: несмотря на многажды изменившийся, круто и непостижимо антураж.
Сильный и трагический излом: Катерина: сплошная молния плоти, да… ударить ей некуда – кислая, толстая, денежная реальность вокруг любой огонь погасит.
Паратов, отдающий парадом: всё показное: и роскошь, и шум жизни, - так напоминает нуворишей наших девяностых, как, впрочем и Кнуров – незабвенный Мокий Пармёныч, сделавший колоссальное состояние в наши дни…
Да нет же, в те дни, что давно смыло лентами истории, но происхождение громадных состояний так похожи…
Огрызок человека-карандаша Карандышев так хочет выписать себе кусочек счастьица, так борется за эту надпись…
Крошечный человечек совершает трагическое преступление, словно превращаясь в жестокого мстителя: всем, кто обижал…
Накал человеческий, вольфрамова дуга страсти в персонажах Островского – подобен игрокам Достоевского: метафизическим игрокам: всем, кто участвует в жизни, в её действе, столь театральном, настолько далёком от такого…
Интересно – как выглядели бы романы Островского?
Как бы он моделировал пейзаж, строил описания?
Но – театр пришёлся ему идеально: суммами реплик персонажи выстраивались так, что никакие словесные пласты иного плана не требовались.
Реальность плотна.
Она пестра и избыточна: тщеславьем, поиском богатых вдовушек, стремлением обогнать соседа, жаждой наживы, неистовством разгула: безобразно-купеческого, столь известного Островскому; жизнь избыточна, и показывать её можно только так: вибрирующей и гудящей, напряжённой стальными нервами страстей, настоящей, что не закончится никогда, живя в сотнях персонажей, расплёсканная по ним неистовым гением человекознатца Островского.
2
Иссекать ломти из реальности, препарируя их словесно, и представляя на суд современников типажи, которые не увянут никогда.
Пока – современников, потом – будущего, бесконечно развивающегося, ветвящегося, уходящего в вечность.
Персонажи Островского говорят колоритно: сказывается и сословие, к которому принадлежит тот то или иной, и масштаб словесной одарённости писателя.
…ставшего классиком ещё при жизни.
Речь Кнурова не перепутаешь с речью Паратова: сколько в последнем внешнего блеска, столько в первом – скрытой силы.
Дульчин (нечто сладко-обманное, мерцающее в фамилии) говорит не так, как Глумов: вечный тип карьериста, никогда не седеющий, меняющийся настолько, насколько меняется декорум жизни, её антураж.
Но всегда – речь выпукла, она играет и сверкает, она характеризует персонажей так, что видны они с листа, и даже игра актёрская не очень требуется.
Всегда туго заведённый механизм действия не подразумевает сбоев, а точная череда картин работает безостановочно на уточнение характеров и развитие сюжета.
…плакать Тугиной – недаром же в фамилии скрыта туга-печаль.
А забавный, глупенький Бальзаминов, обретающий такое счастье, какое обрёл, точно компрометирует само это понятие.
Опять же тугая гроздь людей: плавно-вальяжная Домна Пантелевна, или бесхитростная, так переживающая за Мишеньку маменька…
Каждая реплика – точно новый ход, нечто высветляющий в недрах психики того, или иного персонажа.
Каждая картина – выверена до деталей обстановки, и видно, как в горке посверкивает фарфор, и слышно, как извозчик проедет за окнами.
Люди меняются, что естественно, меняется корнево жизнь, но нечто, заставляющее людей действовать, печалиться, скорбеть, остаётся неизменным – и это неизменное, положенное в основу строительства каждого характера Островским и заставляет вновь и вновь вчитываться, всматриваться в его пьесы – с непременным результатом.
3
Глумов, глумящийся над глупостью, чванством, ложной сановитостью, сам едва ли окажется в выигрыше, ибо мистика мимикрии чревата…
Островский давал людей с купеческим размахом: ничего не стоит затушёвывать, всё должно быть выпукло, зримо; а сколь широка русская натура известно, и даже мысль одного из героев Достоевского о необходимости сужения оной не очень-то сверкает…
Дульчин, сочетающий сладость и фигу-дулю, заставит плакать Тугину: которая и живёт, взяв сил от тугой печали…
Паратов отдаёт парадом: всё показное, хотя внешне и сверкает; а Вожеватов, тороватый купец, отчасти и выжига: как вписано в фамилию…
Почти все они у персонажей Островского говорящие: и почти все люди очерчены с тою резкостью, что сомневаться в их подлинности не приходится.
Они и сейчас подлинны: особенно в девяностые часто встречались Кнуровы и Вожеватовы, а пустой блеск Паратовых просто искажал реальность.
Тема «люди и деньги» у Островского прописана максимально: с силой, в которой большинство из живших в девяностые убедились сами.
…а вот Бальзаминов: глупенький, никакой, лишь и мечтающий о богатой женитьбе: любым путём, ибо сколько же можно ютиться с маменькой и Матрёной, которую удавить мало, в деревянном скворечнике…
Тоже вполне современно: сколько таких Бальзаминовых присматривается на полях современности к богатым дамочкам: какую бы зацепить?
…речь особой густоты: старомосковская, окающая, полная, сплошная, отдающая хлебом и млеком…
Речь провинциальная: где того… и не того… логичны, как почтение к богатеньким: нам-то не довелось!
Всё современно: и роскошь, тяготение к которой заполняет столько места в пространстве, и успех эгоистов, способных растереть других в порошок ради собственного преуспеяния, и прагматизм нарождающихся капиталистов…
А как реплика ложится в другую – словно в паз: вот мастерство строителя, возводящего словесные палаты, потом и украшающего и расписывающего их – на века, не сокрушить, не разрушить, сколько бы времени не прошло…
4
Ширь и плавность, масленое блистание мерцали в стихах Островского: непревзойдённого драматурга, но и поэта не пустяшного:
Здравствуйте, православные, здравствуйте!
Здравствуйте кругом, на все стороны здравствуйте!
Едет-плывет сама масленица,
Широкая масленица,
С блинами, с снятками, с оладьями,
С пивами, с медами сычеными
Широкая масленица.
С пляской, с пеньем да с погудками,
С гуслярами едет, с скоморохами
Широкая масленица.
Интересней этнографических трудов: всё дано зримо, вкусно, как сейчас не увидишь, сколько ни ряди актёров…
Тогда иначе гулялось, и снег чище был, и технологический монстр ещё не насел на реальность.
Островский писал стихи не всерьёз: сам так не относился к ним: есть в них иногда то отзвук А. К. Толстого, то фетовские струны зазвучат; однако бал вдруг предстанет ярко, зримо:
Снилась мне большая зала,
Светом облита,
И толпа под звуки бала
Пол паркетный колебала,
Пляской занята.
У дверей -- официанты
И хозяин сам.
Со сном связаны многие эпизоды действительности: и в литературу они вливаются разнообразно, иногда сильно действуя в ней: вспомните, к примеру, «Сон смешного человека»…
Но главная, конечно, поэзия Островского сконцентрирована в «Снегурочке» - в сладкой и славной, снежной и дымчатой, в нежнейших словесных разводах сказке, звучащей и ныне, не ветшающей, сколько бы ни миновало зим…
Леший загудит радостно: мол, конец зиме; весна прочитает свои монологи, и закрутится действие, и слова точно будут распускаться, как весенние цветы и ароматы леса перемешаются с метафизическими ароматами жизни, всегда заваривающей густые каши…
Русское, древнее, из летописей как будто выпавшее оживает под лупами разных времён, и вечной будет тоска, как вечной останется надежда; и чаши белого стиха, подъятые Островским, играют, пенясь, прекрасным содержанием…
