Помню, как молодым человеком, ещё студентом, я выходил из этих заливных лугов и шёл от Покрова-на-Нерли вверх, к этому холму, где находились руины. Я даже не знал, чьи это руины. Мне просто хотелось посмотреть остатки палат Андрея Боголюбского, о которых я читал у Грабаря. Помню, как пришёл на эти руины, увидел эти палаты, увидел резной камень. Смотрел на них, обходил, зашёл внутрь. И потом покинул это место с тем, чтобы, казалось бы, больше никогда здесь не появляться, не вспоминать. Но волею обстоятельств, спустя много десятилетий, Боголюбский монастырь стал для меня очень дорогой обителью.
В этом монастыре я обрёл пастыря, отца Петра, который был очень сильным, грозным и светлым пастырем, открывшим мне многое во мне самом. Я увидел там удивительных монахинь, удивительных женщин, которые показали мне особый род, особые виды женственности, связанной со служением Господу. В этом монастыре побывали очень близкие мне люди, мои дети, моя ныне покойная жена.
Для меня Боголюбский монастырь стал особой духовной обителью. И когда на монастырь стали нападать какие-то недобрые духом люди, я сделал всё, что мог сделать, это было очень немного, но я ринулся тогда на защиту этой обители.
Сравнительно недавно мои размышления об этом монастыре, о князе Андрее Боголюбском, о чуде явления Пресвятой Богородицы в Боголюбове навели меня на следующие мысли, скорее даже переживания… Там, на монастырском дворе, можно прикоснуться руками или стопами к месту, где была эта вспышка, — озарение Андрея Боголюбского, где ему явилась Пресвятая Богородица. По-видимому, это было ослепительное явление. Что Она ему сулила, о чём Она с ним говорила — нам неизвестно, но можно догадаться, потому что Она явилась к нему на том пути, который вместе с Андреем Боголюбским осуществляли тогда вся русская цивилизация, вся матушка-Россия. В это время Русь покидала Киевско-Новгородскую империю, эру. И Андрей Боголюбский, уходя из Киева и вынося из него икону Владимирской Божией Матери, переплывал страшную чёрную бездну, которая разверзалась в русской истории и которая утянула в себя Киевскую Русь.
Казалось, через эту чёрную бездну невозможно перейти человеку. Но Андрей Боголюбский переплыл эту чёрную бездну на иконе, ибо икона, которую он нёс с собой, была ковчегом, а он был кормчим. Князь Андрей выполнял грандиозную, мистическую и одновременно историческую миссию — он переносил эту русскую тайну, эту русскую мечту, эту русскую цивилизацию из Киевского периода во Владимиро-Суздальский, а потом — в Московский период, поскольку Владимиро-Суздальская Русь была прелюдией Московского царства, Московской империи — второй русской империи. Миссия эта была, конечно, грандиозна, тяжела и рискованна, и, по-видимому, его гибель также была связана с этой миссией. Силы тьмы не желали, чтобы русская государственность простёрлась дальше на века. Они желали, чтобы эта чёрная бездна навсегда поглотила в себя святую Русь, основанную Владимиром Святым.
Икона Боголюбивой Божией Матери была написана в честь этого потрясающего чуда, в честь этой вспышки, которую узрел Андрей Боголюбский. Эта икона стала той твердыней, той опорой, на которой зиждился мост, переходящий из одной русской эры в другую.
И вот эта икона существует. И вот эта икона живёт. И вот эта икона почти умирает, на неё нападают хвори, болезни, людское недомыслие, людская скоропалительная жажда прикоснуться к этой иконе. И она то появляется среди волн русской жизни, то почти пропадает. И в этом своём возникновении и исчезновении она как бы повторяет русскую историю в целом, русскую душу, русскую судьбу и русскую мечту во всей её полноте.
Сегодня для меня произошло очень важное и чудесное явление. Мне открыли эту икону, и я смог ненадолго оказаться рядом с ней и смотреть на неё, видеть, где она таится и скрывается. Как люди, которым проведение доверило хранение, сбережение и восстановление иконы, это делают? Меня поразило это помещение, которое напоминает то ли операционную, то ли какую-то лабораторию, то ли какой-то космический корабль, потому что стол, на котором эта большая икона лежит, — это был почти операционный стол. Рядом с этим столом были электронные приборы, электронные микроскопы, которыми пользуются хирурги, когда делают утончённые операции. Там были очистители воздуха, чтобы из этого воздуха вытягивать малейшие частицы пыли. Там были увлажнители, там были калориферы, там были компьютеры, которые бережно сохраняют режимы, где происходит эта реставрация. Она была покрыта пелёнами, белыми покровами, тканями и всякими бумагами, чтобы сберечь её от прямого солнца, света. И её при мне раскрывали, как будто разворачивали какого-то младенца, и она вдруг предстала передо мной во всей своей дивной силе и дивной красоте. Когда я смотрел на неё, я не молился. Когда я смотрел на неё, я вспоминал всех близких мне и усопших теперь людей. Я думал, что она, эта икона, будет им, усопшим, в помощь и в поддержку в тех мирах, где они сейчас пребывают. Я чувствовал исходящую из неё какую-то тихую, сладкую и в чём-то для меня мучительную музыку — музыку жизни вечной и музыку смерти, которая иногда прерывает нашу жизнь, чтобы сделать её вечной.
Я не знаю, как будет развиваться дальнейшая судьба этой иконы. Конечно, сегодня над нею работают настоящие кудесники, раскрывая каждый миллиметр этой иконы, спасая каждую крохотную цветную корпускулу на хитоне Богородицы, Её перстах или на Её очах. Это огромный труд, который, не сомневаюсь, увенчается её полным восстановлением, её полной реставрации. Но потом, как быть с нею потом? Конечно, на неё претендуют прежде всего те, кто потратил такое количество усилий, умений, средств, терпения для её спасения, восстановления. То есть художественная галерея, музей, палаты, в которых она сейчас находится, те люди, которые по воле государства являются как бы весталками — хранителями этого священного огня. И в их претензии на эту икону, на то, чтобы она находилась в таких светских палатах, была общедоступной — есть доля справедливости. И понятен страх этих людей отдать её в другие руки — руки Церкви. Скажем, отдать, вернуть её в любимый мною Боголюбский монастырь, где она заняла бы свое место — там, где она и зародилась.
Там она соединилась бы с той неисчезнувшей энергией этого Боголюбского чуда и стала бы воплощением этого чуда. И я понимаю монахинь, я понимаю духовников, я понимаю епархию, которая считает, что эта святыня должна быть помещена в храм. И тогда храмовая сила, храмовая, божественная мощь соединились бы с этой мощью иконы, и икона обрела бы своё истинное место. Но как обеспечить в храме этот удивительный режим её хранения, эту поразительную лабораторную стерильность? Эту компьютерную чувствительность, которая сберегает эту икону от малейших колебаний температуры или влажности? Как это сделать? Я не знаю.
Мой друг Савва Ямщиков, Царство ему Небесное, добился того, что чудотворную икону Спаса, находившуюся в запасниках Псковского музея, перенесли в Спасо-Елеазаровский монастырь. И этот поразительный монастырь, где подвизался старец Филофей, творец грандиозной религиозно-философской концепции "Москва — Третий Рим", получил эту икону. Но, боже, как дорого обходится монастырю и государству содержание той иконы! Там она находится в саркофаге, там она находится под охраной полицейских, там она находится под охраной множества чувствительных приборов, там её каждый раз (чуть ли не два раза в день) проверяют искусствоведы, которые следят за режимом. Сможет ли монастырь создать для этой иконы вот такую среду, обеспечить ей такую целостность жития? Я не знаю, я не могу сказать. Я просто думаю, что икона сама по себе, сама собой найдёт выход. Что икона сильнее людских суждений, уложений, и эти распри, которые сейчас происходят между светским искусствоведением и музеем, церковью и монастырём, — будут разрешены Самой Богородицей. Она примирит и одну, и другую стороны, и образ Её воссияет там, где Ей будет угодно.
