Платоновская поздняя проза — это концентрированная сложность, дающая новое знание. Система, способная описывать явления доселе неизвестные. Писатель Юрий Мамлеев так говорит о текстах Платонова: "Это некий "обход" рационального, высшая нелепость, благодаря которой выявляется некий постоянно присутствующий в нас второй план русского бытия — текущий не только в потёмках и тайниках нашей души, но и ясно выраженный в самой русской жизни. Этот таинственный второй план русского бытия (вторая реальность) проявляется во всей нашей жизни, вплетаясь в её "повседневность" и внешне уживаясь с неизбежной дозой рационализма".
Второй план бытия или неосвоенный пласт языка?
Некогда народное просторечие на Руси соседствовало со сложно сконструированным незыблемо-архаичным церковнославянским языком и подпирало язык боярской аристократии — который был синтезом церковного и народного.
После реформ Петра языковой разрыв между этажами социума стал превращаться в пропасть. Возник светский литературный язык европеизированного правящего меньшинства. После Пушкина этот язык переплавился в язык классической русской литературы… Дворянство было пропитано европейской культурой, в язык вошло много германизмов, латинизмов, галлицизмов. Но и сам строй языка был иным.
Таким образом, с какого-то времени можно говорить о "сословных диалектах" русского языка.
Церковный — был целостен, звучал в храме во время служб, обретался в священных текстах.
Дворянский — старался стать интегральным, использовался правительством в приказах и циркулярах. А также расцвёл в поэзии и прозе.
Наконец, крестьянский — на нём говорило 90% населения страны. Он существовал в устной форме. Он не был зафиксирован, клубился в импровизациях, дробился на региональные диалекты. То была цветущая сложность ныне исчезнувших крестьянских миров великой аграрной империи.
Если вообразить языковую систему в виде некоего архитектурного ансамбля, то мы увидим в центре дворец в европейском убранстве, справа небольшую церковь, а слева громаднейшую избу с многочисленными пристройками, сарайчиками и клетушками.
Характерна сцена из романа "Новь" Ивана Тургенева. Маркелов рассказывает о своём опыте общения с крестьянами: "Как ты с этими людьми ни толкуй, сообразить они ничего не могут — и приказаний не исполняют… Даже по-русски не понимают. Слово: "участок" им хорошо известно… а "участие"… Что такое участие? Не понимают! А ведь тоже русское слово, чёрт возьми! Воображают, что я хочу им участок дать! (Маркелов вздумал разъяснить крестьянам принцип ассоциации и ввести её у себя, а они упирались. Один из них даже сказал по этому поводу: "Была яма глубока… а теперь и дна не видать…", а все прочие крестьяне испустили глубокий, дружный вздох, что совсем уничтожило Маркелова)".
Широкие народные массы в начале ХХ века говорили вовсе не на языке Пушкина, но по-прежнему на особенном языке крестьян с небольшой примесью научно-бюрократического словаря. Надо же как-то было управляться с техникой (посредством методичек и инструкций) и взаимодействовать с властью (посредством письменных жалоб и прошений)… Чеховская мещанка восклицает: "Дайте мне атмосферы!".
Революция попыталась преодолеть языковое разделение и породила языковой удар! Языковое крестьянское цунами поднялось снизу и накрыло общество до самых его высших этажей. На какое-то время исчез, растворился дворянский пушкинский язык.
Советские неологизмы, нахлынувшая новизна жизни и быта, обилие новых технических устройств породили гремучую смесь. Смесь — суржа. Суржик — это хлеб, составленный из разных видов зерна. Сейчас суржиком называют смесь южнорусских диалектов. А в 20-е годы ХХ века возник "революционный суржик", состоящий из народного просторечья и социалистического новояза.
Сверхновый завет научного коммунизма перемешался с поэтикой русской народной речи. По сути, это была дошедшая до нас в виде заметок, писем и обращений живая речь русского крестьянства. Только после 1917 года и только в таком модернизированном виде возник русский литературный крестьянский язык.
Для дворянского слуха такой язык был курьёзен. Михаил Зощенко откровенно издевается над языковыми нелепостями жалких обитателей питерских коммуналок. Зощенко подслушивал, записывал и усмехался. Платонов дышал этим языком, заходил туда, где не было ни Пушкина, ни Гоголя, ни Толстого.
Следует понимать, что Сталину, как воздух, был необходим "общенародный язык". Но он не мог сделать таковым язык широких слоёв русского народа. Ему пришлось делать ставку на Пушкина, на язык образованного меньшинства. Ибо на этом языке была написана вся научно-техническая и образовательная литература, потребная для государственного строительства, индустриализации и войны. Потому Сталин терпеть не мог творчество Платонова.
После 1937 года, после установления пушкинского языкового канона вся великая машина советского образования, все советские книги и газеты создавали единый "классический" языковой фон.
Интересно в этом смысле движение писателей-деревенщиков, которые в 70-е годы несли в город некий антикварный народный язык. Их тексты писались для насквозь "дворянской" советской интеллигенции, а не для оставшихся носителей крестьянского языка. И сами они были дворянами, не по происхождению, но по образованию, по строю мысли.
В эпоху радио, а затем телевидения дворянский языковой шаблон распространился тотально и повсеместно. Русский народный язык в ХХI веке исчез полностью вместе с его носителями — русскими крестьянами.
Остались многочисленные словари, самый значительный из коих, до сих пор, словарь Владимира Даля.
Остался в русской культуре сияющий гений Андрея Платонова, в текстах которого мерцает, плещется, переливается исчезнувший язык русского крестьянства.
