Наши физические границы отличаются от границ нашего сердца. От Европы до глубин Африки, от Средиземноморья до бескрайних степей Средней Азии; все наши братья, живущие в этих регионах, находятся в нашем сердце. Для нас Балканы — это одна половина нашего сердца, а Кавказ — другая половина.
Президент Турции Реджеп Эрдоган
В первые десятилетия XXI века мы стали свидетелями поистине эпохальных событий и тектонических сдвигов на мировой геополитической сцене. Одним из ключевых регионов, в которых происходили радикальные перемены, стал, как водится, Большой Ближний Восток. При этом в число важнейших игроков региона совершенно неожиданно ворвалась Турция, которая, казалось бы, навеки была приговорена к статусу второстепенной региональной державы где‑то на южных задворках НАТО.
Во многом такому положению вещей способствовала собственная турецкая стратегическая культура, сформированная в 20‑е годы прошлого столетия Мустафой Кемалем (Ататюрком) под воздействием травмы от распада Османской империи и доминировавшая в турецкой политике вплоть до начала XXI столетия.
Ситуация стала быстро меняться, когда в 2002 году к власти в Турции пришла Партия справедливости и развития (ПСР), лидером которой в настоящее время является Реджеп Тайип Эрдоган. Сам политический успех ПСР во многом стал неожиданностью с учётом её исламского характера и довольно строгого секулярного характера турецкой политической системы, заложенного ещё Кемалем.
В итоге под руководством ПСР Турция претерпела ряд исторических — социальных, политических, экономических и культурных — преобразований. Не осталась в стороне и внешняя политика Турции, которая становилась всё более независимой — более независимой, чем хотелось бы некоторым международным игрокам или политикам, особенно на Западе. Пошли даже разговоры о том, что «Запад теряет Турцию», которая преследует интересы, противоречащие интересам своих традиционных партнёров и союзников в регионе и мире.
Более того, за последние годы Турция сделала серьёзную заявку к пересмотру своего статуса «страны на задворках Запада». Так, в 2012 году Джордж Фридман, искусный аналитик глобальной геополитики, писал: «Турция интересна именно потому, что это место для изучения перехода от небольшой страны к сверхдержаве. Сверхдержавы не столь интересны, поскольку их поведение в целом предсказуемо. Но организовать переход к такой державе гораздо сложнее, чем руководить ею. Подобный переход помогает сохранять равновесие, когда мир вокруг вас находится в хаосе, а земля уходит из‑под ног. Нагрузка, которую он оказывает на общество и правительство, огромна. Он выявляет каждую слабость и проверяет каждую силу. И для Турции пройдёт некоторое время, прежде чем переход приведёт к созданию стабильной платформы власти».
Турция прикладывает большие усилия, чтобы улучшить своё международное положение и получить больше влияния в политическом, военном и других отношениях. Это было особенно очевидно в стратегических инициативах, которые Анкара предприняла в Сирии, Ираке, на Балканах, в Африке или Восточном Средиземноморье.
Вдохновителем и архитектором внешней политики Турции при ПСР выступил Ахмет Давутоглу, советник Эрдогана по внешней политике, который в 2009–2014 гг. занимал пост министра иностранных дел, а в 2014–2016 гг. — премьер-министра.
Новаторское геополитическое видение Давутоглу стало способом избавления Турции от её изоляционистского мышления и восстановления её международного положения, которого, по его мнению, она заслуживала как наследница Османской империи. В течение первого десятилетия правления ПСР это видение реализовывалось, главным образом, с использованием «мягкой силы», дипломатии, экономики, апелляции к культурным и религиозным ценностям. Этот «мягкий» характер изменился, когда ПСР начала консолидировать власть против кемалистского военного истеблишмента (особенно после провала переворота 2016 года), а Турция столкнулась с геополитическими потрясениями, связанными с «арабской весной» 2010 года.
В событиях, будораживших в те годы Ближний Восток, турецкие лидеры увидели для себя не только угрозы, но и возможности пересмотреть геополитический статус-кво, практически неизменный с 20‑х годов прошлого столетия и олицетворяемый Лозаннским договором (1923 г.).
Хаос в Ираке, гражданские войны в Сирии и Ливии, рост и расширение ИГИЛ* — всё это вело к фактическому перекраиванию карты Ближнего Востока и Восточного Средиземноморья, зафиксированной в Лозанне почти 100 лет назад.
Происходящее дало повод турецким официальным лицам не только выступать с систематической критикой Лозаннского договора, но и предпринимать активные внешнеполитические усилия по его фактическому пересмотру. Более того, можно утверждать, что именно его «преодоление» и стало ключевым ориентиром турецкой внешней политики, в особенности во втором десятилетии XXI века. В связи с чем, к примеру, кипрский исследователь Зенонас Циаррас даже называет её основу «Лозаннским синдромом».
Крах Османской империи: осколки, травмы и зарождение «лозаннского синдрома»
Как возник этот самый «Лозаннский синдром» и каково его содержание? Что имеют в виду турецкие лидеры, когда ставят под сомнение Лозаннский договор и призывают к его пересмотру или обновлению? Какие границы имеет в виду Эрдоган, когда говорит о «границах нашего сердца» — рубежах, выходящих за пределы границ Турции?
Какое внешнеполитическое поведение предсказывает «Лозаннский синдром»?
Чтобы ответить на этот вопрос, стоит совершить небольшой исторический экскурс, обратившись к последним годам Османской империи.
К началу XX столетия, несмотря на ряд предшествующих значимых потерь, она всё ещё сохраняла обширные территории в Средиземноморье, на Ближнем Востоке и Северной Африке. Вступление Турции в Первую мировую войну на стороне Германии и Австро-Венгрии в конечном счёте не принесло османскому государству ничего, кроме потерь и истощения в военном, экономическом, финансовом и моральном отношении. В конце октября 1918 года Турция подписала с союзниками Мудросское перемирие и вышла из войны.
Фиксируя итоги отгремевшего конфликта, 10 августа 1920 года Османская империя подписала с Антантой Севрский договор. Его подписание означало крах империи, поскольку он превратил её «во всего лишь осколок государства в северной части Малой Азии со Стамбулом в качестве столицы». Договор, в частности, предусматривал передачу Греции всех европейских владений Турции, признание Армении как независимого государства, французский мандат над Сирией и Ливаном, британский мандат над Палестиной, Трансиорданией и Ираком (включая богатый нефтью Мосул), итальянскую сферу влияния на юго-западе Малой Азии, а в перспективе и самостоятельное курдское государство.
И хотя Севрский договор по факту так и не был реализован, он оставил неизгладимый травмирующий след в турецкой коллективной памяти, на долгие годы питая чувства «сжатия, отталкивания, изгнания, поражения, расчленения и дезинтеграции» и породив особое, болезненное и параноидальное, мышление среди правящей элиты.
По мнению Малика Муфти, с тех пор и на длительный период турецкая внешняя политика характеризовалась «убеждением, что внешний мир по существу враждебен и исполнен угроз; тревогой по поводу способности внешних врагов проникнуть в политическую жизнь, используя внутренние разногласия, что приводит к озабоченности национальным единством и однородности; сильной предвзятостью в отношении геополитического статус-кво и сильным отвращением к международным связям».
В те годы Турция всё больше погружается в хаос. Империя трещит по швам, провинции отваливаются от центра, страны-победительницы вводят свои войска, начинают оккупацию и всё больше вмешиваются во внутреннюю политику, государство охватывает гражданский конфликт.
На обломках империи — усилиями Мустафы Кемаля — возникает Турецкая республика, которая откажется от имперского видения и сосредоточится на строительстве строго светского государства в Анатолии. Два столпа Османской империи — Султанат и Халифат — уйдут в прошлое.
В таком контексте в 1923 году и будет подписан Лозаннский договор, который на десятилетия вперёд определит географические и политические контуры Турции. И хотя Кемалю удалось избежать наиболее болезненных проблем типа создания независимого курдского государства или отторжения значительных территорий в пользу Греции, Турция утратила контроль над Аравией, Египтом, Суданом, Триполитанией, Киренаикой, Месопотамией, Палестиной, Трансиорданией, Ливаном и Сирией и островами в Эгейском море. Таким образом, в Лозанне был окончательно поставлен крест на Османской империи.
Впрочем, в кемалистском нарративе Лозанна — в сравнении с Севром — рассматривается как исключительная дипломатическая победа, позволившая сохранить костяк Турции как национального государства. Однако для консервативных сторонников Османской империи и пантюркистов он стал большим разочарованием. Как выразился один из лидеров оппозиции Кемалю Али Сюкрю: «Каждое место, где раньше развевался флаг Османской империи, должно быть возвращено. Это желание разделяют все мусульмане».
В таком свете «Лозаннский синдром», как его определяет Циаррас, тесно связан с «ностальгией по международному статусу Османской империи, её внутреннему социально-политическому и культурному порядку, а также её геополитическому размеру и влиянию».
В итоге в турецком политикуме стали соперничать две стратегические культуры: республиканская, связанная с установками Кемаля на национальное светское государство, и имперская, окрашенная в религиозные тона, связанная с тоской по империи, желанием пересмотреть определённый в Лозанне статус-кво и жаждой реванша.
Именно с этой последней стратегической культурой связаны внешнеполитические устремления ПСР и президента Турции Реджепа Эрдогана.
«Славное османское прошлое»: исламисты пересматривают статус-кво
В одном из выступлений в середине 2010‑х годов Эрдоган, открыто оспаривая Лозаннский договор и делая конкретные ссылки на Мосул (Ирак), Фракию, Кипр и Крым, заявил, что Анкара «не может игнорировать своих сородичей» на этих территориях. «Мы не можем провести границы в нашем сердце и никому не позволим этого сделать», — провозгласил он, имея в виду границы, установленные Лозанной. Эрдоган ясно дал понять, что эти границы неприемлемы как минимум эмоционально. Кроме того, он подверг резкой критике как главного переговорщика по Лозаннскому договору Исмета Инёню, так и самого Мустафу Кемаля, назвав их «двумя пьяницами», чья некомпетентность привела к ограничению территориальных границ Турции.
Однако триумф имперской стратегической культуры при Эрдогане готовился турецкими ревизионистами ещё со второй половины минувшего столетия. Как минимум с начала 1970‑х годов некоторые учёные начали критиковать компромиссы Кемаля, уступившего «исконно турецкие территории», в частности, речь шла о Западной Фракии, островах Додеканес и городе Мосул.
Однако ревизионистские мотивы сквозят уже в политике премьерминистра Аднана Мендереса (1950– 1960 гг.). К примеру, внутри страны помимо либерализации экономики он ослабил контроль государства над религией, приняв менее строгую интерпретацию секуляризма. Во внешней политике при Мендересе Турция всё больше отходит от изоляционизма и обретает западную ориентацию, кульминацией чего становится вступление страны в НАТО в 1952 году. Кроме того, в контексте выстраивания архитектуры безопасности НАТО и противостояния советскому влиянию Турция предпринимает значительные усилия на Ближнем Востоке, например, присоединившись к Багдадскому пакту (1954 г.) с Ираком, Пакистаном, Великобританией и Ираном, который позже (1959 г.) был преобразован в военно-политический блок СЕНТО. Кроме того, Турция возвращается к кипрскому вопросу с прицелом вернуть себе остров.
По этим и другим причинам Эрдоган часто превозносит Мендереса и время его пребывания у власти как символ демократизации в истории кемалистского государства, хотя во второй половине 50‑х тот сам проявлял всё более авторитарные черты. В конце концов в результате военного переворота Мендерес оказался в тюрьме, а затем был казнён. Как мы знаем, в 2016 году сам Эрдоган столкнулся с угрозой госпереворота со стороны военных, однако, в отличие от своего предшественника, ему удалось взять верх и сохранить власть.
Следующим этапом пересмотра кемалистского статус-кво стала деятельность Тургута Озала, основателя Партии Родины (ANAP). Озал был одновременно прагматиком и приверженцем консервативно-религиозных ценностей, а также, по слухам, членом суфийского ордена Накшбандия.
В 1988 году Озал стал первым премьер-министром Турции, совершившим паломничество в Мекку. Он назначил членов Накшбандия в свою администрацию и узаконил благотворительные пожертвования религиозным организациям.
Озал провозгласил, что целью его правления было достижение трёх целей: «взглянуть в лицо нашей османской истории и остановить геноцид против боснийцев; использовать наши общие с мусульманскими общинами османские воспоминания, чтобы расширить влияние Турции, и переопределить себя не в этническом плане, но в контексте османского ислама».
В итоге, хотя Озал не оспаривал геополитический статус-кво в территориальном плане, он всё же пытался преодолеть национальные границы через отношения с «родственными» группами и государствами на основе османской и исламской идентичности с целью получения большего влияния за рубежом и усиления торговых отношений.
Кроме того, в исторической перспективе следует сказать несколько слов о «Милли Гёрюш» (Движении национального мировоззрения) Неджметтина Эрбакана, с которым с 1970‑х годов была связана ПСР. «Милли Гёрюш» было (и остаётся) известно своей антизападной, антиевропейской, антисемитской и панисламистской идеологией. Сам Эрбакан считал, что Лозаннский договор «был заключён для того, чтобы создать государство, в котором турки будут отчуждены от своей религии и всех своих институтов, захваченных мировым сионизмом». Он стремился возвысить Турцию до лидера мусульманского мира (уммы), чтобы противодействовать Западу и сформулировать альтернативную цивилизационную идентичность. Он считал, что турецкая внешняя политика «должна быть адаптирована с учётом османско-исламской истории». Когда Эрбакан на короткий период в 1996 году стал премьер-министром, он предпринял значительные внешнеполитические усилия в арабском и в целом мусульманском мире с целью создания «исламского общего рынка» и «исламского НАТО» под руководством Турции.
Однако, вероятно, наиболее показательным событием XX века в контексте возрождения имперской стратегической культуры стало турецкое вторжение на Кипр в 1974 году. Тогда Эрбакан, будучи лидером Партии национального спасения, участвовал в коалиционном правительстве премьер-министра Бюлента Эджевита и занимал пост вице-премьера. Движение «Милли Гёрюш» рассматривало операцию на Кипре как антизападную кампанию, отвечающую национальным интересам. Однако в то же время для них «важность военной победы Турции в 1974 году заключалась в том, что после почти 300 лет непрерывного территориального сокращения у Запада, наконец, была отвоёвана земля» и она возродила «славное османско-исламское прошлое».
И «Милли Гёрюш», и ПСР мечтали о сильной — даже авторитарной — президентской системе и более религиозном обществе. Они разделяли общее консервативное видение: заставить новую Турцию соответствовать, насколько это возможно, обычаям и традициям старой. Этот нарратив османистов и исламистов о «новой Турции» поразительно — и показательно — схож с целью, провозглашённой ПСР, — создать «Новую Турцию» к 100‑летию создания Турецкой Республики.
И в этой связи стоит напомнить, что многие члены ПСР были участниками «Милли Гёрюш», а сам Эрдоган был протеже Эрбакана.
Турецкий Киссинджер и «границы сердца» президента Эрдогана
Уже в наше время сходные идеи выразил в своей книге «Стратегическая глубина» ключевой интеллектуал ПСР Ахмет Давутоглу, прозванный турецким Киссинджером.
Давутоглу сожалеет о том, что Турция отказалась от утраченных территорий Османской империи и сосредоточилась на защите новых границ. Кроме того, он критикует — вполне в духе «Милли Гёрюш» — пассивность предшествовавшей турецкой внешней политики. По мнению Давутоглу, для того, чтобы Турция нашла своё место в мире, необходимо тщательно оценить опыт последних лет Османской империи, поскольку страна находится в процессе переопределения себя, в том числе с точки зрения внешней политики.
Давутоглу утверждает, что, приняв минимально приемлемые границы, руководство Турецкой Республики отвергло сильную позицию в международной системе, а также потенциал стать государством, которое могло бы представлять собой альтернативу западной оси. Пойдя на компромисс по Лозаннскому договору, новое турецкое государство также проигнорировало транснациональную исламскую идентичность Османской империи и Халифата, тем самым препятствуя своему собственному влиянию на постосманском пространстве.
Ему вторит и сам Эрдоган. Например, в преддверии операции против ИГИЛ в Мосуле он заявил: «Турция примет участие в Мосульской операции и получит своё место за столом переговоров. И речи идти не может о том, чтобы мы остались в стороне. Потому что для нас в Мосуле есть история. … В настоящее время в Мосуле находятся наши братья и сёстры, в том числе арабы, туркмены и курды. Аналогично и на севере, ближе к границе, у нас есть родственники… Никто не должен ожидать, что мы уйдём из Башики».
Два месяца спустя он выразил аналогичные взгляды по поводу Лозаннского договора, говоря о ситуации в Сирии: «За десять лет, предшествовавших созданию нашей Республики, мы регрессировали с 3 млн кв. км [территории] до 780 тыс. кв. км. Они навязали нам Севр, и мы согласились на Лозанну. Вот и всё. Разве это то, чего мы заслуживаем? Мы были сверхдержавой XVII— XVIII веков; однако теперь это всё, что у нас осталось».
И, наконец, лейтмотив устремлений Эрдогана: «Как я всегда говорил, наши физические границы отличаются от границ нашего сердца. От Европы до глубин Африки, от Средиземноморья до бескрайних степей Средней Азии; все наши братья, живущие в этих регионах, находятся в нашем сердце. Для нас Балканы — это одна половина нашего сердца, а Кавказ — другая половина».
Подобные идеи разделяют и другие лидеры ПСР. К примеру, Метин Кюлюнк, вице-председатель партийного комитета по международным отношениям, член парламента и давний участник «Милли Гёрюш», в своё время опубликовал в «Твиттере» карту, изображающую видение великой Турции. Карта включает территории Северной Сирии, Северного Ирака, Болгарии, Греции, Армении, Грузии и всего Кипра, а в своём комментарии Кюлюнк оправдывал такое видение, ссылаясь на «тысячелетнюю историю».
С консолидацией власти ПСР к 2016 году эти образы стали доминировать не только в государственных институтах, но и в общественном дискурсе. Контролируя большинство СМИ в стране, Эрдогану удалось вывести собственные идеи и идеи более широкого исламскоосманского движения в мейнстрим.
К примеру, в консервативной проэрдогановской газете Yeni Safak обозреватель Ибрагим Карагюль обвинил Запад в том, что он «взял Турцию в заложники под видом вестернизации и европеизации». Он заявил, что Лозаннский договор был схемой ограничения Турции её нынешними (неудовлетворительными) границами: «Мы смогли удержаться здесь [в Анатолии]. Мы укрылись в «последней крепости». Нам было недостаточно Лозанны, поэтому мы никогда не были удовлетворены. Потому что нас никогда не устраивало то, что мы ограничиваемся Анатолией». В заключение Карагюль провозгласил, что после десятилетий терпения под контролем Запада пришло время Турции: «Сотни веков одностороннего доминирования Запада закончились. […] Мы освежили нашу память, мы возродили нашу региональную принадлежность, нашу политическую и культурную идентичность, а механизмы опеки начали постепенно разрушаться. Мы возвращаемся к своей сути, к себе, к своей силе и притязаниям».
По сути, Эрдоган и его сторонники убеждены, что цикл, начавшийся в 1923 году, подходит к своему завершению. Исторический разрыв будет излечен, и Османская империя в той или иной форме возвращается.
Уже упоминавшийся Ахмет Давутоглу писал: «Не вступая ни с кем в войну, не объявляя врагов и не нарушая ничьих границ, мы однажды снова соединим Сараево с Дамаском и Эрзурум с Батумом. Это источник нашей силы. Теперь они могут казаться отдельными странами; однако 110 лет назад Йемен и Скопье были частью одной страны. То же самое можно сказать и об Эрзуруме и Бенгази. … Для меня большая честь быть связанным с историей Османов, Сельджуков, Артукидов и Айюбидов, однако мы никогда не нацеливались на землю другого народа».
Впрочем, как мы увидим дальше, внешнеполитические усилия Турции отнюдь не обходились без войны, вражды или нарушений границ.
Для Давутоглу и других лидеров государства «создание Турецкой Республики было ошибкой, а её основатель Мустафа Кемаль — не столько дальновидным государственным деятелем, сколько ошибавшимся военным офицером, чей кругозор был ограничен ложью его времени».
Ответом стала активизация дипломатических усилий Анкары на Ближнем Востоке, а также военные операции, беспрецедентные как по своему характеру, так и по масштабу. Всё это рассматривается как возможность для дипломатического и военного экспансионизма или, другими словами, как средство пересмотра геополитического статус-кво в соответствии с турецким интересами в политической и экономической сфере, а также в сфере безопасности.
Эти процессы — особенно во втором десятилетии правления ПСР — совпали с постепенной переориентацией Турции с Европы (и в целом Запада) на Евразию, не в последнюю очередь за счёт более тесного партнёрства с Шанхайской организацией сотрудничества (ШОС), Россией и Китаем.
«Голубая родина». Турция выходит на морские просторы
Наряду с работами Давутоглу важным идейным проявлением имперской стратегической культуры Турции и её стремления к пересмотру статус-кво стала доктрина «Голубой Родины» (Mavi Vatan). Суть доктрины заключается в том, что континентальный шельф и морская акватория Турции (в особенности в Восточном Средиземноморье) имеют для государства такую же важность и значение, как и её сухопутная часть.
В 2019 году в рамках реализации доктрины Турция провела крупнейшие в своей современной истории военно-морские учения «Голубая Родина», которые проходили в акватории Чёрного и Эгейского морей, а также Восточного Средиземноморья. Кроме того, с тех пор в тех же морях регулярно проводятся учения «Морской волк».
Доктрина «Голубой Родины» отчасти наследует стратегии «двух с половиной войн» 1990‑х годов, связанной с именем политика и дипломата Шюкрю Элекдага, в которой особая роль отводится Эгейскому морю.
Согласно этой стратегии, Турция должна иметь «адекватные, способные быстро разворачиваться и осуществлять сдерживание» силы как на Эгейском (против Греции), так и на южном (против Сирии) фронтах — это «две войны», и в то же время иметь возможность справиться с курдской угрозой на внутреннем фронте (т. е. «полувойной»).
Многие идеи Элекдага позже были развиты А. Давутоглу в книге «Стратегическая глубина» (2001). Давутоглу пишет, что вопросы Эгейского моря и Кипра «находятся в пространстве взаимодействия и транспортных связей Балкан и Ближнего Востока», что увеличивает важность Восточного Средиземноморья. Имея это в виду, он добавляет, что «Турция — это не только страна Эгейского моря, но и страна Восточного Средиземноморья, включённая в более широкую территориальную структуру, которая начинается от Адриатики и простирается до Александреттского залива и Суэцкого канала». И он добавляет: «Турция, которая была исключена из Эгейского моря и окружена на юге Румской администрацией Южного Кипра [имеется в виду Республика Кипр], означает, что её возможности для открытости миру были значительно ограничены».
Давутоглу отмечает, что нынешний статус-кво в Эгейском море ограничивает «жизненное пространство» Турции — и что угроза будет только нарастать, если Греция решит расширить свои территориальные воды.
Интересен и его взгляд на Кипр: «Страна, которая пренебрегает Кипром, не может играть решающую роль в глобальной и региональной политике. Она не может быть эффективной в глобальной политике, поскольку этот маленький остров занимает положение, которое может напрямую повлиять на стратегические связи между Азией и Африкой, Европой и Африкой, Европой и Азией. И она не может быть эффективной в региональной политике, поскольку Кипр своим восточным концом выглядит как стрела, направленная в сторону Ближнего Востока, а своим западным концом представляет собой краеугольный камень стратегического баланса в Восточном Средиземноморье, на Балканах и в Северной Африке».
Таким образом, в «Стратегической глубине» Давутоглу даёт первую всеобъемлющую формулировку стратегической культурной парадигмы, которая хотя и не является совершенно новой, но долгое время — после 1923 года — оставалась на периферии турецкой политики. Речь идёт о парадигме имперской османской стратегической культуры, которая становится доминирующей в годы правления ПСР.
Кульминацией этой новой внешней политики и стала концепция «Голубой Родины». Её интеллектуальным «отцом» является адмирал Джем Гюрдениз, который ввёл этот термин в 2006 году, будучи директором отдела планирования и политики штаба командования ВМС Турции. Его цель состояла в том, чтобы указать морские районы, на которые, по его мнению, должна распространяться юрисдикции Турции, в том числе те, на которые она пока таковой не имеет.
В частности, доктрина Mavi Vatan оспаривает границы исключительных экономических зон (ИЭЗ) Египта, Израиля, Кипра и Греции, предлагая пересмотренную версию морских границ, которая влечёт за собой гораздо более крупную ИЭЗ для Турции и размер её континентального шельфа.
Термин «Голубая родина» также использовали министр обороны Турции Хулуси Акар и адмирал Джихат Яйджи, который долгое время был доверенным лицом Эрдогана.
И доктрина, и военно-морские учения демонстрируют геополитические амбиции Анкары, в том числе её стремление стать военно-морской державой. В этой связи стоит отметить, что, по крайней мере, согласно «Глобальному индексу огневой мощи» 2021 года, совокупная военная мощь Турции занимает 11‑е место в мире и 1‑е место на Ближнем Востоке. При этом её военно-морская мощь занимает 20‑е место в мире и 2‑е в Восточном Средиземноморье (после Египта, занимающего 7‑е место в мире).
Если посмотреть на проекцию военно-морской мощи Турции в сочетании с созданием передовых военных баз на Африканском Роге, в Северной Африке и Персидском заливе (например, в Сомали, Ливии и Катаре), помимо присутствия в Сирии, Ираке и на Кипре, а также её политико-экономическую деятельность, то усилия страны по расширению своей геополитической зоны влияния будут очевидны.
Это стратегическое измерение «Голубой Родины» было сформулировано более прямо почти за 20 лет до учений как цель Давутоглу: «Чтобы Турция стала настоящей региональной державой, ей необходимо усилить свое политическое и экономическое влияние на морских артериях, простирающихся от Эгейского моря до Адриатики и от Суэца до Красного моря. Для Турции неизбежно проводить активную политику в каждом пункте, который выводит Чёрное и Эгейское моря в открытые воды».
При этом, что интересно, тот же адмирал Гюрдениз ориентируется скорее на евразийские державы, чем на Запад. «Для Турции в XXI веке вполне разумно быть скорее евразийской, чем атлантической страной. Этому способствуют как география, так и обстоятельства, поскольку Вашингтонский консенсус разрушается… Следует также отметить, что ЕС как передовая база атлантической системы теряет свой особый вес. Мы увидим, как ЕС дистанцируется от США, а отношения с Китаем будут развиваться. В этих условиях я могу сказать, что Турция будет проводить более независимую политику, сохраняя статус члена НАТО. Турецко-российские отношения будут развиваться по мере совпадения интересов двух стран. Параллельно с этим в XXI веке Турция станет военно-морским государством, играя многоплановую роль для своих непосредственных соседей, а также в Красном и Аравийском морях, в Западном Средиземноморье, в Персидском заливе. Новая геополитическая ориентация потребует более тесного сотрудничества с Россией и Китаем».
Теперь — на нескольких наиболее показательных примерах — посмотрим, как вышеизложенные идеи и доктрины реализуются Турцией на практике.
Кипр: щит и плацдарм
По Лозаннскому договору Турция отказалась от любых прав на остров Кипр, приняв его аннексию со стороны Великобритании. Тем не менее Кипр раньше был частью Османской империи. А кроме того, в настоящее время — после вторжения 1974 года — Турция де-факто уже контролирует значительную часть острова. Естественно, что на различных картах «Великой Турции», в конце 2010‑х гг. циркулировавших в проэрдогановских СМИ, весь остров входит в перечень турецких притязаний.
Кипр занимает важное место и в геополитическом видении, которое предлагает для Турции А. Давутоглу: «Балканская политика и ближневосточная политика больше не существуют независимо от глобального и регионального баланса, теперь это скорее ближневосточно-балканская политика, которая развивается с Восточным Средиземноморьем в качестве своего эпицентра, а Кипр является её важным инструментом».
Давутоглу определяет два аспекта важности Кипра для Турции: а) турецкая ответственность за «мусульманскую турецкую общину» острова и б) географическое положение и геостратегическая ценность Кипра. «Даже если бы там не было ни одного турка-мусульманина, Турции пришлось бы поднимать кипрский вопрос. Ни одна страна не может остаться равнодушной к острову, который расположен в самом центре её жизненного пространства».
Для Турции Кипр — это нечто большее, чем просто пространство сдерживания греческого влияния.
Военное присутствие Турции на оккупированном Кипре, начавшееся в 1974 году, является фактором, позволяющим Анкаре сохранять определённую власть и влияние в этом регионе. Это военное присутствие можно рассматривать как часть более широкой стратегической позиции её передовых баз, включающей Ирак, Сирию, Катар и Сомали. Кроме того, это также даёт Турции перевес в балансе сил в Восточном Средиземноморье преимущество, которое все турецкие правительства пытались сохранить, несмотря на свои идеологические разногласия.
Кроме того, региональные события в области энергетики — открытие месторождений природного газа у побережья Израиля, Кипра и Египта — с середины 2000‑х годов повысили важность острова для Анкары и в рамках её энергетической стратегии. Управление его природными ресурсами создаёт несколько возможностей для Турции, которая хотела бы участвовать в энергетической архитектуре Восточного Средиземноморья. Это, в свою очередь, станет подспорьем в её усилиях стать центральным государством/гегемоном в регионе, способным определять здесь повестку дня и обеспечивать безопасность. Эти стремления проистекают как из регионального вакуума власти, так и из имперской стратегической культуры, доминирующей в турецком правительстве под руководством ПСР.
Турция отчётливо продемонстрировала свои намерения в вопросе природных ресурсов, когда в феврале 2018 года её военные суда помешали буровой платформе итальянской компании ENI достичь цели в кипрской исключительной экономической зоне (ИЭЗ). Платформа, которая по договорённости с греческими властями острова должна была изучить газовые месторождения, блокировалась турецким флотом с 9 по 22 февраля и в конце концов отправилась на следующую плановую операцию в Марокко. При этом Турция приобрела собственные буровые суда и с июня 2019 года неоднократно отправляла их для незаконных работ на континентальном шельфе и в ИЭЗ Республики Кипр. Тем самым она активно оспаривала статус-кво Лозаннского договора, поддерживая доктрину «Голубой родины», за что в конечном итоге получила санкции ЕС.
Мировая динамика XXI века в сочетании с консолидацией власти ПСР привела к более агрессивной внешней политике Турции, в том числе и в отношении Кипра. Более того, Кипр теперь воспринимался не только как «щит» против греческого влияния (или «эллинского окружения»), но и как передовая база и плацдарм для достижения более широких геополитических целей Анкары.
Ливия: общая история и ворота в Африку
Ливия занимала важное место в османском прошлом Турции. Как известно, Триполитания, примерно соответствующая территории современной Ливии, впервые была захвачена Османской империей ещё в 1551 году. При этом она оставалась последним регионом в Северной Африке, который османы контролировали накануне своего краха.
Сайт министерства иностранных дел Турции отмечает: «Турция имеет глубоко укоренившиеся отношения с ливийским народом. Благодаря своим историческим и культурным связям Турция придаёт первостепенное значение его безопасности и благополучию». В рамках своей внешней политики Турция рассматривает Ливию и другие страны арабо-мусульманского мира с точки зрения «старшего брата» и защитника, претендуя на роль лидера и гаранта безопасности.
А. Давутоглу, имея в виду, в том числе, и Ливию, писал: «Одной из сильных сторон нашей внешней политики… является продолжающийся процесс воссоединения с народами нашего региона, с которыми у нас общая история и которые готовы иметь общую судьбу. Эта цель будет продолжать определять наши внешнеполитические приоритеты, и мы не будем предпринимать шаги, которые отдалят нас от сердец и умов людей нашего региона ради краткосрочных политических расчетов… Благодаря расширению связей с соседями Турция получит возможность лучше играть свою роль ответственной страны на глобальном уровне».
Во времена Муаммара Каддафи в турецко-ливийских отношениях были взлёты и падения, но они оставались в основном позитивными, а при ПСР вообще значительно улучшились. Но всё изменилось, когда разразилась «арабская весна». Эрдоган призвал Каддафи уйти в отставку, а Турция приняла участие в операции НАТО в Ливии, хотя первоначально выступала против любого вмешательства. После этого Анкара пыталась продолжать политическое, дипломатическое и экономическое участие в делах Ливии, но из‑за нестабильности это не всегда было легко.
Когда в 2014 году генерал Халифа Хафтар взял под свой контроль восточную Ливию, Турция отказалась признать поддерживаемое им правительство в Тобруке, которое признали ООН и ряд других стран. Анкара сделала выбор в пользу Всеобщего национального конгресса, базировавшегося в Триполи, в котором доминировали «Братья-мусульмане»*. В 2015 году Турция поддержала Правительство национального согласия (ПНС), созданное при посредничестве ООН в результате соглашения между Триполи и Тобруком. Когда в 2019 году армия Хафтара вновь развязала военные действия и уже была на подступах к Триполи, Турция начала широкомасштабную военную интервенцию в поддержку ПНС.
В речи, произнесённой двумя годами ранее, Эрдоган заявил: «Мы не будем простыми наблюдателям в ситуации вокруг Ливии. … Мы знаем, что, если не будем рассматривать проблему в широкой перспективе, они никогда не оставят нас в покое на этих землях. Судьба турецкого народа — взять на себя бремя всей географии от Балкан до Кавказа и от Центральной Африки до Центральной Азии. География — это судьба, и от своей судьбы нам не уйти. Наоборот, мы продолжим двигаться вперёд и, если позволит Аллах, построим безопасное и процветающее будущее не только для себя, но и для всех наших друзей».
Уже после интервенции Эрдоган оправдывал действия Турции, опять же исходя из представлений об общности: «Те, кто думает, что интерес Турции к Ливии обусловлен только экономическими, военными, дипломатическими и политическими причинами, ошибаются. Ливия никогда не была для Турции чужой страной. Ливия, наследие Барбароссы, на протяжении веков была важной частью Османской империи. У нас очень глубокие исторические, человеческие и социальные связи. Никто не может ожидать, что мы отвернёмся от наших ливийских братьев, которые ищут помощи у нашей страны».
Операция в Ливии была беспрецедентной в истории турецкого государства, особенно с учётом расстояния, разделяющего обе страны. Впервые со времён Османской империи Турция провела военную операцию так далеко от своих границ. Турция вместе с силами ПНС эффективно отразила наступление Хафтара и начала контрнаступление на восток, достигнув окраин Сирта.
Если ранее Анкара принимала косвенное участие в военных действиях в Ливии через связанную с правительством ЧВК SADAT Defense, то теперь военное вмешательство включало в себя беспилотники, радары и системы постановки помех, военную технику и артиллерию, разведку, военно-морскую поддержку и сухопутные войска, а также не в последнюю очередь участие поддерживаемых Турцией сирийских повстанцев. После победы над Хафтаром Турция и ПНС подписали два меморандума о взаимопонимании: один о делимитации морских зон, другой — о сотрудничестве в области безопасности.
Меморандум о взаимопонимании с Ливией о делимитации ИЭЗ стал попыткой укрепить и узаконить морские претензии Турции, учитывая, что до этого момента их разделяла только кипрско-турецкая администрация. Однако указанное разграничение остаётся произвольным, поскольку игнорирует суверенные права Греции и Египта, а также их право участвовать в переговорном процессе с Турцией по вопросам морских юрисдикций.
В целом участие Турции в ливийских делах вполне соответствует её ревизионистской стратегии в Восточном Средиземноморье (включая морские исследования и бурение). Достаточно сказать, что идея турецко-ливийской ИЭЗ пропагандировалась с 2011 года адмиралом Джихатом Яйджи, одним из идеологов «Голубой родины». Меморандум о взаимопонимании по морским зонам 2019 года стал точным воплощением его предписаний.
С помощью меморандума по безопасности и военному сотрудничеству Турции удалось консолидировать в Ливии своё военное присутствие и влияние. В частности, Анкара добилась для себя использования двух ливийских военных баз — военно-морской базы Мисрата и авиабазы Аль-Ватия, а также сохранения своих сил в стране.
Консолидация экономического, политического и военного присутствия Турции в Ливии также служит её более широкой политике в Африке. По состоянию на 2020 год Эрдоган посетил 28 африканских стран, а количество посольств Турции на континенте увеличилось с 12 в 2002 году до 42 в 2019‑м. Помимо отношений, которые Анкара развивала в 2010‑е годы с такими странами, как Сомали, Судан и Мавритания, в том числе в военном секторе, её опора в Ливии позволила расширить отношения и с соседними странами. В качестве примера можно привести Нигер, с которым Анкара подписала военный пакт в июне 2020 года. Всё это соответствует стремлению Турции добиться большего влияния на континенте и создать противовес влиянию Саудовской Аравии, ОАЭ, Франции и Египта.
А. Давутоглу с самого начала определил важность Африки и подчеркнул стратегическую роль как Средиземноморья, так и Ближнего Востока в достижении (Северной) Африки и увеличении международного влияния Турции: «Чтобы получить международное поле влияния в глубинах Африки или право голоса в Средиземноморье, Турция вынуждена установить стратегический мост между своей политикой в Восточном Средиземноморье и на Ближнем Востоке как частью её политики в прилегающем морском регионе и своей политикой на Балканах и Адриатике, которые, в свою очередь, являются частью её политики на прилегающей сухопутной территории, так что с этой конкретной стратегической точки зрения она поддерживает свою политику в Центральном Средиземноморье и Северной Африке».
Турция, возглавляемая ПСР, рассматривает Ливию как родственное пространство с общей историей и идентичностью, как территорию, которая была отрезана от своей естественной (османской) геополитической среды и где Анкара не только может справедливо проецировать своё влияние, но за которую берёт на себя ответственность, совершая стратегическое «возвращение» в районы, которые, по мнению А. Давутоглу, предыдущие правительства полностью оставили.
Очень похожие взгляды и стратегии можно увидеть во внешней политике Турции на Ближнем Востоке, особенно в случаях Сирии и Ирака. По словам А. Давутоглу, доминирование на Ближнем Востоке является «самым важным и необходимым шагом для любого государства, которое желает править глобально».
«Колониальная политика» в Сирии
Во время Первой мировой войны сирийский фронт (продолжение палестинского фронта) был, пожалуй, самым драматичным для Османской империи. Наступление британцев в Сирии в сентябре 1918 года имело решающее значение для разгрома истощённой османской армии, вынудив турков подписать Мудросское перемирие.
Для современной Турции Сирия стала восприниматься как серьёзная проблема после 2011 года. Несмотря на радикальное улучшение отношений между Анкарой и Дамаском в 2000‑е годы начало сирийского конфликта в конечном итоге вынудило Турцию потребовать от президента Асада уйти в отставку. К концу года политика Турции в Сирии была направлена на смену режима, речь даже шла о военном вмешательстве. Эта позиция была связана с такими факторами, как растущие волны беженцев, обострение курдской угрозы, и желанием Анкары быть «на правильной стороне истории». В итоге в рамках своей стратегии Турция начала поддерживать прокси-группы, выступающие против Асада, а иногда даже и курдские силы.
К середине 2010‑х годов курдская угроза стала гораздо более непосредственной и серьёзной, поскольку силы курдской Партии Демократического союза (ПДС) и её военного крыла — Отрядов народной самообороны (YPG) захватили большие территории в Восточной Сирии и продвигались на запад, вдоль реки Евфрат. Они уже создали де-факто государство под названием Республика Рожава (или Сирийский Курдистан) вдоль турецкой границы, не в последнюю очередь при поддержке США. Евфрат был «красной линией». После того как курдские силы пересекли его, Турция осенью 2016 года начала операцию «Щит Евфрата» и вторглась в страну совместно со своими антиправительственными прокси, установив в итоге зону контроля площадью свыше 2 тыс. кв. км на севере и создав военные базы в городах Аль-Баба и Азаза. В январе 2018 года в курдском кантоне Африн на северозападе Сирии Турция провела операцию «Оливковая ветвь» для «закрытия» турецкой границы от курдских угроз и угроз ИГИЛ. В октябре 2019 года последовала операция «Источник мира», в ходе которой турецкие силы захватили около 70 поселений. Впрочем, позднее турки оставили ряд занятых территорий, где их сменили сирийские правительственные войска.
Анкара представила свои операции в Сирии как оборонительные (в связи с террористической угрозой со стороны курдов и/или ИГИЛ), и в определённой степени это было правдой. Однако турецкая стратегия выходила за рамки обороны. Взяв под контроль в ходе операции «Щит Евфрата» район Джераблус — Азаз — Аль-Баб, Анкара стремилась усилить своё присутствие и расширить влияние способами, которые сирийское правительство назвало не иначе как «колониальными».
Так, Турция разместила здесь несколько военных объектов. Помимо прочего они служили тренировочными центрами для сирийских повстанческих групп. С 2016 года Турция также подготовила более 8000 сирийских арабов-суннитов в качестве полицейских для работы в районах, которые она контролировала. Эти сирийские силы безопасности присягали на верность Турции и президенту Эрдогану со словами: «Да здравствует Турция! Да здравствует Эрдоган! Да здравствует свободная Сирия!»
Поддерживаемая Турцией сирийская оппозиция выдавала людям новые удостоверения личности, уже на турецком языке. Кроме того, здесь появилось минимум пять отделений турецкой почты, были установлены указатели на турецком, турки осуществляли контроль над местным здравоохранением. Во всех этих делах непосредственное участие принимали министерство внутренних дел Турции и муниципалитет приграничного Газиантепа. Фактически местные советы подчиняются непосредственно губернаторам ближайших турецких провинций. То же самое и с контролируемыми Турцией территориями на северо-востоке Сирии.
Управление по делам религии (Диянет) в равной степени участвовало в насаждении влияния Турции в Северной Сирии. Оно отремонтировало или построило в регионе несколько мечетей, нанимая и обучая для службы в них местных сирийцев. Под его эгидой действует ряд благотворительных организации. По сути, Диянет действует здесь наравне с Национальной разведывательной организацией Турции (MIT).
Наконец, большое значение имеет демографическая политика Анкары в контролируемых регионах. Изза военных операций Турции десятки тысяч людей стали вынужденными переселенцами, большинство из них — курды. При этом в курдских районах Северной Сирии Анкара расселяет сирийских беженцев, нашедших убежище в Турции. По данным турецкого правительства, расселено более 400 тыс. беженцев, большинство из которых — сунниты. Это те, кого Эрдоган назвал «родственниками Турции», те, кто придерживается антиасадовских настроений и в известной степени лояльны Турции. Таким образом, Турция закрепляет здесь своё влияние, одновременно ослабляя курдское присутствие.
В целом можно сказать, что именно парадигма имперской стратегической культуры определяла долгосрочные цели политики Анкары в Сирии и в конечном итоге бросила вызов существующему статус-кво в практическом плане. Во многих отношениях различные зоны, созданные в Сирии в результате турецких операций, дефакто стёрли турецко-сирийскую границу и переместили её дальше на юг, вглубь сирийских территорий. Таким образом, Сирия стала ещё одним практическим проявлением ревизионизма во внешнеполитическом поведении Турции.
Ирак: курды-союзники и нейдачная попытка вернуть Мосул
На закате Османской империи турецко-иракские отношения в значительной степени вращались вокруг вопроса о Мосуле. После 1920 года турки предприняли попытку включить Мосул в состав своих территорий, однако в конце концов вынуждены были отказаться от претензий на него.
Мосул, безусловно, был важен не только территориально, но и экономически из‑за своих богатых запасов нефти. В то же время, хотя в ХХ веке Турция и не особо охотно участвовала в деятельности тюркских сообществ за рубежом, случай с иракскими туркменами был исключением. В частности, после окончания холодной войны Турция стала вкладываться в значительное население иракских туркмен, сконцентрированное в районе Мосула (по оценкам Турции, это 3 млн человек).
Кроме того, на протяжении многих лет Турция проводила многочисленные трансграничные военные операции на севере Ирака. В 1980‑е годы Анкара получила разрешение от иракского правительства на проведение таких операций для борьбы против сепаратистской Рабочей партии Курдистана (РПК). Так, в 1984 году Турция и Ирак подписали Соглашение о сотрудничестве в области безопасности границ, которое позволяло им входить на территорию друг друга на расстояние до 5 км без предварительного согласия. Однако соглашение разрешало «только преследование по горячим следам в случае террористических атак, а не долгосрочные широкомасштабные операции». В течение 1990‑х годов Турция совершила 29 вторжений в Ирак. По крайней мере, два из них — к неудовольствию иракских властей — представляли собой многомесячные крупномасштабные операции (1995 и 1997 гг.) с участием примерно 35 тыс. военнослужащих на 80 и более километров вглубь страны. В то время это были самые крупные силы, когда‑либо отправленные Турцией на чужую территорию.
Движущей силой этих военных вторжений было турецкое восприятие курдской угрозы, и турецкая политика, даже несмотря на нарушения соответствующего соглашения с Ираком, носила оборонительный характер. Те же опасения вновь всплыли во время вторжения США в Ирак в 2003 году и одного из наиболее значительных кризисов в американотурецких отношениях, который разразился, когда турецкий парламент запретил американским войскам доступ в Ирак через турецкую территорию. Опасения Турции начали ослабевать после 2005 года, когда Ирак принял новую федеральную конституцию, местные курды умерили свои надежды на независимое государство, а курдское региональное правительство (КРП, Иракский Курдистан) отмежевалось от деятельности РПК. Однако курдский вопрос и присутствие РПК на севере Ирака оставались проблемой в течение следующих нескольких лет. Когда в 2007 году было предотвращено крупномасштабное турецкое военное вторжение, отношения Турции и КРП изменились к лучшему и значительно улучшились в последующие годы — до такой степени, что КРП закрыло глаза на турецкие трансграничные операции в Северном Ираке и увязало собственную безопасность с Турцией. Улучшение отношений с КРП означало увеличение экономических выгод и политического влияния для Турции — как в Иракском Курдистане, так и в Ираке в целом.
Растущее влияние Турции в Ираке со временем приняло и другие формы. Наступление ИГИЛ в 2014 году и захват его боевиками Мосула лидеры Турции расценили не только как угрозу безопасности, но и как возможность. Благодаря успехам ИГИЛ в 2015 году турки развернули новый воинский контингент численностью около 3 тыс. в Башике, городе к северу от Мосула. Целью Анкары была подготовка курдов и арабов-суннитов для борьбы против ИГИЛ.
Впрочем, и без базы в Башике Турция создала комплексную систему сдерживания на севере Ирака. В конце концов всё вышло за рамки простых соображений безопасности и несло сильный элемент экспансионизма. Как и в случае с Ливией и Сирией, Турция воспользовалась вакуумом власти и потребностями безопасности (либо собственной, либо местного населения), чтобы укрепить свою стратегическую позицию.
В октябре 2016 года иракские власти решили, что турецкие силы, дислоцированные в Башике, являются «иностранными оккупационными силами», нарушающими суверенитет Ирака, и призвали к их выводу, сославшись на риск «региональной войны». Ответ Эрдогана был резким: «Не вам со мной разговаривать. Вы мне не ровня. У нас разный уровень и разный статус. Ваши вопли и крики в Ираке не имеют для нас значения. Вы должны знать, что мы пойдём своим путём. Турецкая армия не настолько слаба, чтобы подчиняться вашим приказам. Мы сделаем всё, что нам необходимо, как делали это до сих пор».
Кроме того, у Турции были большие планы на Мосул. «Можем ли мы оставить Мосул? — вопрошал Эрдоган. — Мы присутствуем в истории Мосула. А что они делают сейчас? Они замышляют отобрать Мосул у жителей Мосула и предложить его другим. Но мы настаиваем на том, чтобы в Мосуле жили жители Мосула».
Анкара стремилась максимально участвовать в операциях против ИГИЛ и тем самым добиться большего влияния и контроля в Мосуле и вокруг него. Однако её участие — из‑за противодействия иракского правительства и США — было ограничено турецкими прокси, например, из числа курдов, туркменов и суннитов.
Через своих прокси — КРП или суннитскую «Хашд аль-Ватани» — Турция пыталась создать регион внутри Ирака, который был бы дружественным по отношению к её интересам, продолжал снабжать Турцию нефтью и позволял Турции действовать здесь, выступая при этом в качестве буфера между её собственными границами и Багдадом.
Не случайно почти 15 лет назад Давутоглу писал, что «неполитические границы» между Турцией и Ираком («Северная и Южная Месопотамия») находятся «под постоянным давлением реальных геополитических элементов», намекая на представление о том, что Северный Ирак является частью естественного геополитического пространства Турции.
Однако, несмотря на все усилия Анкары, позиции Турции в Ираке оставались ограниченными. Она по‑прежнему сохраняет вооружённые силы и базы в Башике и на территории КРП, но ей не удалось добиться ни стабильного сдерживания (по‑прежнему проводятся частые трансграничные операции против РПК), ни усиления своего влияния в Ираке, как это имеет место, например, в Сирии. Анкара стремилась стать центральным игроком, определяющим повестку дня после освобождения Мосула, как посредством своего присутствия, так и через «родственных» прокси. Но противодействие со стороны правительства Ирака и США послужило сдерживающим фактором, который помешал реализации её целей.
Более того, в сентябре 2017 года Турция столкнулась с ещё одной серьёзной проблемой, которая была связана с референдумом КРП о независимости. Несмотря на хорошие отношения, которые курдское региональное правительство поддерживало с Анкарой, президент КРП Масуд Барзани попытался извлечь выгоду из роли, которую его силы сыграли в битве против ИГИЛ, чтобы продвинуть независимость региона, а также пересмотреть свои отношения с центральным правительством в Багдаде. Однако Барзани не только не получил особой поддержки со стороны международного сообщества, но и вызвал гнев ключевых игроков, таких как Багдад, Иран и Турция, которые отреагировали различными мерами. Среди прочего Эрдоган пригрозил перекрыть поток нефти, экспортируемой из Иракского Курдистана через Турцию, который является важным источником доходов для КРП. В итоге, хотя иракские курды подавляющим большинством проголосовали за независимость, результаты референдума так и не были реализованы. Отношения Турции и КРП оставались холодными в течение следующих нескольких лет, но в конечном итоге вступили в процесс нормализации из‑за общих политических, экономических и геостратегических интересов.
В целом в Ираке, как и в других случаях, Турция сочетала элементы обороны и нападения в своём внешнеполитическом поведении, чтобы противостоять угрозам безопасности, пересмотреть статус-кво и расширить своё влияние. Однако в случае с Ираком это была по большей части неудачная — или не совсем удачная — попытка ревизионизма. Турции не удалось ни защитить туркменские территории от шиитского влияния, ни расширить на них собственное присутствие. Аналогичным образом ей не удалось предотвратить референдум иракских курдов о независимости, несмотря на тесное сотрудничество, которое сложилось между Турцией и КРП с конца 2000‑х годов. В этом смысле как ревизионистские, так и оборонительные цели Анкары оказались в значительной степени ограничены. С другой стороны, Турции удалось сохранить силы в Северном Ираке, что свидетельствует как о решимости Анкары, так и об ограниченных возможностях Багдада. Это присутствие может обеспечить некоторые рычаги воздействия в будущем по отношению к Багдаду и КРП и даже к другим игрокам, таким как Иран и США.
Подводя итог, можно сказать, что в последние два десятилетия Турция, всё более переосмысливающая себя, всё более порывающая со своим кемалистским — республиканским и секулярным — укладом и ориентирующаяся на османское — имперское и исламское — наследие, становится важным локомотивом пересмотра сложившейся во второй половине минувшего века геополитической картины мира.
Причём происходит это буквально явочным порядком, поскольку нарастающий хаос в международных делах даёт Турции множество поводов для реализации её ревизионистских амбиций, в основе которых стремление исправить «историческую ошибку» кемализма и Лозаннского договора.
Как мы видели, Турция предпочитает вмешиваться в дела стран, которые имеют для неё историческое, идеологическое (например, основанное на османском прошлом или религиозной/этнической идентичности) и геостратегическое значение (в контексте её геополитических устремлений) и которые пребывают в уязвимом положении, будь то в экономическом, военном или ином отношении. Её участие сопровождается различными видами поддержки государства-клиента, которую Анкара позже обменивает на стратегическое влияние, приближая физические границы к «границам своего сердца».
*террористические организации, запрещённые в рФ
