Переправа Ивана Смоленцева
СМОЛЕНЦЕВ Иван Иванович (01.09.1935 – 11.02.1993) родился в деревне Бор, известной с 1740 года как Починок над Ключом-Кипуном Уржумской округи Сернурского волостного правления (ныне Сернурский район Марий Эл). Детство прошло в селе Косолапово, куда семья переехала перед войной. Тракторист, плотник, грузчик, лесоруб – вехи трудовой биографии. Окончил Поволжский лесотехнический институт. Жил и работал в Кирове. Кандидат технических наук, автор 27 изобретений, подтвержденных Авторскими свидетельствами Комитета по делам открытий и изобретений при Госкомизобретений СССР. В 1986 году вернулся на малую родину. По собственному проекту построил две плотины на реках своего детства: реке Лаж (село Кузнецово) и реке Буй (село Косолапово). Автор поэтических сборников: «Ветры севера» («ВВКИ», Киров, 1967), «Облако над полем» («Современник», Москва, 1986), «Сторонушка» («Вятка», Киров, 1993), «Поле - это повесть о войне» (2005, «Народная библиотека», Киров), «Строка повенчана с судьбой» (аудиокнига, Киров - КОГБУК «Спец. б-ка для слепых», 2014, эл. опт. диск, 4ч. 29м). Похоронен на Косолаповском (Мари-Турекского района Марий Эл) сельском кладбище.
...февраль 93 года, «замело тебя снегом, Россия», замело в тот год, в тот февраль, действительно, «все пределы» земные. Я ехал с похорон отца, пробивался с земли Марийской в землю Вятскую. Выехали раным-рано, тьма, звёзды едва угадываются, не метель - буран настоящий, бьёт в лобовое стекло, кажется, что машина, кругом идёт на месте. Не доезжая Сернура - встали, стояла разбросанная неровно целая кавалькада транспорта - легковые, грузовые, автобус даже, среди дороги не сугроб, стена из снега. КамАЗ с разгона налетел, даже не помял её, беспомощно засвистели колёса по наледи. Шофёры курили, перешучивались - кто-то сказал, «ничего, там за мной два стотридцатьтретьих должны идти, они сейчас покажут, как надо». ЗИЛ-133 имелся в виду. И подошли. Народ и транспорт, словно расступились перед ними, освобождая дорогу. И я увидел «великое безмолвие рубки». «Услышал» у Бабеля сказано, но я - увидел. Один ЗИЛ разгонялся и врубался, в сплошную, как казалось, стену, рушил её, тупо упирался, ревел, не скользя, но надрываясь, стихал. Второй стотридцатьтретий за фаркоп выдёргивал брата из снежного вязкого месива, вновь разгон, удар. Ударов в пять, два этих «зилка» прошибли непреодолимую преграду. Колонна вновь пошла, за ними, как за вожаками. Я ехал в уютной кабине сквозь тьму и снег, сквозь Россию, и думал: отцовский характер, воля, напор, сила, мощь внутреннего стремления его были сродни - возможностям стосильной тяги, но, отец был - один; один на один и вместе с Россией… Вот, и ехал я с похорон, тридцатидвухлетний механик прокатного цеха, пятикурсник-заочник Литературного института, похоронив отца своего, Ивана Ивановича Смоленцева, - учёного, поэта, изобретателя, - которому 1 сентября 1993 года должно бы было исполниться 58 лет, но Бог судил иначе.
НЕИЗБЫВНОСТЬ РУССКОЙ СИЛЫ
Поэт, учёный, изобретатель - так на отцовском могильном камне выбито, выбито ещё и:
Знал и сам я: если серо,
Сыро, дико - лучший груз –
В незапятнанное вера,
В небо ясное и в Русь... -
всё так и есть, но думаю сейчас, почти достигнув меры отцовского возраста, что и поэзия, и наука, и техника - главные дела жизни отца, но не главное его человеческое определение.
Статья Ивана Бунина о замечательном русском человеке, поэте Иване Никитине названа «Памяти сильного человека». Отдавая должное поэтическому таланту Никитина, считая его великим поэтом, Бунин не в поэзии видит основу его жизни: «Вспомните его жизнь (...) В его жизни -«дело идёт своим чередом». К нему приучила его нужда и крепость и серьёзность отцов и дедов. Оно «шею ему переело» (все выражения самого поэта), но он не бросает его». Бунин показывает неразрывную связь жизни Ивана Никитина и его поэзии с родной землёй, с почвой, с народом, и заключает: «Я не знаю, что называется хорошим человеком. Верно, хорош тот, у кого есть душа, есть горячее чувство, безотчётно рвущееся из глубины сердца (...) что называется искусством (...) видеть перед собою живых людей, чувствовать веяние живой природы, заставляя трепетать лучшие струны моего сердца. Всё это умел делать Никитин, этот сильный человек духом и телом. Он в числе тех великих, кем создан весь своеобразный склад русской литературы, её свежесть, её великая в простоте художественность, её сильный простой язык, её реализм в самом лучшем смысле этого слова. Все гениальные её представители - люди, крепко связанные с своей почвой, с своею землёю, получающие от неё свою мощь и крепость. Так был связан с нею и Никитин, и от неё был силён в жизни и творчестве. Кажется, переводятся такие люди».
Сильный человек - так думаю я и о моём отце. Основой его натуры и характера была сила, и сила физическая (лёжа под стареньким «Москвичом», ремонтируясь часами, чтоб размяться - вставал на борцовский мостик, и колёса машины легко отрывались от земли), и сила духа. «Люди, крепко связанные с своей почвой, с своею землёю, получающие от неё свою мощь и крепость» - Бунин открыл формулу русской силы, секрет её, в природной органической связи русской земли, почвы, с сердцем русского человека. Связь с родной землёй - это дар Божий, возможно, даётся как зрение, слух, другие чувства, каждому человеку, родившемуся на русской земле, но даётся как возможность, даётся, может быть, не в равной степени, но в равной для всех открытой возможности - достигнуть предела. Дары различны, Дух один и тот же. Дух есть любовь. В каждом даре можно достигнуть высшей меры, меры Любви. Любви к родной земле. Любви к своему народу. И дело ещё, отцовское дело жизни, «оно ему шею переело», но он так и не бросил его до смерти.
Какое же это было дело, дело моего отца? Ведь по роду и по традиции нашей земли должен бы я его дело продолжить. Как же продолжить, не понимая, что есть это дело, в чем состоит оно, дело жизни русского человека, на родной земле живущего?
Ответ был подсказан несколько лет назад небольшой статьёй в Лебяжской районной газете «Знамя Октября». «Переправу строили всем миром» - так была названа статья. В ней журналист Наталия Лаптева рассказала о том, как собрались жители вятские, района Лебяжского, села Кузнецово, сначала на сход, а потом всем миром решили: будем восстанавливать-ремонтировать плотину-переправу, через невеликую речушку Лаж, что бежит под угором у подножья села, живит-веселит жизнь сельскую, но и отделяет кузнецовских жителей от земли марийской, от соседей добрых.
Думаю я о районной прессе, о многострадальных «районках» наших, всё-то под угрозой их судьба, всё решают: объединить их, разъединить, перестать финансировать... «Районка» - последний оплот государства на местах. Государство - это, ведь, не машина, не система, не схема, которую надо разрушить, нарушить. Государство - в первом и основном своём смысле, от древних мыслителей ещё - это живой организм, все усилия которого направлены к тому, чтобы этому «организму» и всем его составляющим, то есть гражданам, населению, а если сильное государство, то и народу - жить было хорошо. Мы забыли об этом, а «районки» - помнят. «Районка» - живое свидетельство общей жизни области, губернии, страны, весть о том, что живо Отечество, и чем живо. А пока есть свидетельство о жизни большой, о жизни общей, есть и на местах - в деревнях, и в районах, и сёлах - надежда и пример и, даже, настояние: надо жить!
И завороживший моё существо материал в «районке» как раз самый настоящий пример того - как Надо Жить: самим мыслить, самим решать, самим дело делать, всем миром, вместе.
Так и Валентин Распутин писал: «Как на фронте было (...) Кто кого: перекрестимся втихаря да с криком «За Родину! За Сталина!» - в атаку. Вот так-то бы и теперь всем оставшимся народом!» Особенность русской жизни в том, что всегда «кажется, что переводятся такие люди». Неизбывность же русской силы в том, что всё-таки, несмотря ни на что, на внешние обстоятельства, иго ли чуждое, благословенную ли отеческую монархию, советскую ли действительность, нынешнее ли раздвоенное время, вне зависимости от внешних контуров цивилизационного осуществления, - такие люди не переводятся на русской земле и в русской жизни, в этом «военная тайна» наша, о которой советскими, в интонации эпохи, словами сказал Аркадий Гайдар.
ЗАПАДНЯ
«Всем миром» - это первостепенно, но задела меня статья не этим. Важно было мне прочесть: «Ещё в 80-е годы прошлого века... И.И. Смоленцев, приезжая в гости к своему знакомому, не раз видел, в какой «западне» находятся селяне: рады бы выехать, да дороги нет. Вот и решил Иван Иванович помочь жителям Кузнецова: по его проекту смонтировали переправу, то бишь плотину».
На уровне бытовом, житейском, в реалиях - это было не совсем так. И «знакомый» и «западня», скорее - символы, но сколь же они точны, какой удивительный смысл раскрывают в контексте жизни, эпохи. Не было никакого знакомого человека в селе Кузнецово, к которому бы приезжал мой отец. Но ведь журналист и не уточняет, пишет просто - «к знакомому». А какой это «знакомый», надо в стихах Ивана Смоленцева посмотреть:
Вот луг - мой знакомец, и долы –
Тут детские годы мои.
или другие его строки:
Узнаю, сбавив шаг от волненья,
Дальний лес, рыжеусый угор
И деревню - что местом рожденья
Чётко вписана в метрику - Бор.
К началу своего рода, к истокам своей судьбы и возвращался отец в Кузнецово, всю свою жизнь возвращался на Родину, к знакомому лугу, знакомым долам. Но не гостем - тружеником, трудником родной земли возвращался отец на малую родину.
И о «западне», в которой находятся селяне, надо в стихах и письмах Ивана Смоленцева смотреть. Пишет отец Михаилу Алексееву, писателю, автору горького в правде романа «Драчуны», главному редактору журнала «Москва». О сельской «западне» последний абзац говорит, но в письме - жизнь, а жизнь цитирования не терпит, полностью надо смотреть.
«Уважаемый Михаил Николаевич!
Предлагаю для опубликования в журнале «Москва» подборку своих стихотворений. Прошу извинить, что обращаюсь к Вам как гл. редактору. Чл.СП я не являюсь. Публиковался в основном в областной печати. Когда же послал стихи в центральные журналы, то в «Волге», «Юности», «Лит. России» готовили подборки моих стихов, но сообщили, что на редколлегиях они не прошли. Стихов не переоцениваю, но знаю, что по сравнению с прозой поэзия, особенно сельской тематики, остаётся где-то за бортом. Жизнь села и деревни давно требует ответа на главный вопрос - как случилось и где та точка излома, что наш человеческий мир потерял экономические и нравственные устои, оказался в тупике?
Выходить из этого тупика надо и, думается, что говорить о наших заботах следует более широко, не отказывая в праве голоса и самой жизни, какой мы её видели и видим вокруг себя...»
Вот она, «западня» - «Жизнь села и деревни давно требует ответа на главный вопрос - как случилось и где та точка излома, что наш человеческий мир потерял экономические и нравственные устои, оказался в тупике». Отец добровольно в «западню» эту вошёл - вместе со своим народом быть. Но не для того, чтобы сгинуть, вывести же хотел, хотел, хотя бы начать, «западню» рушить. Верил - по силам ему. Восемьдесят восьмой год, уже три года отец на малой родине - в «западне» (?). Москва, не журнал, а символ власти, так и не услышала: ни публикаций, ни ответов.
СТРОКИ БИОГРАФИИ
Строки биографии и характеристик Ивана Смоленцева скупы, скучны, но это как посмотреть. Родился он 1 сентября 1935 года в деревне Бор, известной с 1740 года как починок Над ключом Кипуном Уржумской округи Сернурского волостного правления (ныне - Сернурский район Марий Эл). Род Смоленцевых жил там с 1808 года, перебрались из деревни Окишевой Кичминской волости Уржумской округи Вятской губернии. Село Кузнецово (Лебяжский район Кировской области) находится в трёх километрах от д. Бор. В Кузнецовской церкви Иконы Владимирской Божией Матери два века крестили и отпевали Смоленцевых. В начале тридцатых все крепкие крестьянские семьи на Бору, в том числе и Смоленцевы, были раскулачены. Детство Ивана прошло в селе Косолапово (Марий Эл), куда семья, девять детей и родители, переехала перед войной. В 1942-м ушёл на фронт отец, Иван Кузьмич, - он пропал без вести в 1943-м.
Война свой счёт вела на роты,
А мы на братьев и отцов.
Сынов России - желторотых
Неоперившихся птенцов –
Нас было много.
И ни править,
Ни ставить жизненных ветрил
Мы не могли –
К посмертной славе
Ушли все те, кто нас учил
(«Следы войны»).
Двое старших, Пётр и Мария, тоже ушли на фронт, но им суждено было возвратиться. Остальные дети остались с матерью, Анной Алексеевной, - на новом месте толком не обустроены, к колхозу не приписаны, потому что Иван Кузьмич до фронта служащим был, - как они выжили...
А ты за стол с бедою-ношей
Садись
И сердцу повели –
Бесстрастным быть,
И шесть картошин
На пять доль
Равных Подели.
Потом, смутясь,
Из доли пятой
Добавь по дольке к четырём.
И свято лги,
Когда ребята
Живым теплом заполнят дом.
(«Праздник 46-го»).
Тракторист, плотник, грузчик, лесоруб, даже избой-читальней до армии заведовал - вехи трудовой биографии –
Борозда пошла не ровно:
Орлик шаток, Орлик худ.
«Светик, - охает Петровна, -
Разве так-то плуг ведут?»
Так ли, нет ли... комья глины
Бьют по пяткам.
Хлеб бы зрел...
Не Микула из былины –
Тут школяр ещё, пострел.
(«Лес-то ближе магазина.»).
Отдельно надо сказать о том, как Смоленцев пишет работу, это именно поэзия труда, народное чувство:
Долго раны страна лечила.
Мы отцов своих не дождались, -
Нас стоять на ногах учили
Трудовые путёвки в жизнь.
Было важным любое дело:
Сеять, строить ли города.
И в работе спина гудела,
Как от холода провода
(« Совесть»).
Служил на Тихоокеанском флоте. Не просто служил, служил толково, как и «память военных лет», служба флотская въелась в сердце. Скупые строки исторических свидетельств говорят о том, что воздушная восточная граница СССР в пятидесятые годы постоянно нарушалась, американские самолёты-шпионы прощупывали систему ПВО, был нанесён и прямой удар по аэродрому на Сухой Речке близ Владивостока. Отсюда и то неимоверное напряжение во время вахт, о котором отец вспоминал:
Прикован к экрану, прикован к рации,
Без сна, без отдыха...
(...) Огни, позывные - армада целая,
Глухие охрипшие голоса.
«Летающей крепости» вшивость белая
С экрана таращит свои глаза.
Трёхтомник А.Ф. Писемского (изд. Москва, 1956), память об армейской службе, - в подарок отцу, и надпись: «Отличному воину, скромному и отзывчивому товарищу ст. с-нту Смоленцеву И.И. - От ст. л-нта Кошевого А.И. - В память о совместной службе. 18.07.57 г., г. Владивосток, в/ч 03107».
И это не к тому, что, как в детстве моём говорили: «Чего отцом выхваляешься?». Не отцом, если и выхваляюсь, так Родиной моей, которая и в советском наряде всё той же Русью была, Россией. Писемский (!), я вот его до сих пор не осилил всего. Какой же флот был у нас - советский, он же - русский: офицер флота глав. старшине (это и есть – «старший сержант» по общеармейски) дарит (!) собрание сочинений Писемского. Да и сочинения в 1956-м изданы в Москве, а дарят в 1957-м во Владивостоке - не было ни времени, ни расстояний, ни «сословных» границ, Россия - была.
Окончил Иван Смоленцев Поволжский лесотехнический институт в Йошкар-Оле. Жил и работал в Кирове.
Приехали в Киров родители мои в 1962 году по распределению, мне один год был от роду, молодые специалисты, комнату получили хорошую у Вечного огня, на высоком берегу Вятки. Обустроиться не успели, отец вернулся с институтского собрания, говорит маме: «Собирайся, в Кирс едем, в леспромхоз». Оказывается, директор института на собрании сказал: «Едут к нам молодые специалисты - зачем? - ёлки на Театральной площади рубить будут?». Молодых специалистов тогда в институт более десятка приехало. В Кирс отправилась только наша семья, через год вернулись, комнату уже в полуподвале получили на улице Челюскинцев.
Заведовал лабораторией в НИИ лесной промышленности, был главным инженером Волго-Вятского спецуправления «Союзорглестехмонтаж». Участник международной выставки «Лесдревмаш-79» (Советский раздел, Москва, Сокольники, 29 августа - 12 сентября). Представленная на выставке установка по разделке древесины ГРУ-3, двадцать (!) узлов которой были изобретены Смоленцевым и защищены авторскими свидетельствами (всего, в ходе работы над установкой, было подано в Комитет по делам изобретений и открытий при Совете Министров СССР 35 заявок), в целом содержала принципиально новое инженерное решение. Ни в СССР, ни за рубежом не было аналогов гидропривода, созданного Смоленцевым, и работающего со скоростью движения поршня свыше трёх метров в секунду. Дело ведь не в самой скорости - производительность установки возрастала вдвое. В стенограмме заседания специализированного совета при Львовском лесотехническом институте от 30 декабря 1980 года по защите кандидатской диссертации Смоленцева И.И. говорится, что в мировой практике применялись гидроприводы, работающие со скоростью до двух метров в секунду, более высокая скорость в научной литературе определялась как критическая. Уже один этот факт давал право поставить вопрос не о кандидатской, но докторской защите. Однако отец считал: «Лучше крепкая кандидатская, чем сомнительная докторская». Да и место защиты - Львов, «они» ведь и тогда Европой себя считали, отцу даже отказали сначала: «Из России нам вместо диссертаций работы на уровне курсовых да рефератов везут, мы такое не рассматриваем». Но ознакомившись с отцовским трудом, приняли. Защитился, спрашивает: «Банкет, вроде бы положено мне организовать? », отвечают: «С такой защитой, какой с тебя банкет? Можешь по бутылке пива оппонентам купить, и хватит». Тысячу рублей брал с собой отец на защиту (по тому времени серьёзная сумма, один доллар шестьдесят копеек стоил, напомню), все деньги - обратно привёз. Такая защита, такая кандидатская - в очередной раз - «проверяя на прочность совесть» (И. Смоленцев, «В те нелегкие дни»), таков был его характер, его натура. А в биографии и, правда, сухо всё: кандидат технических наук, автор более 40 научных трудов и 27 изобретений, подтверждённых авторскими свидетельствами.
Ещё одну строку добавим - член КПСС. Думаю, если б все коммунисты, были, как мой отец, с болью о родной земле, с любовью к родной земле, то жили бы мы сегодня в Настоящей России, не советской, но и на современную совсем не похожей. Есть у отца стихотворение «Поветрие»:
Ещё кто жил,
Был бит и ломан
Засильем горя и беды.
В бескормье падал скот
И в доме
Хлеба пеклись из лебеды.
Зачем и кто –
В бесстыдстве глума
Иль по холопскому уму –
Поветрье новое придумал,
Писать посланья
Самому?
И лгать,
Что быт достатком
Прочен,
Что чаша счастия
Полна...
И вот, к 1981 году, к двадцать шестому, верно, съезду КПСС, вновь, та же кампания - «Письмо съезду». На партсобрании НИИ лесной промышленности вышел отец на сцену и выступил против письма. Фигурой он был в институте заметной, мало того, что одну из лабораторий возглавлял, так возглавлял в своё время и парторганизацию учреждения. Это не перестройка была, это был 1981 год, и выступление осталось без последствий только благодаря позиции обкома, не райкома даже, партии, признанием факта, что рапортовать действительно не о чём, но это не сразу признали и не так просто, обернуться это выступление могло иначе. Объясняя свой поступок, не тогда, гораздо позже, отец сказал мне: «А как я мог промолчать, «Поветрие» было уже написано.». Но среди какофонии 1991 года, когда то бросали, то сжигали партбилеты, я спросил отца: «Ты выходить не собираешься из партии?». Он ответил: «Я не мальчишка, туда-сюда бегать». А гибель Царской семьи, о подробностях, которой стало известно тогда, воспринимал как личную трагедию. Читал ставший доступным труд генерала М.К. Дитерихса. Из книжного магазина принёс Библию в двух томах, отдал маме: читай, только это и надо читать. И ежедневным чтением его в редчайшие мгновения отдыха было «Полное собрание русских летописей». Сейчас, вдруг, понял я, наконец-то, другое его стихотворение:
Спрос не с них сейчас –
Их Сиятельств, -
Почему вдруг,
В душе сквозя,
Бесконечной тропой
Предательств
Обернулась твоя
Стезя?
Отчего знавший труд свой
Долгом,
Как преступник злой,
Шёл в этап? -
Это ты был тогда оболган,
Как прельщённый подачкой
Раб.
Зло - корабль,
Ну, а кто матросил.
Кто доносов
Лепил словцо?
...Ледяные
Бросает осень
Листьев пригоршни
Мне в лицо.
(«Хам средь гама не имет срама»).
Мне всегда больно было за эти стихи, за эти строки… я думал, зачем он так… да - это высшая мера, но она избыточна, не так понять могут. Сейчас понимаю: это он так с себя за «партийность» свою спрашивал, за ту большую ложь, которая в итоге и обрушила страну. И отец лично себя винил и за ложь, и за крушение Державы. «А кто матросил?» - всем бы нам себя так спрашивать, в другой бы стране сегодня жили. Отец партбилетом «не кидался» и «туда-сюда» не бегал. А вот Церковь, в которой его крестили, в селе Кузнецово, день на плотине своей отработав с мамой моей вместе - взялся очищать, сначала внутренний придел от мусора, грязи. В Кузнецово только колоколенка, как сейчас понимаю, осталась от Церкви, стояла, распахнутая на все стороны света, окна отверсты и врат входных нет, внутренний придел был не замусорен даже, - загажен. Я не понимал - зачем, тут чистить, всё же открыто, опять загадят? Отец ответил: «Кто и загадит, а мы опять -уберём, а кто и увидит, что люди делают дело, и тоже возьмётся, мы один угол очистим, кто-то - другой, так и пойдёт дело». Это был уже 1992 год, последний полный год его земной жизни. Вот бы все коммунисты к концу восьмидесятых - началу девяностых пошли бы Храмы Православные расчищать, а лучше - возрождать.
В поступке отца, в возвращении в село, в строительстве плотин, в расчистке Храма были и покаяние, и пример. И надежда - увидят люди, опомнятся, очнутся. Но не так просто всё было.
«ДЕРЕВНЯ, ПАДЧЕРИЦА ВЕКА»
В 1986 году отец вернулся на малую родину. Заведовал лабораторией механизации в Марийском НИИ сельского хозяйства Россельхозакадемии. Жил и работал в селе Косолапово, где располагалось опытно-показательное хозяйство НИИ. За это время им разработан целый ряд устройств, приспособлений, облегчающих труд крестьянина, земледельца и животновода: машина для резки семенного картофеля, транспортная тележка, самоходный плуг - это лишь некоторые из них. По собственному проекту, так же подтверждённому авторским свидетельством, построил две плотины на реках своего детства: Буй (с.Косолапово, Марий Эл.) и Лаж (с. Кузнецово, Кировская область).
Похоронен отец на Косолаповском сельском кладбище - а хотел быть похороненным в селе Кузнецово, на кладбище сельском, где несколько поколений Смоленцевых лежат. Так и говорил маме моей: «Хорошо бы в Кузнецово... но не знаю, устоит ли плотина». Плотина на реке Лаж в Кузнецово - последнее дело земной жизни отца. И мера совести, то есть, если не устоит плотина, так - не достоин рядом со своим родом лежать. Плотина устояла, первый паводок на ней моя мама и провела и сдала плотину Государственной комиссии, есть и акт Земельного комитета Кировской области.
В плотинах отцовских - тоже оригинальное инженерное решение применено было, недаром же изобретением труд называется. По плотине, официально - «цельнокорпусный водосброс плотин на малых реках», отец несколько лет вёл переписку с Комитетом по делам изобретений. В ответах Комитет ссылался на патенты США, Германии, как на уже существующие решения. Но Смоленцев, изучая эти патенты, в ответах своих показывал принципиальную новизну своих конструкторских находок. И его позиция была принята. Авторское свидетельство получили после его ухода. Но мы с мамой авторское свидетельство это на могилу отцовскую принесли - показать.
«Водосброс Смоленцева» - по праву, так бы и надо называть. Вот что писал отец о своём изобретении в статье, опубликованной в третьем номере журнала «Мелиорация и водное хозяйство» за 1993 год: «Его принципиально новая конструкция обеспечивает сокращение в шесть-восемь раз стоимости и сроков строительства плотин, полное исключение бетона и железобетона и уменьшение расхода металла в два раза. Скорость потока гасится с помощью специального рассеивателя, исключающего размыв дна и берегов русла рек . Наличие в конструкции шпунтовых стенок и диафрагм позволяет строить плотины с таким водосбросом практически на любых грунтах». Статья эта вышла уже после ухода отца.
Плотины для отца были важны не сами по себе, а как путь к возрождению жизни сельской, крестьянской, - вот в чём труд отца состоял. «Но ведь были прежде пруды на всём протяжении рек. У каждой деревни, села, как правило, была мельница. Пруд, кроме удовлетворения чисто хозяйственных нужд, давал ещё людям и рыбу, и пернатую живность, что кормилась на пруду. Вот вам и источник пополнения продовольствия ... Пруд, если он благоустроен, является местом и для отдыха, и для занятий спортом, и тем, чего нам очень не хватает с эстетической точки зрения» (Из статьи И.И. Смоленцева «Река и плотина», «Марийская правда», 08.08.1989).
«Западню», в которой оказались селяне, отец видел не в отсутствии дороги-переправы, а в сломе уклада жизни человека на родной земле, в потере сельским человеком ориентиров жизни. Исчезала и сама деревня, из почти тридцати пяти тысяч вятских деревень, по дореволюционному счёту, осталось к восьмидесятым годам ХХ века Советской России - пять тысяч (цифры примерно пишу, но порядок верный, а отец точные цифры знал, приводил их в своих статьях, так и канувших бесследно в редакциях «Москвы», «Нашего современника», «Литературной России»). –
И в статьях не её печатали,
И в стихах не у дел была Правда -
Падчерица внучатая Долга,
Совести -Всё снесла!
(«Метаморфозы»).
Видел отец, сердцем проживал беду и боль русской деревни, и от юности, и от зрелых лет и до средины 80-х годов, и напряжённо размышлял об этом в своих стихах, искал выход из «западни»:
Деревня, падчерица века,
Земли любимое дитя -
как точно это его горькое определение, сказанное ещё в шестидесятых годах. Интеллигенция «оттепелью» жила, а он о деревне думал.
Ушла поэзия с полей
Замолкших сел не окликая.
Горькие строки, и больно читать, больно думать о русской деревне. И всё-таки в строках Смоленцева нет уныния, нет рефлексии, но есть природная интонация русской поэзии:
Сотню верст пройди
Или тысячу:
Строит избы Русь,
В делах русичи.
Эх - раз - да - два!
По-шла - ма-ти-ца!
По полям страда
Жарко катится.
Село с селом –
Рука об руку.
Улыбнись земле,
В небе облаку.
Не грош хорош –
Время дорого.
Поживи вот так –
Это здорово!
Думал отец о деревне, о крестьянском труде, искал ответ поэтическими средствами и вновь горько свидетельствовал, в очередном письме, в очередную центральную редакцию: «Так уж сложилось, что в Кирове преобладает «женская поэзия», - считается, что тема «Деревни» не вопрос дня». Надо помнить, что под датами стихов отца - чёткая черта проведена, год 1993-й, даже - 1992-й, последнее стихотворение помечено пятым ноября:
Уж как бы ветры не грозили,
Какие б бури не неслись,
Стояла Русь. Детей крестили
И куры истово неслись.
Кто б не заказывал панихиду,
Под стать татарам, по Руси, -
Россия бдит, Россия видит,
Твердит: Господь, не искуси.
Черновик это, конечно, стихи не доведены, не сделаны, но последней его творческой мыслью была мысль о России.
Ещё из последних строк, черновых:
Иссохла Русь. Строю плотину
На малой российской реке.
Ищу в основании глину,
Держу правду слова в башке.
А слово ещё не готово...
Не ты прожигатель и плут,
Не ты - словоблуд,
Не основа.
Основа в словесности - труд.
Кто помнит - поймут и поверят.
Кто понял - подставят плечо.
Молитва, быт, - скудный и серый,
И вера.
Что надо ещё?
Строки черновые, но через «правду слова в башке» многое открывается. «В башке», это в сердцах сказано, силы уже на исходе были, а дело не приживалось. Продуманное им, понятое как «правда жизни», дело «западню» даже поколебать не могло, приладились люди к «западне», «угнездились», как отец говорил. Отсюда и «прожигатель», и «плут», и «словоблуд». Но какой же драгоценный русской поэзии выход из боли несусветной - «Молитва, быт - скудный и серый, и вера... Что надо ещё?». Здесь ведь и ответ - ничего больше не надо. А про дату последнюю его стихов напоминаю, потому, что позже, к середине девяностых, про двухтысячные и говорить нечего, многие и прозрели, и осмелели, и о деревне вспомнили. А отец писал об этом в те времена, когда глухое поэтическое молчание стояло над русской деревней, проза смогла дорогу пробить, даже имя собственное обозначилось - «деревенская проза», почему «деревенской поэзии», «поэзии крестьянской» знать не хотели? - загадка. А уж в Вятке тогда, в семидесятые - начале восьмидесятых, «душно было от любовных томлений» - так отзывался поэт и директор Волго-Вятского книжного издательства Алексей Мильчаков о стихах одной из местных поэтесс, середины шестидесятых годов.
РУДНОЕ ТЕЛО
11 февраля 1993 года отошёл отец ко Господу на малой родине своей - село Косолапово - от Уржума вятского 30 километров, от Сернура марийского тоже 30. Словно - центр мира. Тело отца лежало строго вытянувшееся, на табуретках, в костюме светлом, а зима, мама переживала, он зимой - светлое не носил, летом только, может, обидится, но выходной костюм один только был и - светлый. Светились на отцовской груди, на бортах пиджака, небогатые отцовские награды. Лицо его было спокойно, лик ясен, обычной строгости не было в чертах лица, горечь была - уголки губ, слева, чуть-чуть вниз ушли, замерли, полуулыбка получилась, не разочарование, а - чуть свет, чуть печаль, - горчинка, словно распробовал, наконец-то, горчичное зёрнышко русской жизни.
Причитали в тесной комнатке женщины, и сквозь плач, сквозь чтение Псалтири, шёл ровный, словно дикторский настойчивый голос, тоже женский: «Помню, помню, хоть мала была, после войны сразу - сорок подвод нагнали, они кругом, друг за другом глину возили, народу было невидимо, засыпали Буй, перекроют, лето - стоит, весной всё сначала - люди, подводы - всё впустую. А он, один, один-одинёшенек, поставил, перекрыл запруду, и стоит ведь, стоит пруд».
Пришло время прощанию, гроб отцов выносить, а косяки не пускают дверные - тесны. Выбили рамы, благо первый этаж, в окно и ушёл, прямо. ко Господу.
Лёг я потом, после, на отцовский диван, на котором несколько месяцев дано было отцу претерпеть боль болезни, лёг и - Небо, Небо только в окне перед глазами, в том самом окне, куда ушёл он. веточки вишни, он её сам посадил, когда жить здесь начали, и вот поднялись деревца, веточками, как сеточкой, окошко затенили, на эти веточки ещё, после, тоже всё снегири прилетали, всегда три снегиря, трое, как и мы, как и нас было - отец, мама и я, а за веточками - Небо. Один на один с Небом отец был последние месяцы жизни. Лицом к лицу с Небом.
Отец верил в русскую жизнь и в русского человека, он не просто на малую родину вернулся. Он вернулся, чтобы население в народ вернуть. Он знал людей, к которым возвращался. Он рос вместе с ними, не просто рос - войну вместе пережили. Знал земляков как часть народа, который в войне победил и в тылу выстоял.
Поднял отец плотину. Пруд раскинулся огромным - в несколько сот «квадратов» (квадратных метров) - зеркалом. Небо средь земли отразилось в этом зеркале. Посреди села - Небо. Красота. Красота в первозданном смысле этого слова. Берега зазеленели. Вид стал совсем другой у села...
Рыбачили мы с отцом одним из рассветов на этом пруду его. И домой уже собирались. Вдруг видим - стадо, коровушки, и прямо по тому месту - пляжику, где дети купаются. Там подходить к воде очень удобно. Детям удобно. И коровам, естественно, тоже удобно. Отец аж подобрался весь, желваки на скулах заиграли. Характер у отца железный был, сила - тоже в молодости, поэтому голос он редко повышал. И здесь пастуху он спокойно сказал, но так, что у меня на сердце неуютно стало. «Николай, ты зачем сюда стадо гонишь, вот ниже водопой хороший, а здесь - дети купаются, знаешь ведь». Зачастил мужик: «Да я, да с утра, да я наломался.» Смотрел отец на него, спросил потом, горько и строго спросил: «Не стыдно тебе, Николай?». Тот замолчал. Молчал и отец. Пошли мы с отцом. Мужик уже в спину закричал виновато: «Иван Иваныч, да пойми ты.» И отец голос повысил, не оборачиваясь, отрезал: «Нет, Николай, тут мы с тобой друг друга не поймём».
Шли молча. И сказал потом отец то, что я на всю мою дальнейшую жизнь запомнил. И над чем мне, когда в стать отца возрастать буду, также предстояло биться мысленно: «Народа - нет, Алёша. Я думал, остался Народ, внутри ещё спит народное. И надо людям Красоту мира показать, подсказать. Пруд - это же Красота, увидит человек, и душа в нём очнётся, а с душой и народное и воля к жизни. Но - нет, ничего нет. Всё уничтожили». Думаю, это открытие и испепелило внутреннее существо отца. Жить стало нечем. А Господь милостив - вот и болезнь отцу как награда. Маме в одном из русских монастырей сказали: «От рака умер? Рак - заслужить надо. Радуйся!».
Стыдно, но я тогда Николая этого, больше, чем отца, понял. Коров-то, действительно, куда? И только сейчас начинает доходить до меня отцовская правда о Народе. Столкнулся я как-то с судебными приставами - настоящие современные «комиссары в пыльных шлемах», то есть, если бы им наганы выдали, они бы расстреливали не задумываясь. По возрасту дети ещё, двадцатилетние, а от «химеры совести» освобождены уже, а на слова о законе - просто хохотали - «не докажешь». Они ночью пришли, в десять вечера. Сын мой, десятиклассник, потом Солженицына взялся читать, говорит: точно пишет, они, оказывается, по ночам и приходят. Ночь с приставами случилась под Родительскую субботу. На следующий день молился в Храме, не приставы, так глядишь и на Литургию бы мог не пойти, а тут - бегом побежал. Молился, дедов своих раскулаченных вспоминал. Мама с Кубани у меня, казачка, там ещё страшнее было: дети от уполномоченных попрятались на деревьях, так по кронам дробью били. Молитвой как-то выровнял я себя. Думаю: вот я бы завтра за современную Россию воевать пошёл, после встречи с её приставами?
Дед мой - пошёл. Опись, при раскулачивании изъятого, читать больно, страшно, горько. Всё обычная деревенская утварь - ковшики там всякие, но это же из рода в род передавалось, из поколения в поколение. И вот Советской власти без этих ковшиков - никак? И - девять детей. Кулак. Это как Александр Трифонович Твардовский писал в стихах, что отец его ложку взять не мог, пальцы к вечеру не разгибались от работы - вот и «кулак». И мои, Смоленцевы старшие, также. Девять детей в семье - какое «кулацкое» хозяйство, откуда? Чтобы с сумой не ходить, только крепким и надо было быть крестьянином. Девять детей, вот она - крепость. И пошёл ведь дед на фронт. И пропал без вести, с сорок третьего года - известий нет. И, думаю я, не за ту власть, которая детей его по миру пустить хотела, а - за что-то другое. Я думаю, и дед мой и отец, они знали Божию Правду и о Народе, и о России. За это дед воевал. За это отец в мирное время сердце своё не щадил. Отец мой Народ настоящим знал. Без Народа не было бы Победы. Недаром Сталин тост за Русский народ поднял, в Первый праздник Победы. И остальной был народ вместе с Русским. Но в основе народа Советского - был Русский народ. В этом секрет всех побед и успехов эпохи.
О чём говорил отец тогда на берегу его руками созданного сельского пруда? Я так сегодня понимаю: если есть Народ, он самим фактом своего существования держит Нравственную планку в людях, не позволяет «безобразничать». То есть жить вне Образа Божьего. И нравственное народное, отсутствие его, оно окончательно не в «большом» раскрывается, а в «мелочах». Есть - народ, и - нельзя стадо на берег, там, где дети купаются. А если не подумал, забылся, напомнили тебе, тут же - исправил. А не исправил один раз, не исправил второй, и - после третьего раза - ты жить больше в этих местах не сможешь. И не скажут тебе ничего. Посмотрят просто, но так посмотрят, что или выводы сделаешь, или другое место искать будешь. И в другом месте - Народ тот же, значит, менять надо своё поведение. Это и есть - Народ. Просто очень всё.
Пруд в Косолапово ушёл. Несколько лет держала мама моя «оборону», паводки проводила, но однажды, пробило всё-таки грунт не по основному направлению, плотину отец - намертво поставил, а сбоку прорвало, по отводному лотку. И надо-то было бульдозер да сварщика смены на две, и - всё. Мама могла бы выбить, выходить, вытребовать, вытеребить - скорее. Но, вдруг, не стала, сказала: «Мне, кажется, без отца тут не обошлось, отец не хочет».
Пруд в Кузнецово - жив, да ещё и всем миром налажена плотина-переправа, отремонтирована, обновлена.
Значит ли это, что в Косолапово народа нет, а в Кузнецово - в тридцати километрах (а напрямую, так и вообще рукой подать) - народ есть? Думаю, всё сложнее, всё глубже. О Народе говорить страшно, здесь суесловие гибельно. Но Валентин Распутин по совести взвесил, осторожно: «Да и что такое сегодня народ? Никак не могу согласиться с тем, что за народ принимают всё население или всего лишь простонародье. Он - коренная порода нации, рудное тело, несущее в себе главные задатки, основные ценности, вручённые нации при рождении. А руда редко выходит на поверхность, она сама себя хранит до определённого часа, в который и способна взбугриться, словно под давлением формировавших веков».
Рудное тело, Народ. В Кузнецово вдруг вышло на поверхность рудное тело народа, а в Косолапово, пока - нет. Вот и всё.
МОЖЕТ, ЭТО И ЕСТЬ ПЕРЕПРАВА
И вновь вспоминаю статью в Лебяжской районке. Удивительная статья. Смерти нет, строками статьи со мной мой отец говорит, говорит затаённой своей болью и радостью о народе.
«Окраина района - село Кузнецово - граничит с Сернурским районом Республики Марий Эл. Уже много поколений жителей добираются до д. Лоскутово (Марий Эл) разным способом: кто пешком, кто на попутной машине, когда ещё было хозяйство и возили молоко в Сернур...Со-седнюю республику жители Кузнецова посещают по разным причинам: кто-то за необходимым товаром на рынок или в магазин, кто-то к стоматологу. Да мало ли найдётся причин посетить посёлок Сернур. К слову нужно сказать, что через село Кузнецово ездят жители и Лажского, Индыгойского, Изиморского поселений, случается, и лебяжане. Вот такое связующее звено, это село (...) С ходатайством глава поселения обратилась в районную Думу, по решению которой из районного бюджета выделено 20 тысяч поселению. Собрали с населения более 12 тысяч рублей: в основном люди были не против, отдавали, сколько могли, понимая, что дело затевается нужное. Да ещё некоторая сумма появилась благодаря сдаче в аренду представителям соседней Татарии укосов. Вырученные средства (20 тыс. руб.) ООО «Кузнецово» выделило на ремонт плотины. Перед тем, как началось строительство, была проведена большая подготовительная работа (...) В Сернуре делегация Кузнецовского поселения получила поддержку. Начальник дорожного управления тепло встретил кузнецовцев: считай, земляки пришли (...) Был выделен современный экскаватор немецкого производства для копания водоотвода. До прихода экскаватора приезжала маркшейдер, специалист, которая дала профессиональные советы по планировке (...) определяла необходимый уровень воды, задавала высоту отметок на трубах, закладываемых в дамбе, с целью понижения уровня воды между озёрами. Есть умельцы в Кузнецове».
Говоря о бытовом, житейском, журналист вдруг сказала о бытийном, сущностном; сказала не просто - «правдиво», сказала - правду. Ту самую Правду Жизни, которую, хоть раз увидеть и понять - за это и жизни собственной не жалко. Потому что в Правде этой ответ: «зачем живёт человек, почему, для чего? Что это такое - жизнь человека? Для чего дана ему?». Ответ на те вопросы, которые для нормального человека, человека, не потерявшего себя, на определённом этапе жизни становятся важнее и самого собственного существования. Потому что без ответов на эти вопросы жизнь человека и есть - существование только. Конечно, для того, чтобы открывать под бытом Бытие, как сейчас и я пишу о том, нужны основания. То есть очень заманчиво и просто взять «быт» и высветить через него Бытие как основу жизни, подвести под хилое строение человеческого существования фундамент Бытия. Но в случае Ивана Смоленцева не надо ничего додумывать, и подводить, и притягивать. Фундамент жизни Ивана Смоленцева, бытийная основа его жизни, жизни русского человека в условиях России второй половины двадцатого века, Советской России, всё это на Бытийном уровне открыто и явлено им самим. Открыто и явлено в поэзии Ивана Смоленцева.
Теперь вглядись, проникнись болью
К земле заброшенных полей:
Каким трудом, какой любовью
Ты в этот час ответишь ей?
(«Любовь к земле»).
И не просто открыто и явлено. Но - на этом фундаменте он и строил свою жизнь. И подтверждением тому - возвращение на малую родину. Две плотины на реках детства - Буй в селе Косолапово и Лаж в селе Кузнецово.
Поэзия Ивана Смоленцева - не просто стихи. От поэта в России всегда требовалось отвечать за свои слова. Смоленцев - отвечал.
И лишь одна строка не лжива,
Та что повенчана с судьбой.
Но если строка была свидетельством о трагедии русской деревни, то как же могла судьба не стать продолжением строки. И преодолением строки и преодолением гибели, смерти, - Переправой. Это преодоление осуществил Иван Смоленцев возвращением на малую родину. И не просто возвращением, но возрождением родной земли. Именно это главное было для отца в строительстве плотин - показать человеку красоту мира, показать, что еще возможна жизнь, и человек увидит - очнется, опомнится, начнёт жить иначе, и будет жизнь. Жизнь вместо смерти.
Статья в «районке» Лебяжской подсказала мне важнейшее слово -«переправа». Строил отец плотину, а выстроил Переправу. И земляки, жители Кузнецово, они тоже, когда всем миром собрались, они не просто ремонт переправы затеяли. Проявили себя не как население, не как гражданское общество, но - народом. Народом, способным дело делать -всем миром, соборно.
Может, так и с Россией получится у нас, если вот так же, всем миром?
ИВАН СМОЛЕНЦЕВ
КОРЕНЬ ДУХА
КРУТОГОРОВО
Вдоль реки по угору прошло,
Глядя в дали резными узорами,
Средь глубинной России село,
Небольшое село Крутогорово.
Семь дорог да семь ветров к нему
Путь торят и с востока, и с севера.
А в угодьях то греча по льну,
То горох да подсолнух по клеверу.
За селом ни особых заслуг,
Ни особых красот не примечено;
Только поле да этот вот луг,
Да лесок, светом солнца просвеченный.
Испокон тут и берег и дом,
И ручей, и тропинка под вязами
Меж собою созвучны во всём
И с людскими заботами связаны.
Где оно? Сколько их над рекой,
Этих сёл, что к угорам прикроены,
Что подсказаны прежде душой,
А потом, будто спеты, построены?
Где же даль, что улыбкой живой
Льнёт к окну с голубыми узорами?
Это здесь!
Это рядом с тобой,
Это в сердце –
Село Крутогорово.
БОР
Росный луг и широк и приволен.
Заплутала река в криулях.
По тропинке иду через поле
С колоском недозревшим в руках.
Узнаю, сбавив шаг от волненья,
Дальний лес, рыжеусый угор
И деревню - что местом рожденья
Чётко вписана в метрику - Бор.
Вижу дом за каёмкою вяза,
Кромку льнов...
Вновь, как в детстве, томим
Светлым чувством, с которым ни разу
Я нигде не остался один.
С этим чувством я в путь от порога
Уходил, с ним судьбу постигал,
С ним, бредя по неторным дорогам,
Я поступки и совесть сверял.
Знаю, ложь это чувство не сломит,
Не осилят - ни зависть, ни зло,
В нём - добро материнских ладоней,
Да отцовского слова тепло.
В этом чувстве, как к радости вехи,
Вечно живы - лишь их позови –
Годы детские, юности эхо,
Эхо слов нашей первой любви.
Бор - родное мне сызмала небо,
Блёсткий лёт этой мари густой,
И колосья, тяжёлые, хлеба,
И - земных разнотравий настой...
Сколько раз в час сомнений, в час грусти
Вновь сюда меня думы влекли.
Старше нас и мудрее нас чувство –
Это чувство родимой земли.
ЗАРОК
«Не восполнив, крупицы не трону», -
Говорит, будто давний зарок,
Вспоминая до боли знакомый,
Обжигающий душу урок.
Где-то там, через дали и броды,
Видит он,
Как на сломе войны
Детям мать подсолённую воду
Подаёт, занемев от вины...
В ДОРОГЕ
Колеся по ухабам, дорогу
Не брани, пусть струится, легка.
Замости её только немного
Да настил замени у мостка.
Пусть поёт она, дело такое:
Ей, дороге, без песни нельзя.
Если жизнь твоя - дело живое,
Оживут и родные края.
У ИССОХШЕГО ПРУДА
Вновь вышло летнею порою
Пройти по берегу пруда,
Где в знойный полдень к водопою
Шли истомлённые стада.
Сюда с полей, томимых жаром,
К воде, что так была добра,
Клубясь и плавясь в зыбкой мари,
Стекали тихие ветра.
В тех долгих днях, пропахших хлебом,
В немолчном гуле той страды
Казались вечными, как небо,
Мир отражавшие черты.
Теперь приют здесь только зною.
А люди где и где вода?
Зачем шумит полынь-травою
Немая впадина пруда?
Зачем ответа ищет дума.
Тревожа память и века:
Куда течёт в полынном шуме
Над миром времени река?
СТРОКИ И СУДЬБЫ
Остережёт строка:
Постой
Давать приют птенцу и лани:
Благие помысли порой
Лишь зло несут, неволей раня.
В иной строке её герой
Умён, речист, он жнёт удачи.
Но знать успех - ещё не значит:
Быть не в долгу перед судьбой.
Строка печали, мук полна
В дни грозных битв и в час победы:
Не там победа, где война,
А где без войн забыты беды.
Сквозь чарок звон, тоску и лень
Туман плывёт, как мрак на мрежи,
И даль молчит: зачем всё реже
По нивам станы деревень.
Строка навязчива порой,
Порой бездумна и фальшива.
И лишь одна строка нелжива,
Та, что повенчана с судьбой.
КЛАД В ДУШЕ
У покосившейся избушки,
В тени развесистых ракит,
Менял утиль на погремушки
С весёлой шуткой инвалид.
Старьё и хлам ложились в груду,
Сошлось к избушке всё село.
И кто-то крикнул в шутку:
- Люди!
Сдавайте ложь, сдавайте зло.
И люди шли, не торговались,
Всё обветшавшее несли,
Друг другу встречно улыбались.
Как будто в душах клад нашли.
ЛЮБОВЬ К ЗЕМЛЕ
Любви к земле никто не учит,
Но живо в сердце с малых лет:
Едва рассвет прорежет тучи –
В густой росе проляжет след.
Ты замирал, когда с восхода,
Стирая тьмы немую вязь,
На пробудившиеся всходы
Заря безудержно лилась.
С тех давних дней, как тихий голос,
В твоей душе звенит струной
Созревших нив высокий колос,
Как отзвук радости самой.
Теперь вглядись, проникнись болью
К земле заброшенных полей:
Каким трудом, какой любовью
Ты в этот час ответишь ей?
ПОЛЕ
Этот голос мне близок и дорог –
Так звенит колос спеющей ржи
Над тропинкой, что плавно на взгорок
Меж стеблями, петляя, бежит.
Дай мне, поле, в предстрадную пору
Наглядеться на дали твои,
Освежи мою душу простором,
Ароматом хлебов напои.
И напомни, сквозь всполох заката,
Как страду обрывала судьба,
Сколько раз уходили в солдаты
Землепашцы твои от тебя.
Сколько их, опалённых войною,
Полегло, не вернулось назад:
Не буран прошумел над тобою –
Похоронок густой листопад.
Но твоя животворная сила
Вдовье сердце лечила без слов.
И зерно золотое дарила
Сыновьям, потерявшим отцов.
Лихолетья нелёгкую долю
Разделило ты с нами сполна.
С этих дней и с тебя, моё поле,
Мне открылась родная земля.
ХЛЕБОРОБ
Неслышно встал
И тихо вышел,
И в ночь
Калитку распахнул.
Звезде,
Искрящейся над крышей,
Взглянув на небо, подмигнул.
Мол, мне пора,
Ведь ждёт не кто-то,
Сама страда –
Хлеба косить.
На то и есть она,
Работа,
Чтоб до зари
Людей будить...
Он хлеб растит –
Такая доля,
И ото сна
К трудам спешит:
Ведь он не сам себе,
А полю
Все эти дни принадлежит.
Он знает цену
Хлебной ниве
С крутой поры
Военных лет,
Когда ботву
Свеклы с крапивой
В домах варили
На обед.
Он помнит всё,
Ему знакомы
Тоска, и боль,
И дум разброд,
Когда ни крошки хлеба
В доме
И мать
С постели не встаёт...
Он будет жить
На дальнем стане.
Он должен знать,
Идя домой,
Что горьким
Хлеб его не станет,
Не обернётся Лебедой.
ДЕРЕВНЯ
Антенн тоскующие слеги,
Метели ломкие слова.
Деревня...
Крыши из-под снега
Летят, как ввысь тетерева.
К крыльцу, как пёс на добрый голос,
Тропинка-ниточка бежит.
В сарае старом санный полоз,
Как бивень мамонта, лежит.
Наш хлеб - заботы и тревоги:
Не поспеши, не прозевай.
Большое солнце за порогом –
Как на скатёрке каравай.
Живёт, хранит луга и реки
Деревня, нивы золотя.
Деревня, падчерица века,
Земли любимое дитя.
ЗАМОЛКШИЕ СЁЛА
Ушла поэзия с полей,
Как хоровод с лужка за тыном.
Уже не строит соловей
Гнезда под ветхою рябиной.
Ушла мечта, измаяв грудь,
Дав жизни меньше, чем порушив.
Скрипят ветра:
Без правды путь,
Где в шорах ум,
В изгоях души.
Где соловей - теперь репей,
Где хоровод - полынь седая.
Ушла поэзия с полей,
Замолкших сёл не окликая.
ВЕТЛА
Ты прав:
Похвально откровенье.
Но не брани, что не светла,
Не говорлива за деревней
В снегу увязшая Ветла.
Её невзгод никто не мерил,
Никто её не защищал,
Когда мороз, лютуя зверем,
Над ней, замёрзшею, трещал.
Она тогда свою открытость,
Собрав крупицами тепла,
В своём стволе полузабыто,
Как вздох последний,
Берегла.
...Ещё ей петь,
О чём не пелось,
Порой счастливой
Дорожить,
Не осуди её за смелость
Самой собой
В невзгодах быть.
СЕЛО УГОР
Холст луга с заводью широкой,
Карнизы зелени густой.
Речных судов негромкий рокот.
И неуёмный солнца зной.
Травы и влаги чародейство.
Цветных стрекоз трескучий лёт.
С протоки к озеру семейство
Цепочкой уточка ведёт.
Село Угор.
Под небосводом
Две тайны - жизни и земли.
И вечный странник,
Штрих природы,
Знак бесприютства –
След в пыли.
* * *
Все деревни тут - Высоково,
Боровое, Верхний гуд,
А в полях хвощи с осокою,
Хлебный злак тесня, растут.
Здесь, над взгорком да калиною
Вставши рядом, зори ткут
В небе просинь журавлиную,
Реки тут исток берут.
Север тут, где над криницами –
Солнце в небе да звезда.
В перелёт летят станицами
Гуси-лебеди сюда.
Нить просёлка, лес каёмкою,
Крик казарки в высоте...
Есть большое что-то, ёмкое
В этой древней простоте.
* * *
Как в доме, тут всё под рукою.
Тут быт по-домашнему прост.
Бредёт через поле босою
С пригорка ватажка берёз.
Здесь рядом с тобою, как в сенях,
Бадейкой –
Святец родника.
Тут лес за рекой –
Как простенок,
Где рядом, в окне,
Облака.
Здесь сеять хлеба.
Будто слушать
Напевы родной стороны,
Наполнив
И высветлив душу
Живым дуновеньем весны.
Трудиться здесь –
Знать вес поверья.
Преданья
О жизни такой,
Где ключ и к добру
И к доверью
Родится на ниве простой.
ОБМОЛОТ
Ходит солнце по небу
Над омётом крутым.
От снопов, как от хлеба.
Пышет жаром печным.
На девчонке обнова –
Белый цвет в голубом.
Серебрится полова
На платочке цветном.
Кони в приводе ходки.
Солнце к полдню - впритык.
Веселее, молодки, -
Подзадорил старик, -
На работе проворной
Нелегко устают!
Как кузнечики, зёрна
Под ногами снуют.
Это быль или небыль.
Или праздник забот:
Запах зноя и хлеба –
На полях обмолот!
ЗЕМЛЯ
По лесу - хвои иголки.
Да ветер в полях - босяк.
Меж нив и лугов просёлки
Разбросаны так и сяк.
Париж далеко и Осло,
Чуть ближе Москва,
Зато
Деревни и сёла
Возле
Речушки
Стоят светло.
Овражки,
Дома простые.
Где - выгон,
Где - в ивах пруд.
Не Бог весть места какие.
Но люди живут и тут.
- Земля, - говорят,
- Землица -
При хуторе, при селе,
Забросишь её –
В столицы
С собой не свезёшь в узле.
ДАЛИ
Объехав все стороны света,
Изведав все грани судьбы,
Однажды поймёшь, что планета
Тесней деревенской избы.
Потом это будет,
Нескоро.
Пока же
В душе твоей, свеж.
Дух странствий
Ворочает горы
Порывов, стремлений,
Надежд.
Дом тесен.
Все помыслы - в далях.
Там ты, возродившийся, сам.
От чувства до выплавки стали –
Всё, всё зарождается там.
Смятен ты...
Но даль для кого-то –
И этот,
Твой край,
Где живёшь.
Всё дело лишь в точке отсчёта.
И это ты тоже поймёшь!
ДОЛГИЙ ПУТЬ
Хлебный квас да горбушка ржаного
Каравая, что в ночь испекли.
И опять мерный ход вороного
Над пластом истомлённой земли.
Гукнет даль, деловито пичуга
Взад-вперёд, озаботясь, порхнёт.
Словно вешние токи, от плуга
В тело сила земная течёт.
Долог путь. От избы ли, от сакли
Через жизнь, через труд, через век –
Сколько вёрст, если вдуматься, так вот
По земле ты прошёл, человек?
Солнце жжёт все сильней, но не зряшен
Этот труд нескончаемым днём:
При делах, при земле землепашец.
Значит, сила земная при нём.
НЕБО
Как бы мы себя ни вознесли,
Как бы человек прекрасен не был.
Светлое ведь есть и у земли –
Синее безоблачное небо.
Как оно над вербами весной
Слушает влюблённо птичий голос.
Как в полях распахнуто на колос
Смотрит васильковой глубиной.
От земли у неба красота.
Мы, взлетев за тучи, видим небыль:
Небо без земли - уже не небо –
Скучная, немая пустота.
Небо - по-над нами и вдали,
Спелым отороченное хлебом.
Как ты широка, душа земли –
Синее безоблачное небо.
* * *
Может, было это глупо,
Но в душе наш предок нёс –
Выше скарба - неба купол,
Купол света, солнца, звёзд.
Знал и сам я: если серо,
Сыро, дико - лучший груз –
В незапятнанное вера,
В небо ясное и в Русь.
Как кому: в ином потребу
Видел тот, кто сделав трап,
В душу влез и выгреб небо,
Чтоб туда задвинуть скарб.
МУЗЕЙ ТЕОРИИ
Едешь с утра до вечера:
Поле, угор, ложок,
Старой избы скворечина,
Тополя говорок.
Снова - луга и выгоны.
Пусто. Лишь клёна сноп.
То ль тут жильцы не видимы,
То ли всех смёл потоп.
Немо. В музей истории,
Как от троянских стен,
Тихо ушла теория
С сельских трибунных сцен.
НА ОТШИБЕ
Эта кузня пустует давно:
Не весна и не две отшумели
С той поры, как потухло горно.
Отпылав в её ковальском теле.
Сбита дверь.
- Хлам, -
Уронит бурьян.
- Тлен и прах,-
Бросит походя ветер.
- Быть собой на Руси –
Не изьян:
По дорожке - и доля, -
Ответит.
Скинет сонь,
Будто двинет углом:
Мол, встряхнись!
Дело ковалей - вечно.
И горно ворохнётся огнём.
И меха вздымет мощное нечто.
ТЫ ДА Я
Ты да я -
Мы ведь тоже народ,
Ведь и мы –
И в труде, и в заботе...
- Не народ ещё, -
Время речёт, -
Если жизнью унылой живёте.
Из веков, как из мрака,
Народ
Прорастал,
Не ропща на судьбину,
Шёл он там,
Где никто не пройдёт,
Погибал - и не раз, -
Но не сгинул.
Песни пел он,
Когда бы не петь,
А рыдать,
Заплутавши в недоле, -
Так хотелось,
Чтоб слово звенеть
Научилось
О счастье и воле.
Не умел он без радости жить.
Не любя,
Слов усталых не слушал –
Лишь затем, чтобы так полюбить,
Что коль вырвешь любовь –
То и душу.
...Нет тех дум,
Что не думал народ,
Нет пути,
Что народу заказан,
Нет и тьмы,
Где тропу не пробьёт
К свету дня
Его ищущий разум.
КОРЕНЬ ДУХА
Покорись, говорили ему.
Он же в духе лишь правое видел.
И ушёл он за светом во тьму,
В лес глухой.
Никого не обидел.
Он вериги на чресла надел,
Леденил себя, жёг комарами,
Дух, ничтоже сумняшесь, слабел,
Кровь стучала в виски топорами.
Помирать уже лёг: поделом,
Если дух больше телом не правит.
Но восстал дух: Россию кнутом
На колени никто не поставит!
Снова рвал мох с каменьев, что пух,
Спал на глыбах, стеная от боли.
Перерос в убеждение дух,
Убежденье - в несломленность воли.
Коли так - плоть, дрожа, не дрожит,
Не загинет в день смутный и чёрный.
Испокон и Россия стоит
На своём, на несломленном корне.
ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР
Отдыхай, конь, свершён без урона,
Без надсады и пагубы труд,
Выступай из потёртых постромок,
Отряхни с чалой гривы хомут,
Погуляй, конь, по вешнему лугу,
Окунись в молодые ветра,
Распуши гривы спутанной вьюгу,
Заблудись в тишине до утра.
Завтра, конь, праздник сельского быта –
Страдных дней долгожданный венец:
В чёлку - бант, пыль дорог - под копыта,
Под дугу - озорной бубенец.
Так всё, конь:
При земле не бедуют,
Если труд наш и воля при ней.
...Лишь бы Русь, как вдову молодую,
Не смутил чёрной чарой злодей.
