Бабочка — все-таки это женское существо, мистическое. И, может быть, слишком экстравагантно звучит моя тема. Бабочки. Но это бабочки не русских лужаек, а бабочки войны. Те бабочки, которых я ловил во время своих странствий по войнам, по горячим точкам. Бабочки, которых я привозил в качестве трофея, вписанные в блокноты. И бабочки, которые составили мою во многом уникальную коллекцию — несколько тысяч экземпляров. Они украшают мой кабинет. Мне казалось, что в моей жизни, судьбе и творчестве эти бабочки занимают очень большое, не главное, но очень большое и нужное место. Ведь все войны, локальные войны, они проходили не в Заполярье, они проходили в саваннах, тропиках, бушах, джунглях. Они проходили там, где для бабочек Эльдорадо. И всех снарядов, пуль, взрывов, которые пронзали стада, стайки, толпы этих восхитительных существ, сами они не замечали. Не замечали этих грозных явлений войны и продолжали жить своей таинственной для нас всех, мистической жизнью.
Вообще, с бабочками в России все очень странно. Казалось бы, русский мужик всю жизнь провел на покосах. Выйти на заливные луга во время разнотравья, где все сверкает от цветов, от росы, обилия мотыльков, бабочек — сидят эти голубянки, эти алые червонцы, перелетают с цветка на цветок восхитительные боярышницы. Этих бабочек нельзя не заметить. И он махал своей косой среди этих божественных существ. И бабочки не нашли отражения в русском фольклоре. Там есть всё — там есть медведи, там есть ежи, там есть жуки, там есть даже, наверное, крокодилы. Но там нет бабочек. Какая-то фигура умолчания. Что-то было запретное в отношении к бабочкам. И эта тайна до сих пор не разгадана. Так же и в русской литературе большой.
Скажем, вся русская дворянская литература написана людьми, которые проводили немалое время на опушках, в дубравах, на лугах. Они не могли не сталкиваться с бабочками, этой восхитительной красой русских лесов, русских рощ. Ну, казалось бы, Тургенев, «Записки охотника». Там есть всё — тончайшие переливы природы, полет бекаса, вальдшнепы, кваканье лягушек, плеск рыбы. Но нет бабочек.
Впервые бабочки в русской литературе появились при Аксакове. Первым Аксаков взял на себя труд или смелость описать бабочек. Но он описывал их скорее как коллекционер. Он рассказывал, как их нужно ловить, сохранять, расправлять, как размещать в коробку. Это была прагматичная, научная, естествоиспытательская работа. Вторым художником, который пленился бабочками, который бабочек сделал центром своих повествований, во всяком случае, он тиражировал свои восхитительные тексты, свои метафоры, был Набоков. Для него бабочка — это символ высшего эстетизма, высшей женственности, высшей красоты. Он этими бабочками расписывался в любви своим воображаемым и реальным подругам. А третьим художником, который сделал бабочек персонажем своих романов, это ваш покорный слуга, то есть я.
Это случилось, не знаю как, это случилось по наитию. Может быть, потому, что я сначала был ружейным охотником, а потом запретил себе стрелять в теплокровных и отставил ружье. А страсть, погоня, они оставались во мне и продолжают оставаться. Это особое свойство человека, который гонится, который устраивает гонки за впечатлениями, гонки за событиями, гонки за существами, гонки за самим собой, гонки за бабочками. Потому что погоня и охота на бабочек оказываются не менее увлекательными и не менее, может быть, опасными, чем охота на медведей.
Но сначала я поменял ружье на перо, а перо на сачок. И теперь, когда я смотрю на свой старый сачок, который исхлестан, изорван о шипы, репейники всех континентов, сачок, на котором остались следы пыльцы африканских или латиноамериканских цветов, на котором есть капельки сока и капельки бабочкиных слез, которые они испускают при своей смерти, я думаю, что это настоящий трофей. Этот сачок для музея Проханова.
А началось все с моего давнишнего и, в общем, случайного посещения Музея Африки в предместьях Брюсселя. Такой прекрасный брюссельский музей, ведь бельгийцы были колонизаторами - Конго, другие колонии. Они знали Африку не понаслышке. В этом музее были собраны маски, чалмы, оперения, этнография конголезцев, зулусов, пигмеев. И среди этих поразительных экспонатов я вдруг нашел коллекцию африканских бабочек, которая, видимо, была собрана каким-то естествоиспытателем-бельгийцем, отдавшим джунглям целые годы странствий и оставившим музею эту коллекцию.
Я подошел, помню, к этой коллекции. Я долго, страстно, мучительно очень рассматривал этих бабочек, потому что они были великолепны, они не были похожи на наших лимонниц или наших крапивниц. И среди них, среди этого удивительного многоцветья, я увидел одну бабочку, которая поразила мое воображение. Она была ровного малиново-бархатного цвета, примерно такого, как одеяние на юноше работы Рафаэля, такое глубинно-бархатное. На этой бабочке не было вообще никакого узора. Она своими крыльями напоминала алебарду. Вся изысканно-острая, отточенная. Помню, я стоял перед этой бабочкой и даже пытался фантазировать, что-то писал в свой блокнот.
И спустя много лет я оказался в Нигерии, работал там вместе с нашими нефтяниками, которые через джунгли прокладывали трассы, вели нефтепроводы. Наши рабочие, в то время как африканцы отдыхали в тени своих бунгало, на жаре рыли траншеи, клали эти трубы и их хватали тепловые удары. Но так уж мы привыкли трудиться...
И там, в Нигерии, бродя с сачком, я вдруг увидел эту бабочку. Только что прошел дождь. Тяжелый африканский горячий, шипящий ливень. Все было мокрым. И кусты были мокрыми, и тропинка была скользкой. И бабочка, которая сидела на этих кустах, отяжелела от дождя. Она была недвижная, она была влажная, она была ленивая, она практически не могла летать. И я принялся ее ловить. Я повел к ней свой сачок. Я был убежден, что не промахнусь. Все было создано для того, чтобы я ее поймал. Она была неподвижна, она не хотела улетать, рука моя не дрожала. Я вел сачок. И когда я ударил по этой бабочке, я промахнулся. Она взлетела и вяло, медленно, повторяю, отяжеленная дождем, полетела сквозь кусты, сквозь заросли. Я, едва не стеная и рыдая, кинулся за ней следом с сачком. Продирался сквозь эти заросли, чувствуя, как шипы рвут мои одежды, терзают мое тело. Какие-то обжигающие укусы я чувствовал на ногах... Я поймал ее среди этих кустов. Я все-таки поймал ее, выхватил из этих джунглей африканских. Я положил сачок с трепещущей бабочкой на тропинку, потому что было нестерпимо больно. Я осмотрел себя: штаны были изодраны в клочья о кусты, кровоточили раны, и по ним ползали черные, страшные муравьи, которые меня грызли. Я разделся, сбрасывал с себя этих муравьев. И только когда освободился от последнего, весь в волдырях, умертвил эту бабочку, положил в свою коллекцию. Вот это была охота. Это была настоящая охота с риском, с болью, со страстью, с приключениями. Ведь добыть в Африке бабочку достаточно сложно. Не менее сложно перевезти ее в Москву.
Вообще это целая технология. Ты ловишь ее сачком, сквозь трепещущую марлю нащупываешь в этой кисее ее тельце, сжимаешь ей грудку, успокаивая ее и умерщвляя. Достаешь из кармана жестяной короб от монпансье, в котором уложены на бумаге такие ватные матрасики, такие ложа. И на это мягкое ложе кладешь мертвую бабочку, так, чтобы не потревожить усики, не сломать ее ножки. Кладешь ее туда наряду с уже пойманными. И в таком виде через континенты, через таможни привозишь ее в Москву. И она, эта бабочка, лежит у тебя, высохшая, беспомощная, и ждет своего часа. И этот час обычно настает зимой.
Зимой я расправляю пойманных летом бабочек. Представьте себе: Москва, январская ночная, черная Москва, вьюга, за окном на водостоке висит громадная сосулька намороженная, в ней отражаются ледяные огни Москвы, а у меня под лампой на расправилке (это две такие дощечки липовые с проемом между ними) бабочка. До этого она полежала у меня под колпаком несколько дней. Она смягчилась, она пропиталась опять влагой, соком, она стала пластичной. Я раздвигаю ее крылья, и из этих крыльев бьют в меня потрясающей красоты лучи, голубые, лазоревые, алые. На меня смотрит Африка. И глядя на эту бабочку, я воссоздаю весь свой летний мир, все свои погони, всех людей, с которыми встречался. Поэтому бабочка для меня не просто энтомологическая добыча, не просто произведение божественного искусства. Она для меня слайд, на котором я запечатлел картины своих скитаний. У этого слайда есть своя звуковая дорожка, свой саундтрек, где звучат голоса, звучат песнопения, звучат выстрелы, звучат проклятия, звучат стенания.
Эти бабочки — дневник моей жизни, дневник моих переживаний. И глядя на эту поразительной красоты богиню, на это божество, я проживаю заново, второй раз жизнь. Третий раз я ее проживаю уже в романах. Это есть форма продления жизни. Это есть стремление к бессмертию.
Сколько было эпизодов, сколько было поразительных эпизодов! Помню, после поездки в никарагуанское маленькое горное селение Сан-Педро-дель-Норте, пограничное с Гондурасом, о чем я уже рассказывал — там шли жесточайшие бои сандинистов с контрас, которые нарушали границу, — мы спустились с моим спутником с гор, измызганные, измученные, полубольные. Спустились к Тихому океану, шумному, сияющему, сверкающему, со звонким, пенистым прибоем. И он пошел омывать свои утомленные члены. А я немного отошел в сторону и увидел потрясающую картину. Вдоль океана, почти параллельно его кромке, летели бабочки. Летели огромные черные, с изумрудной пыльцой махаоны. Они летели один за другим с интервалом, может быть, в две минуты. Они летели страстно, порывисто, их подхватывал ветер океанский. Они мчались все вдаль. Видимо, до этого тем же маршрутом пронеслась их самка. А самка оставляет в воздухе ароматические вещества такой, видимо, силы, что этого запаха самцам хватает на час, чтобы гнаться за ней по тем тонким трассам, которые она обозначает своим благоуханием. Ведь бабочка удивительно пахнет. Она пахнет сладкими соками, медом, цветами. Мне кажется, она пахнет так, как, может быть, пахнут самые утонченные парижские духи.
И вот я подставлял сачок этим махаонам, и они сослепу, почти не огибая его, сами влетали в мой сачок и бились там. Я их вынимал, клал в коробку. И ловил, ловил, неутомимо ловил. С десяток, может быть, этих восхитительных, божественных бабочек сейчас красуются в моей коллекции. Когда я на них гляжу, я вспоминаю Сан-Педро-дель-Норте, вспоминаю того убитого контрас, которого тащили за лошадью разгневанные жители и стреляли в этот труп из своих автоматов, второй раз убивая этого пришельца.
Или еще один эпизод. На другом побережье Никарагуа — на Атлантик-Коста, атлантическом побережье, у города Пуэрто-Кабесас есть небольшой залив. Из этого залива в 1961 году кубинские контрас на самоходных понтонах отправились штурмовать Кубу, чтобы свергнуть Фиделя Кастро. Как известно, в заливе Свиней кубинцы дали им решительный отпор, всех их там перебили, и эта пограничная жестокая схватка увенчалась еще одной победой Кастро.
И там, на берегу Пуэрто-Кабесаса, у которого еще сохранились остатки тех понтонов, стоял цветущий куст. Этот куст источал благоухание, и на него, казалось, со всего мира летели бабочки. Среди них были стремительно-красные, как тончайший росчерк пера, как блеск красной молнии. Их даже невозможно было ловить. Они врывались в этот куст, замирали там, исчезали. Другие — желтые с черными полосами, как зебры, — парили в воздухе и, казалось, не хотели опускаться. Они были похожи на лепестки каких-то цветов ослепительных. Третьи — темно-синие, голубые — совершали пируэты, спирали, падали на лист, замирали на мгновение. Надо было ухитриться в этот момент ударить сачком и поймать их. И я ненасытно ловил их. Я не мог наглядеться. Это была охота, повторю, не менее страстная, чем охота на вальдшнепов или охота на бекасов. А в это время мимо меня по дороге двигались войска сандинистов, катили орудия, ехали грузовики, полные солдат. Солдаты шли на штурм очередной базы, кажется, она называлась «Совен бэнк». И теперь, глядя на этих божественных бабочек, которые наполняют целую коробку, я вспоминаю тот свой вояж, тот куст, то восхитительное ощущение охоты.
Еще один забавный эпизод. Есть бабочки, которые называются морфиды. Они имеют такой же цвет серебряной лазури, как у рублевской «Троицы». Такой цвет бывает у наших мартовских берез, в которых сгущается эта потрясающая синь. Это фаворский цвет. На этот цвет невозможно смотреть без какой-то тайной муки и сладости. Это цвет Бога.
И вот я, находясь на берегу реки Рио-Коко, — как раз между позициями сандинистов, которые ждали штурма контрас, и позициями контрас, чьи снайперы залегли на другом берегу, — увидел такую бабочку. Эта бабочка села на влажный цветок. И я стал ее ловить. Она от меня улетала, садилась на другой цветок, а я бегал за ней и пытался поймать. Видимо, это было дикое зрелище и для сандинистов, и для контрас. Какой-то белый человек, Паганель, носится на позициях, на передовой с сачками. И, видимо, они раздумывали: то ли подстрелить этого дурака, то ли оставить его бегать дальше. Я все-таки поймал эту лазурную бабочку, эту морфиду. Это был первый ангел голубой, которого я поймал. До сих пор, когда я просыпаюсь рано утром, она среди моей коллекции загорается первой, как действительно ангел, божественный голубой ангел.
Я убивал бабочек. Наверное, это большой грех. Я тешил себя мыслью, что я сохраняю их красоту. И эта красота, может быть, мною будет транслирована в мои книги, этой красотой насладится кто-нибудь другой. Я это знал. Потому я тешил себя мыслью, что, быть может, я их убиваю временно. И в конце моей жизни, когда мне придет пора уходить и я уйду, они сорвутся со своих иголок, со своих тончайших копий и всеми тысячами улетят в открытую форточку и займут свое место в джунглях, саваннах, сельвах, на берегу озер и рек.
Это все иллюзия. Конечно, я убивал. Я был мясник. Так же, как тот, кто режет свинью, колет корову или стреляет в медведя. Что поделаешь, я был еще молод, во мне бушевали страсти, я был греховен. Сейчас, наверное, я бы уже не поднял ни сачок на бабочку, ни лук на оленя, ни винтовку на человека. Другие времена, другие песни.
Вообще, ведь бабочки — реликтовые существа. Это очень древние существа. Это существа, которые помнят молодую Землю. Это существа, на крыльях которых (возможно, это моя фантазия, а может быть и нет) запечатлены рельефы исчезнувших континентов, серебряные и золотые руды, контуры озер, кромки берегов исчезнувших морей. И они несут в себе отпечаток той таинственной молодой Земли. И поэтому бабочки напоминают древних богов. Бабочки — это боги маленьких лагун, боги маленьких ниш под деревьями, боги маленьких лужаек. И каждая бабочка живет в своей среде, у своего алтаря и охраняет свой маленький мир. С бабочками связана очень таинственная жизнь природы. Потому есть метафора бабочки. Что такое бабочка? Бабочка переживает три фазы своего существования, как и душа человеческая. Бабочка переживает стадию гусеницы или червя. Потом она переживает стадию недвижной куколки. Потом она становится крылатым дивом. Так и душа человеческая. Первую часть своей жизни человек жадно поглощает впечатления, наслаждается плотью. Не может насмотреться, нацеловаться, налюбиться. Он стяжатель, он все хочет поглотить и сделать своим. И в этой погоне за материальным, за плотским он очень часто совершает грехи. И в этих грехах он погибает. Его душа засыпает. И он уходит в саркофаг. Как куколка уходит в саркофаг кокона, пребывает там в смерти. А потом, повинуясь таинственной синусоиде, божественной синусоиде жизни, она опять воскресает. Происходит восстание из гроба. Из этого саркофага, из кокона, из этой уродливой, мертвой, закутанной в отвратительный хитин личинки вдруг возникает крылатое божество. Вот так и психея человеческая, душа.
Я помню свое посещение лагеря намибийских партизан на юге Анголы. Это был подземный лагерь, подземная жизнь. И мы с Сэмом Нуйомой собрали офицеров, он представил меня. Я рассказывал о Советском Союзе, о цели своего визита. Потом обсуждались планы вторжения в Намибию, говорили о победе в Виндхуке. И вдруг случился авиационный налет. Эти проклятые тихоходные бомбардировщики юаровские, «Импал» и «Канберра», спокойно летают на низких высотах и очень точно совершают бомбометания. И они стали бомбить этот лагерь. Стреляла зенитка, спаренная установка, грохали взрывы, тряслись бревна на накате блиндажей. Слава Богу, никого не задело. Они побомбили и улетели.
Когда тревога прошла, мы вышли наружу. И я увидел поразительную картину. Воронки от взрывов были еще горячие, они даже дымились. От них исходило зловоние пироксилина. И к этим воронкам из соседних лесов, из буша летели бабочки. Они падали как безумные в эти горячие воронки. Они замирали там, опускали свои хоботки и пили эти яды. Они вели себя, как наркоманы. Я не могу этого объяснить до сих пор. Могу только предположить. Поскольку бабочка — реликт, она помнит землю, в которой дышали вулканы, из которой били гейзеры. И они слетелись для того, чтобы напиться этих соков, ядов и газов своей прапраюности. Они были настолько опьянены, что я брал их руками, у меня не было сачка. Я взял три или четыре бабочки и они до сих пор лежат у меня, такие сочные, с латунно-алюминиевыми россыпями на крыльях, с алыми кромками. Я вспоминаю этот налет и этих бабочек называю «бабочки Сэма Нуйомы».
Возможно, я кажусь инфантильным, может быть, дурачком или снобом, или просто Паганелем. Человек ездит на войны, и вместо того чтобы привозить скальпы, например, или трофейные базуки, он привозит бабочек. Но это удивительно заразительное явление. Там был наш советник, один полковник, который меня сопровождал. Как советник, он руководил военной подготовкой этих намибийских партизан, партизан СВАПО. И вот как-то мы с ним шли по дороге. И в придорожных мелких кустах я заметил крохотных бабочек-желтушек. Их было очень много. Они взлетали и сразу падали. Я свинтил свой сачок, у меня свинчивающееся древко сачка, и начал их ловить. Полковник чертыхался: «Куда ты прешь, там могут быть мины, сейчас нас подстрелят!» И на своих длинных ногах, как жираф, шел за мной следом, достав пистолет на случай нападения. Кончилось тем, что он выдрал у меня этот сачок и сам погнался за желтушками. В этом утомленном, изможденном полковнике, который годами не видел родины, который видел только бои, кровь, проснулся ребенок. Может быть, он в детстве на подмосковном или тверском лугу гонялся за мотыльками. И он гонялся со мной за этими бабочками. У меня в коллекции есть несколько желтушек, я всех помню: бабочки СВАПО, бабочки Сэма Нуйомы и бабочки полковника Дачкина.
В моей коллекции около трех тысяч экземпляров бабочек. Ее я собирал в течение почти десяти лет. У меня была детская, школьная коллекция, которую я подарил своим друзьям. То была наивная коллекция, коллекция юного натуралиста. Тогда многие в нашей школе собирали бабочек, приносили их в живой уголок. Но вот эта страсть возникла откуда-то из-за угла. Она настигла меня не со школьных лет. Это какая-то космическая страсть.
Помню, там же, в Африке, в Анголе, я находился в расположении кубинских ПВО, которые стерегли небо на подлете к Луанде, чтобы не пропустить бомбардировщиков. И мы с двумя кубинцами, оба были капитанами, хорошо говорили. У них был ломаный, но вполне сносный русский язык. И они приводили меня в свой кунг, и там рассказывали о великой миссии кубинцев, которые, пережив рабство, угнетение, когда их женщины были проститутками, а их мужчины были разнорабочими на виллах и плантациях богачей, теперь стали почти имперским народом. Экспедиционный корпус кубинцев переплыл океан, здесь, в Анголе, они добывали победу для своих чернокожих пращуров и очень этим гордились. В один из разговоров мы хорошо оприходовали бутылочку кубинского рома, и они оставили меня ночевать в кунге. Я благополучно переночевал. Когда я вышел из этого кунга на заре — это было в буше, недалеко от пустыни Калахари, — на этих зеленых жестоких военных кунгах, с нанесенными черной краской литерами я увидел сидящих бабочек. Это были огромные бабочки ночные, которые, видимо, всю ночь летали над нами, подслушивая наши разговоры. А к утру они успокоились и сели на эти железные, пахнущие смазкой, лаком плоскости, покрытые росой, и там заснули. Этих бабочек я взял руками. И до сих пор эти две бабочки в моей коллекции. Когда я взял их руками, они зашевелились, такие шелковые и трепещущие, как мыши. Как будто я мышь держал большую в руках.
И вот сейчас, глядя на этих бабочек, я думаю про этих кубинцев: Боже, где они, живы ли, кем они стали, дослужились ли до генерала, или, может, сложили где-нибудь головы в очередной схватке?
В Мозамбике — я был в Мозамбике — случилась пауза в моей работе. Три дня я мучительно, тревожно дожидался, когда за мной приедут мозамбикские военные и захватят меня на свою операцию по ликвидации аэродрома-подскока, куда прилетали юаровские террористы, чтобы взрывать высоковольтные линии и нефтепроводы. Я ждал, ждал и отчаялся. А мой отель стоял на самом берегу океана. Одинокий, высокий отель, называл он «Дош Карлош», кажется. Когда я вышел из этого отеля — это было утром, только-только взошло солнце, — я увидел восхитительной красоты бабочку. Она была черная с какой-то огненной зеленью в глубине этих крыльев. Как, наверное, среди черной бархатной ночи вспыхивает северное сияние, вот такая была эта бабочка. И я ее поймал без всякого труда. Потому что она тоже была сырая, она еще не напиталась солнцем, она не хотела лететь, она была малоподвижной. И, радуясь этой добыче, я двинулся вдоль океана, удаляясь от отеля. Это был дивный белый пляж Мозамбика. Росли редкие сосны и — бесконечная вода, бесконечная шумящая вода. И там купалась женщина. Там купалась черная женщина, африканка. Она не замечала меня. Она плескалась в воде, резвилась, как морской котик. На ней была рубашка легкая, которая прилипала к ней, когда она поднималась из воды. Она ныряла. Я вспомнил пушкинский стих: «Среди зеленых вод, лобзающих Колхиду, на утренней заре я видел нереиду». И вот эта черная нереида плескалась передо мной. И когда я начинал к ней приближаться, она недовольно смотрела в мою сторону, выходила из воды и бежала дальше. Убегала, может быть, метров на пятьдесят вперед, и опять кидалась в воду. И опять там ныряла, плескалась, сверкала своими черными плечами оголенными. И я опять медленно к ней приближался, до тех пор, пока она не замечала меня. Она опять выскакивала из воды, опять убегала. И, в конце концов, она устала от этого преследования, бросила на меня очень неприветливый, грозный взгляд, что-то пролепетала и ушла в джунгли, туда, где находилась, видимо, ее хижина.
И вот теперь, глядя на эту бабочку, я вспоминаю эту африканскую нереиду, этих поразительных африканских женщин с их потрясающей походкой. Эти длинные ноги, эти плавные кругообразные вращения бедрами. Эти длинные руки, казалось, с двумя локтями на каждой. Их корзины на головах, где они несли фрукты или контрабандный коньяк, контрабандный бренди, которым мы иногда утешали наши африканскорусские души.
Я говорил уже, что бабочка — это для меня языческое божество. Языческий бог с очень сложным ритуалом поклонения. Когда я выходил на охоту за бабочками или видел бабочек, я всегда, по-видимому, экспромтом, шептал что-то похожее на молитвы. В этих молитвах было обращение к этому богу, чтобы он мне поддался, чтобы я его поймал, изловил, а также извинение перед ним за то, что я охочусь на него, изымаю, вычерпываю его из его среды. И вот это молитвенное, божественное отношение к бабочкам сохранилось у меня до сих пор.
Когда я смотрю на свою коллекцию, на эти батальоны, которые выстроены за стеклами и маршируют, как воины на парадах, я одновременно восхищаюсь их красотой и силой и молюсь на них каждый раз, потому что, как бы это ни кощунственно звучало, эти коробки, вертикальные длинные коробки бабочек, с рядами этих наколотых существ, они чем-то напоминают иконы, где тоже очень много экспонировано святых, которые выстроены в ряды, бесконечные ряды русской святости.
Вспоминается Кампучия. Когда я пробирался к Ангкор-Вату, меня сопровождали два кампучийских охранника, два мальчика, по существу. Худенькие, недокормленные, в утлой формочке, с тяжелыми для них автоматами. Я им был, в общем, неинтересен. Я их оторвал от родных мест, от казарм. Они сопутствовали мне, тряслись вместе со мной на «тойоте». Но когда они увидели, что я ловлю бабочек, они вымолили, почти выхватили у меня сачок и умчались куда-то с этим сачком. И потом, может быть, через час вернулись, принесли мне роскошную пойманную бабочку из числа пепельянид, тех, что водятся в Юго-Восточной Азии. Бабочка с таким тучным, сильным, мохнатым телом и огромными ярко-желтыми, цыплячье-желтыми крыльями, испещренными черными прожилками, очень рельефными и грозными.
И когда я смотрю сейчас на эту бабочку, я вспоминаю Ангкор-Ват с Буддой, которому пули прострелили голову. Вспоминаю свои странствия, те черепа у дороги, черепа убитых Пол Потом несчастных кампучийских интеллигентов. Вспоминаю этих двух кампучийских юношей, которые сейчас, наверное, дай Бог, уже отцы семейства, может быть, и деды. Ведь в каждом из моих романов, в моем семикнижье, где рассказывалось о сканировании горячих точек Африки, Латинской Америки, Кампучии, присутствуют так или иначе бабочки.
Они присутствуют как рефрен, как ритм, как некая буквица огненная, которой начинается глава повествования. Этих бабочек на континентах было много, у меня целое собрание. Только из Афганистана я привез одну-единственную бабочку. Во-первых, потому, что в основном я находился в горах, среди скал, в раскаленных пустынях, где нет ни цветов, ни трав. А во-вторых, там шла такая жестокая война, что было не до бабочек. Это было просто опасно. Да и душа была занята другим, и ум наблюдал другое.
Это случилось в мой последний приезд в Кабул, уже после вывода наших войск. Мы приехали туда правительственной делегацией с Баклановым и находились на вилле правительственной. На этой вилле был восхитительный цветник, целая куща роз благоухающих, золотых, белых, алых, розовых, зеленоватых. И мы ездили с этой виллы на встречу с Наджибуллой, на переговоры. Туда же залетела бабочка. Она перелетела через забор и летала, порхала, парила высоко над этими розами. А потом все-таки я умудрился выхватить ее из этого лазурного афганского горячего неба. И теперь, когда я на нее смотрю — она такая смуглая, в черных крапинах, — я вспоминаю Наджибуллу с его трагической судьбой. Это был последний раз, когда я видел Наджибуллу живым. Через месяц он уже качался в петле на кабульском дереве. Истерзанный, его жгли паяльной лампой, мучили. Он кончил свою жизнь так же трагически, как Саддам Хусейн, как многие люди, возглавившие революцию. И эту бабочку я так и называю — бабочка Наджибуллы. Очень странно, что есть виды бабочек, которые устраивают брачные пиры свои где-нибудь в северном полушарии, почти приближаясь к заполярному кругу. А совершив эти ритуальные совокупления, они направляются всеми своими тысячами в странствие на юг, как перелетные птицы. И они летят по тем траекториям, которые когда-то позволяли бабочкам опуститься на Атлантиду, ныне не существующий континент. Например, есть вид бабочек, которые летят прямо в океан. И в этом океане, достигая какой-то точки, они резко сворачивают, делают зигзаг и летят к африканскому побережью. И там, на африканском побережье, начинают плодиться, откладывать свои яйца, там возникает новая популяция бабочек. И она возвращается теми же путями на север. Эти миграционные пути, они таинственны и загадочны. Вот бабочка-монарх, например, которая летит из Северной Канады на юг Калифорнии. И тысячи, миллиарды этих бабочек зимуют в Калифорнии. Они садятся на вершины деревьев, цепляются одна за другую, и длинными гирляндами, состоящими из десятков и сотен этих бабочек, висят, раскачиваясь на ветру. Их люди не трогают. Они — какие-то священные бабочки, и это гордость, что бабочки прилетают к ним зимовать.
Однажды в Атлантике, когда я плавал на большом противолодочном корабле, я видел чудо. И больше нигде не встречал подтверждения подобному случаю. Я не знаю, что это было. Утром, когда корабль находился в широтах чуть севернее экватора, на этот корабль опустилось облако белых бабочек. Их были тысячи. Они покрыли корабль шубой. Как иней покрывает холодный какой-нибудь металл, так они покрыли белой шубой корабль. Они покрыли орудия, они покрыли ракетные установки, они покрыли зенитно-ракетный комплекс, они покрыли палубу, покрыли мачты, реи, антенны. Весь корабль был как бы заморожен в этих бабочках. Ну, матросы продолжали свою работу. Они чистили орудия, бегали, давили этих бабочек. А те сидели. Видимо, это были те самые бабочки, которые искали Атлантиду, свою прародину. И вместо Атлантиды нашли наш корабль и сели на него отдохнуть. А потом они слетели и исчезли. Только несколько сотен раздавленных валялось на палубе, да их тоже сдул ветер. Это была какая-то мистика. Это была встреча с почти инопланетной жизнью. Как будто слетело сонмище ангелов, которые вдруг решили освятить наш боевой корабль или закупорить своими телами жерла орудий, орудий войны, орудий смерти, в том числе ядерной смерти (корабль был оснащен ядерным оружием). И они окружили его своим покровом, покровом Богородицы, чтобы не пропустить, не выпустить наружу эти смертоносные огни, смертоносные удары.
И наконец, последний, очень дорогой для меня эпизод с этими существами, имя которым бабочка, марипоса по-кубински. Я уже рассказывал, что работал в Эфиопии на засухе. Туда, где находились лагеря беженцев, переселенцев с тысячами полумертвых людей, прилетали наши транспортные самолеты, вертолеты. Вертолеты доставляли еду, муку, зерно, хлеб. Самолеты вывозили сотнями оттуда людей в зоны, где шли дожди, где они могли прокормиться. И там, в этих лагерях, люди умирали, и некому было их хоронить, да и земля была твердая, как камень. Этих умерших просто клали рядами на землю, обкладывали плитами камней горячих. И они, погребенные под этими горячими плитами, в этих каменных саркофагах, испарялись. Над каждой из этих могил стоял такой стеклянный мираж, улетала душа этого умершего, исчезнувшего человека. Я был очень удручен этим зрелищем. К тому же было очень тяжело наблюдать этих голодных, несчастных людей, особенно если ты сам сытый, здоровый, в безопасности. Мне захотелось отвлечься, половить бабочек. Как-то мы пролетали над джунглями с нашими вертолетчиками, и я попросил их: «Мужики, окажите любезность! Вы сейчас летите в Аддис-Абебу, через три часа полетите обратно. Высадите меня где-нибудь в джунглях, а на обратном пути заберете». Они там подумали, видимо: ну, ладно, что взять с дурака, если хочет погибнуть, — и высадили меня на какой-то полулысой горе с поваленными деревьями. Дали мне ракетницу сигнальную с красным дымом, чтобы потом по дыму найти меня. Вертолет взмыл, и они улетели. У меня был на плечах рюкзак, в рюкзаке была бутылка с водой, была плитка шоколада, ну и еще коробка для бабочек. Я оказался в центре Африки. Ни души. Никого. Я достал свой сачок, увидел бабочку, побежал за ней следом и сорвался с обрыва, которого не заметил, вижу только, что в глубокий овраг качусь кубарем...
Когда я пришел в себя, обнаружил, что на меня сверху смотрят абиссинские бабуины — штук восемь озлобленных самцов, которые могут кинуться и загрызть, если увидят, что на их самок покушаются. Я понимал, что не очень, конечно, похож на бедуина (хотя я в общем похож на бедуина), они посмотрели на меня и тяжелыми скачками удалились. На дне оврага протекал ручей, росли деревья. Я стал там ловить бабочек. Каких я там бабочек собрал! Какие это были дивы! Солнце уже стояло низко на горизонте, время было ждать моих спасителей-вертолетчиков. Я начал вскарабкиваться наверх, и, о Боже, — на краю обрыва стояли и наблюдали за мной десятка полтора полуголых местных жителей, черных, в каких-то плавках или набедренных повязках.
Я оказался во владении какого-то племени. В общем-то я испугался. Хотя они все были щуплые, но их было много. У них предводительствовал вождь или жрец, такой беззубый старик с очень добрыми глазами, седыми волосами. Тут я начал делать всяческие жесты, пытаясь объяснить, что я вот миротворец, что я спустился с небес, что я, может, божество, что меня не надо обижать... Я открыл рюкзак, достал плитку шоколада, отдал этому африканцу. Он аккуратно, как драгоценность, развернул эту серебряную бумажку-фольгу, посмотрел на плитку, довольно большую, пересчитал своих воинов и разломал плитку на кусочки, точно по числу соплеменников. Они, радостно причмокивая, ели этот шоколад, благодарили меня, словом, отнеслись дружественно ко мне. Пользуясь случаем, я дернул свою ракетницу. Вертолет был уже где-то рядом, быстро нашел меня, и я улетел. И вот теперь, глядя на этих бабочек из оврага, думаю, что, может быть, до сих пор где-то в джунглях у кого- то из племени хранится вот эта серебряная бумажка, которую они получили от божества, спустившегося в их племя.
