Об авторе
Геннадий Петрович Веркеенко родился 8 июня 1946 года в городе Бердичев Житомирской области в Украине. С 1948 года его жизнь связана с Брянщиной, где он после переезда родителей с 1955 по 1963 годы учился в Гамалеевской начальной, Валуецкой восьмилетней и Бакланской средней школах Почепского рай-
она Брянской области. Здесь же, в сельской Котляковской восьмилетней школе, началась его трудовая деятельность.
Получив в 1969 году в Орловском государственном педагогическом институте высшее историческое образование и окончив аспирантуру, Г.П. Веркеенко навсегда связал свою дальнейшую судьбу с Орловским краем. Был заместителем директора технического училища № 29 г. Орла, а с 1975 года работает в Орловском государственном университете, пройдя путь от аспиранта до проректора по научно-исследовательской работе. В настоящее время – профессор кафедры истории России. Геннадий Петрович – Отличник народного просвещения, Почётный работник высшего профессионального образования Российской Федерации, академик Международной педагогической академии, действительный член Академии информатизации образования, награждён медалями и «Золотым знаком» Министерства образования Польши, автор 150 научных трудов; под его руководством подготовлено семь кандидатских и две докторские диссертации, которые успешно защищены.
В последние годы Геннадий Веркеенко занимается не только научной работой, но и литературным творчеством: он автор книг стихов и прозы: «Ритмы жизни», «Брянские рассказы», «На волнах памяти», «На тропинках жизни» и других.
Г.П. Веркеенко в настоящее время воспринимается в писательском сообществе как профессионал. Орловский поэт Василий Михайлович Катанов, заслуженный работник культуры, Лауреат всероссийских литературных премий, в рецензии на книгу «Ритмы жизни» за яркие и волнующие строфы в поэзии автора назвал его человеком, «очарованным красотой бытия», а член Союза писателей России Алексей Кондратенко в предисловии к книге «На тропинках жизни» написал, что она получилась «светлой, полной памяти, надежды и житейской мудрости».
С этим невозможно не согласиться. Добрые, душевные произведения отражают раздумья автора о пережитом, память о тех местах, где он родился, учился и взрослел. Своими произведениями он доносит до читателя любовь к жизни, природе, пишет о Любви, окрыляющей душу. Новая книга автора – «Земное притяжение» – в этом же ряду.
Т. Белевитина,
член Союза журналистов России
Тепло и свет родного Заречья
Книга «Земное притяжение» – заметное событие в творчестве орловского прозаика Геннадия Веркеенко. В центре повествования – малая родина автора Заречье, русская деревня, затерявшаяся в дебрянских лесах, в окружении просёлков, малых рек и болотистых озёр с причудливыми очертаниями берегов. Здесь разворачиваются события с участием людей, рядом с которыми проходило взросление автора.
С тех пор прошло немало лет, в биографии автора – давнего городского жителя – многолетняя педагогическая и научная работа, которая совпала по времени с глобальными переменами в стране, с крушением прежних устоев. И потому так понятно это стремление душой вернуться в места, где когда-то родился и рос, стремление сохранить историческую память и пробудить в сердцах читателей любовь к родному краю.
Но в первую очередь рассказы и очерки, по большей части автобиографические, Геннадий Веркеенко адресует людям своего поколения, землякам, чьё детство и юность проходили в похожих условиях, кто близок по духу. Здесь налицо попытка воссоздать огромный пласт ушедшей в прошлое действительности, воссоздать характеры односельчан с их «изюминками» и отметинами времени, характеры всех тех, кто жил в деревне – как и тысячи других, канувшей в Лету.
В рассказе «Зареченцы» представлена во всей её естественности и простоте деревенская жизнь. Литературно-биографическая основа этих рассказов позволяет органично сочетать бытописание с лирическим повествованием о природе и земных чудесах, окружавших в отрочестве автора. Он убедительно пишет о деревенских мальчишках. В ухоженном саду Метлицких «росли замечательные яблоки-фунтовки, достигавшие размера головы ребёнка и наливавшиеся осенью медовым соком. Они притягивали к себе наши взгляды, словно магнит, и не оставляли шанса на раздумье, забраться ли в сад и не полакомиться ли ими…» Но ночной «поход» детей превращает обычную ночь в сказочное чудо: «Стояла тёплая, но душная ночь, какие бывают в конце августа, когда после жаркого дня, словно разогретая на огне сковородка, сухая земля отдаёт своё тепло на вечерней заре… Бабушке в ту ночь, видимо, стало, как у нас говорили, мляно в доме, и она решила лечь спать в саду, где смастерила себе подобие кровати и улеглась, благополучно отойдя ко сну…» «В чистом небе мигали яркие звёзды, а огромная полная луна сияла, точно начищенная до блеска медная тарелка. Было светло как днём… Через некоторое время наша ватага оказались у раскидистой яблони… Лунный свет тихо струился по притихшим деревьям спящего сада. В его отражении яблоки заманчиво блестели среди тёмных листьев… Однако голубой рассеянный свет небесного светила из-за густой кроны не проникал к подножью деревьев, и там было совершенно темно. Необыкновенная, мягкая и нежная тишина разливалась повсюду. Глубокая тихая ночь накрыла своим покрывалом все окрестности, только где-то далеко на болоте кричал сонный кулик… В этой благодати мы ощущали себя единственными, и было совсем невдомёк, что рядом под деревом может спать бабушка…»
Оставшись без яблок на этот раз, ребята «угостились» сладкими фунтовиками уже утром. Их принесла родителям Мотя – дочь сторожихи. Она ничего не сказала о ночных проделках, но больше на сад мальчишки набегов не совершали…
Пробуждая своим творчеством любовь к малой родине, Геннадий Веркеенко обращает внимание читателя на прекрасное и вечное – саму русскую природу. Способность уже в раннем возрасте видеть и чувствовать её дала возможность будущему литератору спустя десятилетия воссоздавать неуловимые мгновения, щедро делиться, передавать красоту и неповторимость увиденного. Читая его рассказы, о многом задумываешься, отчётливее понимаешь, сколько необычного и удивительного вокруг нас. Слышишь, как спорят в лесу птицы, охраняя свои территории, чувствуешь, как коротки летние ночи, «как природа, смежив на ночь лишь один глаз и притворившись спящей, весело оживает в сумерках нежного рассвета…» Вместе с автором вдруг оказываешься в предзоревом полумраке, когда воздух «как родниковая вода, необыкновенно чист, а в лёгкой дымке летнего утра, в шорохе муравьёв, выползающих на разведку из муравейника у приваленного к пню старого дерева, в шелесте берёзки, в трепете каждой осинки и даже в мелодичном звучании иголок на ёлке чувствуется пробуждение нового дня. Почва под ногами сонно вздыхает и сыро туманится обильной росой».
Автору как писателю и историку близки темы преемственности поколений, наследия предков и исторической памяти. В книге целостной картиной предстаёт всё то, что происходит вокруг: и в насыщенных трудами буднях, и в традиционных сельских праздниках земляков. Жизнь посёлка, отдельно взятого двора, как и каждого односельчанина со своими заботами, радостями и, чего скрывать, иной раз хитростями проходит на виду. Рассказы, благодаря природной наблюдательности автора, получились колоритными, они пропитаны необыкновенно трепетным, уважительным отношением к малой родине.
Мысленно идя по тропинкам вместе с писателем, убеждаешься, как прекрасен и полон тайн мир, в котором нам суждено жить: «Не было ни ветра, ни тени, ни движения, ни шума; в мягком воздухе разливалась свежесть и та невинная торжественность, когда уже всё светло, но ещё так безмолвно. От мокрой земли тянуло лесной прелью; чистый, лёгкий воздух переливался прохладными струями запахов ароматного сена. Над лесными далями и болотными туманами дотлевающей утренней зари многоступенчатой трелью солировал дрозд – один из лучших певцов брянского леса». Это описание раннего утра в дремучем лесу – поэзия в прозе, которая так близка душевности русского человека. И, наверное, так не хватает современному городскому человеку этих незамысловатых картин и минут: «Красота лесных далей, родных и дорогих мне полей особенно чувствовалась весной и летом. Во дворе благоухало укропом, пряной травой… Пожужукивали пчёлы, шмели. Над полями высоко в небе трезвонили жаворонки да ласточки рассекали просторы».
Увы, далеко не всё в мире гармонично и поэтично. О нелёгком послевоенном времени идёт речь в рассказе «Весенние раздолья». Трудно было не только людям: от голода коровы-кормилицы не могли встать на ноги: «их по весне поднимали верёвками, пропущенными под брюхом, помогая им выжить». Дети из-за нехватки тёплой одежды и обуви в морозы зачастую не ходили в школу – коротали время на печках, а из всего посёлка только Геник и его друг Шурик могли преодолевать разбитые весенней распутицей расстояния до школы в соседнем селе, а ещё им предстояло пережить все трудности полусиротского бытия в школьном интернате. Такова была цена знаний для сельских детей…
Отдавая дань рассказу о тяготах послевоенной жизни, автор, по прошествии многих лет, пишет об искренности человеческих отношений, о внутренней красоте односельчан, подмечает в них добрые начала. Герой одного из рассказов Трифон, хоть и живёт часто впроголодь, готов поделиться последним, старается накормить всех проголодавшихся. Он добрый от природы, по-своему мудрый и заботливый человек… Его дом стоял у самого леса на краю деревни рядом с Зареченским болотом. Трифон запомнился тем, что изредка ловил здесь особо крупных лягушек (местные их называли «кабанцы») и, приготовив на костре, не только ел сам, но и угощал голодных пацанов.
Пытаясь показать взаимоотношения внутри семей того времени, отношения с соседями, Геннадий Веркеенко рассказывает о Шубкиных. В отличие от обычных жителей посёлка, они занимали особое место в Заречье, отличаясь «от остальных своей открытой набожностью, что в те годы не приветствовалось». Все зареченцы звали хозяина «дед Шубка», а его жену – «Шубчиха». «У них было трое детей: два сына – Миша и Гриша – да дочь Маланья. Среди односельчан, когда все жили и трудились в едином ритме, Шубкины вначале были словно изгои. Не вступив в колхоз, они оставались единоличниками. Однако за их трудолюбие селяне постепенно зауважали всех домочадцев, охотно и по-доброму общались с ними…».
Герои рассказов в потоке естественной деревенской жизни повторяют и продолжают движение, начатое задолго до их рождения, постепенно совершают свой цикл бытия, передавая эстафету детям. В очерке «На краю Кобыльего болота» слова несут особую смысловую нагрузку. Здесь нет назиданий, недовольства, раздражения. Всё: и человек, и животные, и мир в целостности и единстве – составляют красоту жизни, запечатлённую автором. Повседневный труд, накопленный годами опыт могут стать своеобразным пособием, дающем представление современному читателю о заготовке сена, об особенностях работы в лесу и на болотах… «Место было лесистое, чистые полянки чередовались с низким кустарником. Косить было сложно… Отец, по мере моего взросления, передавал мне правила и приёмы косовицы в лесу…».
На годы юности Геннадия Веркеенко выпало время напряжённого труда, но в любой его рассказ непременно, как россыпи мелких бриллиантов в украшениях, вкраплены романтические строчки об удивительной природе, о мгновениях солнечного дня и полной загадок лесной ночи. И эти ноты гармонично соседствуют с описанием монотонных трудовых будней. «Да, тяжело было косить»,– отмечает автор и тут же, не обременяя читателя повествованием о заготовке сена, уводит в мир прекрасного: «Выбранные для косьбы поляны поражали буйным цветением ромашек, васильков, колыхавшихся расписным полотном среди жёлтой ржи. Будто небо перевернулось и расплескалось голубым васильковым озером, по поверхности которого плавали белые ромашки с яркой золотистой серединкой». Автор видит, как во время косьбы попадаются в траве выводки ежат или греющиеся на солнце среди трухлявых пней ящерицы, замечает спрятавшихся от косарей птенцов тетеревов или перепелов… Раскрывает особую доброту людей, которые, так же, как и он с отцом, заботятся о братьях наших меньших, стараясь сохранить их потомство.
Рассказывая о жителях посёлка Заречье в весеннюю пору, после суровой снежной и голодной зимы, он пишет о стариках, которые пережив холода, «кряхтя и опираясь на палки, выползали на солнышко…». Все селяне живут повседневными заботами. Даже тяжелая и полная страха новость о смерти Сталина, застигшая колхозников во время подготовки старенького трактора к весенней пахоте, осталась малозаметной среди деревенского бытия. Крик одинокой бабы, начавшей было рыдать по поводу утраты вождя, был прерван её мужем. А затарахтевший рядом трактор и начало весны символизировали обновление сознания людей и новый отсчёт времени с надеждой на лучшую жизнь.
Весна, с её оседавшими под ярким солнцем сугробами и говорливыми ручьями, была хлопотным временем для всех: для птиц, возвратившихся к местам гнездования, для животных, спешащих насытиться впрок молодой травой, и для зареченцев, которые тоже радовались теплу. Несчётные весенние хлопоты людей скрашивались буйством природы, невероятным обаянием, прелестью омоложения и новизны. На залитый солнцем бугор выходили хозяйки в нарядных одеждах, выгоняя на первый после холодов выпас всю свою живность… Белоствольные красавицы-берёзы опускали длинные нити-ветви, «похожие на распущенные пряди девичьих кос, расчёсанные тёплым ветром» и «унизанные зелёными бабочками первых весенних листьев».
Рассказ «Непокорённая тропа», повествуя о первых чувствах молодых людей, запоминается исповедальностью, вниманием к тонким движениям души самого автора. Возможно, читая эти страницы, кто-то вспомнит свои юные переживания, нежные и романтические встречи, чистые и звонкие…
Трогательны заключительные страницы книги, рассказ «Запоздалый ответ» – открытое письмо отцу. Повествуя о своём душевном состоянии и сыновней любви к этому сильному человеку, запечатлённому на опалённой временем фотографии, Геннадий Веркеенко пытается найти гармонию с собой и миром, откровенно и открыто убеждает читателя беречь всё то, что в обычной жизни кажется повседневным, простым, а после невозвратных потерь становится особенно ценным. Лаконичность и сдержанность письма деликатно напоминают о том, что нужно чаще вспоминать о своих близких, заботиться о них.
Рассказы, с их характерной точностью и правдивостью, неповторимостью зарисовок и богатством деталей, дают возможность услышать необычный говор односельчан, увидеть их облик и жесты… Мы можем мысленно оглядеть место происходящих событий и явственно ощутить само время, многое понять и пережить заново. Эти рассказы – путешествие в солнечный морозный день и в изнуряющую летнюю жару, в мир земного великолепия запахов и благоуханий, исходящих как от буйства цветов, так и от замшелых болот среди лесной глухомани, путешествие в мир не придуманной, а самой естественной гармонии. Её непросто воссоздать человеку на страницах книги. Но всё это читатель может увидеть и услышать, вдохнуть полной грудью в романтичной и эмоциональной прозе Геннадия Веркеенко.
Алексей Кондратенко,
Член Союза писателей
России
ИСТОКИ
Начало начал
Много раз, размышляя о своей жизни, задавался вопросом: почему так тянет в родные места, на родину? И чем становлюсь старше, тем сильнее стремление попасть туда, где жили мои предки. Возникает необходимость запечатлеть для идущих за нами поколений временные этапы жизни моих односельчан. Хочется разобраться и понять, как Заречье, маленький посёлок, затерявшийся среди брянских лесов на стыке бывших трёх республик, мог существовать вдали от крупных городов и населённых пунктов. Разбросав на опушке леса более полусотни редких, разномастных деревянных домиков с хозяйственными постройками, посёлок во все времена сам обеспечивал себя всем необходимым, оставаясь без своего магазина, медицинской помощи, фельдшерско-акушерского пункта…
И как в этих условиях его жители могли решать свои проблемы, работать, растить детей, а порой и выживать? Что позволяло им радоваться жизни даже в условиях лихолетий? Мне кажется, что это можно объяснить не только их характером, верой в то, что они делали, но и во многом тем, что их деды когда-то удачно выбрали территорию для своего проживания. Здесь было что-то такое, что привлекло их именно сюда, и именно здесь они основали наше Заречье.
Если с высоты взглянуть на местность, где некогда располагался мой посёлок, то взору предстанут удивительные места, со всех сторон окружённые могучими
лесами и огромным количеством водоемов с пресной водой. Невдалеке от пролегающего с севера на юг тракта некогда шумел своими вековыми деревьями дебрянский лес. Раскидистые дубы, строевые сосны и огромные ели скрывали находившиеся в их обрамлении лесные поляны и многочисленные опушки, на которых прозрачными блюдцами воды разливались лесные болота. Их чистейшая влага, профильтрованная сквозь песчаную почву, давала возможность утолить жажду всем, кто приходил и прилетал к этим водоёмам: диким зверям, птицам.
Люди по разным причинам решали обосноваться в Заречье. Кому-то на прежнем месте жительства не хватало земли, кому-то нравилась сама природа и они хотели жить в тишине, ближе к лесу, а кто-то в трудную минуту надеялся укрыться в нём от недругов… Но большинство жителей составляли семьи, переселившиеся из-за реки Судость, с территории, на которой не было лесов. Они переехали за речку и назвали своё местечко Заречьем, а их самих стали именовать зареченцами – живущими за рекой, у самого леса.
Именно лес и сыграл, по моему убеждению, главную роль в жизни людей, они осели здесь, «приросли» не столько к пашне (она была скудной) а сколько к необъятным лесным просторам. С юго-западной стороны посёлок обрамлял хвойный Плоский лес, с северо-востока – Гамалеевский. Он состоял из смешанных деревьев: сосны, берёзы, дуба, осины, ольхи. С восточной стороны, за реками Волотынь и Гнилая, простирался Гай – могучий строевой сосновый лес, в котором испокон веков добывали смолу. Когда истощались её запасы, то сосны выпиливали для строительства домов. Этот бор был красив во все времена года и любим жителями.
Идёшь, бывало, между высоких деревьев, а они, словно огромные свечи, возвышаются над головой, уходя высоко в небо, прямо к облакам. То тут, то там через малонаезженную песчаную дорогу тянулись их длинные, узловатые, оголённые смолистые корни, а среди них торчали невысокие кочки, покрытые седым мягким мхом. У подножья сосен травы почти не было, всё вокруг было устлано толстым слоем опавшей хвои. Сквозь высокие тёмно-зелёные кудрявые вершины деревьев с трудом пробивались солнечные лучи и светло-золотистыми зайчиками играли на их оранжевых стволах, покрытых потрескавшейся корой и ровными смолистыми надсечками, оставленными на них заготовителями смолы. Стоял свежий смоляной и хвойный дух. Летом не раз собирали мы здесь на опушках ягоды – бруснику и чернику, землянику и костянику, находили в большом количестве крепкие рыжики и скользкие маслята, зеленоватые с хрупкими шляпками сыроежки и белоголовые, с нежной, бархатной плёнкой под шляпкой шампиньоны.
Думаю, предки рассчитывали, что, находясь рядом с лесом, они не останутся голодными, лес защитит их и от холода, даст мех для одежды, лыка и бересты для простой, незамысловатой обуви. С другой стороны, выбранное место находилось недалеко от центра России. Отсюда можно было выехать в ближайшие города: Почеп и Брянск, Погар и Трубчевск, а если повезёт, то и уехать на заработки, или навсегда в более крупные населённые пункты.
На протяжении многих десятилетий со дня основания Заречья сюда приезжали всё новые и новые жители, они находили для себя кусочек дикой земли, выжигали деревья, корчевали пни, расчищали места для постройки изб, раскапывали или распахивали необжитые земли, осушали болота, сажали сады и огороды. Вкладывая огромный труд в облагораживание земли, они и сами врастали в неё корнями. Обживаясь в быту, заводили семьи, растили детей. Фамилии у жителей посёлка были украинские и белорусские, русские и молдавские. Такой неоднородный состав зареченцев требовал внимательного отношения и быстрой притирки жителей друг к другу. Общие дела, совместные трудности позволяли делать это.
Заречье тянулось более полутора километров с севера на юг, вдоль трассы Почеп-Погар, приблизительно в километре от её дорожного полотна, начинаясь у Гамалеевского леса и заканчиваясь разветвлением домов по улице влево и вправо у Плоского леса, не менее могучего.
Леса были щедры своими дарами, в них росло огромное количество грибов, ягод, орехов, диких яблок и груш. С запада посёлок колхозными полями вплотную примыкал к погарской дороге, к более возвышенной местности, чем его восточная сторона. С востока селение обрамлялось болотами и лиственным лесом, за которым протекали речки Гнилая и Волотынь.
Расположение поселения было уютным и весьма удачным, ведь с севера-востока его защищал лес, который не позволял холодным ветрам врываться в ветхие дома первых переселенцев. Это потом, через много лет, здесь стали строить добротные дома, увеличивая протяженность улиц; рождались новые поколения зареченцев. Их всех объединяла любовь к месту, где они родились. В каждой семье росло по пять – десять ребятишек; деревня была большая, весёлая. Радуясь жизни, селяне сообща преодолевали трудности, помогая друг другу, подражая в хороших делах, любя и созидая новую жизнь. Люди не покладая рук работали в поле и на огородах, часто без отпусков и выходных дней, ради того, чтобы их дети жили лучше, чем они сами. По вечерам ходили в клуб или собирались на лужайке, танцевали, пели песни. И совсем недавно мои земляки думали, что так будет всегда. Но увы! Для Заречья время остановилось на рубеже двадцать первого века. В результате перемен оно, как и многие деревни России, исчезло с лица земли…
Сейчас напоминанием о нём остались полуразвалившиеся дома, остатки фундаментов от подворий да торчащие печные трубы, поросшие высокой крапивой и могучими лопухами. Но меня по-прежнему, несмотря ни на что, тянет в эти места незримое земное притяжение моей родины, пробуждая, с одной стороны, щемящее чувство любви и благодарности к этому краю, а с другой – чувство неудовлетворённости, сожаления и ответственности за происшедшее. И когда мне удаётся пройти знакомыми с детства, милыми моему сердцу тропинками, но уже заросшими безвременьем, когда, как и прежде, вдыхаю запахи леса и чудесных разнотравий родной природы, когда вновь слушаю заливистый пересвист птиц и голоса диких животных, охраняющих свои территории, сразу же обостряются волнующие воспоминания, которые не оставляют меня и ведут за собой…
Приметы Заречья
В посёлок Заречье можно было попасть с двух сторон – с северной и с южной. В первом случае сворачивали с почепско-погарской трассы раньше развилки, от которой дорога вела в деревню Берёзовка, а во втором – уходили влево на самом берёзовском повороте. Во время проживания здесь людей заезд с северной стороны был привычным и считался более удобным для большинства моих односельчан. Не изменяя давней традиции своих земляков, я в этот раз, как и много лет назад, не доезжая до поворота на Берёзовку, свернул с асфальтированной трассы на еле угадываемую, поросшую густой зелёной растительностью просёлочную дорогу, которая, по моим предположениям, и должна была привести меня домой. Выбрав ориентиром приметные на горизонте макушки деревьев Гамалеевского леса, плавно повёл машину по траве, слегка прикатанной колёсами автомобилей редко проезжающих здесь грибников или моих односельчан, наведывающихся на кладбище почтить память своих родственников…
Наша родня тоже похоронена здесь: моя мать покоится рядом с отцом, а могилы родичей располагаются вокруг, как расходящиеся от ствола корни старой лиственницы у их оградки.
Медленно стал продвигаться по едва заметной дороге. Справа и слева от проезжей части, на некогда колхозных полях, вырос лес-самосев из берёзок, ольхи, ивы. Всюду, насколько хватало взгляда, виднелись, высотой в человеческий рост, высокие ветки жёлтой пижмы, или, как её называли у нас, – дикой рябины; над выросшим плотным луговым покрывалом колыхались, источая приторно-сладковатый медовый запах, метёлки донника, чертополохом тянулась сзади за колёсами автомобиля придорожная трава…
Машина почти до самой крыши утонула в высоком разнотравье. Из-за поворота, скрывавшегося за берёзовой лесополосой, навстречу мне неожиданно выехала одинокая повозка. Рослая гнедая лошадь медленно тащила воз сушняка. Берёзки, дубки и осинки были аккуратно уложены комлями вперёд. Все они – без следов топора, за исключением двух-трёх сухостоин, срубленных под корень. Комлевая часть деревьев, подгнившая и надломленная ветром, подтверждала, что их не срубили, а только собрали в лесу, очистив от сучьев и вывернутых с землёй корней. Сверху на дровах, нагруженных на телегу, сидел мужик. От неожиданности он вздрогнул, натянул поводья и окриком: «Тпру-у-у…» – остановил лошадь, уступая дорогу.
Проезд между нами был довольно узкий, и, чтобы не испугать животное, я съехал на предполагаемую обочину. В вознице угадывался местный житель, проживавший где-то поблизости, на полевщине, который, возможно, не раз ездил этой дорогой в Гамалеевский лес за дровами. Мне приятно было встретить человека, ехавшего со стороны Заречья, словно из моей юности, когда я ходил этой дорогой к родителям в гости, и посему, спешно вышел из машины ему навстречу.
Со свойственной деревенским медлительностью мужик спокойно ожидал меня, глядя с высоты своей поклажи. Утерев нос рукавом пиджака и отпустив вожжи, он из-под широкого козырька надвинутой на голову кепки всматривался в моё лицо, стараясь понять, кто я и зачем здесь. Ухоженный вид достаточно молодой лошади, хорошая добротная сбруя на ней, а также телега на резиновом ходу подтверждали, что всё это принадлежит хозяину, восседавшему на возу. Сам он, несмотря на тёплый летний день, был одет в плотный пиджак, полинявший от времени, из-под которого выглядывала ситцевая рубашка неяркой расцветки, а видавшие виды тёмные брюки, были заправлены в голенища кирзовых сапог.
– Здравствуйте! – поприветствовал я его.
– Здоровы будити, – с нескрываемым интересом ответил мужик.
– Вы за дровами в лес ездили?
– Да… – неохотно протянул он.
– А я вот на кладбище еду, мои родители здесь жили и похоронены в Заречье.
Мужик многозначительно промычал что-то под нос.
Чтобы продолжить разговор, я спросил:
– А вы грибы в лесу не видели?
– Ды как не видел, во! Гляди! – оживлённо произнёс он. И тут же высоко поднял вверх авоську, которая до половины была заполнена грибами.
– А какие грибы сейчас растут и много ли? – заинтересовано спросил я.
– Нет, грыбов нет, – утвердительно проговорил он.
– А сам всё же нашёл?! – с любопытством воскликнул я.
– Да так, ёсть переросшие. Белые с краю… Думал, можа ё грыбы, набяру… А их нет, так вот полено дров вскинув и то не зря ехав.
– Так ты специально грибы ездил смотреть? – удивился я.
– Да, да, специально в грыбы ездив… – оживился мужик.
Из разговора мне стало понятно, что он, как в старые добрые времена моей юности, встав пораньше, чем его односельчане, поехал в лес за грибами, однако ничего не набрал и, чтобы не ехать порожняком, нагрузил телегу сухими дровами…. Съездил не напрасно, хотя и грибов не набрал, зато везёт домой дрова…
Лошадь, стоявшая понурив голову, нервно задергала поводьями, норовя тронуться с места… Наш разговор пора было заканчивать.
Пожелав удачи друг другу, мы расстались.
После такого совсем незначительного общения с мужиком у меня стало очень хорошо на душе: на своей родине вновь услышал самобытный говорок земляка, вселивший обманчивую надежду на то, что моё Заречье ещё продолжает жить.
Время близилось к полудню, стоял тёплый июльский денёк. Приятно пахло знойным летом, растёртым подорожником и цветущей повиликой. Воздух был наполнен перезвонами птичьих голосов. В небе разлеглись и неподвижно застыли в полуденной дрёме облака. Глубокая чистая лазурь уводила мой взгляд далеко к горизонту, у границы которого в солнечных лучах сиял зелёным великолепием брянский лес, и невозможно было оторваться от этой завораживающей вышины, от этой дали…
Когда-то, давным-давно, глядя детскими глазами с этого места на своё Заречье, на ухоженные поля цветущей гречихи, на плескавшиеся от дуновения ветра густыми волнами нивы ржи и пшеницы, окутанные маревом седой пыльцы от соцветий, на молодые деревья у подворий моих односельчан и сиреневую дымку над лесом, на деревенские стада, пылящие по главной улице, я думал о необъятности родной земли. В то время и предположить не мог, что совсем скоро увижу с этого места другую картину: огромные заросли на брошенных и никому не нужных полях, хмурый лес, бурьян да колючий ветер, гуляющий на развалинах бывших домов моих земляков…
Вскоре слева от дороги показался притихший лес. Он, как и раньше, поднимался резными верхушками тёмных елей в небесную синь. На подъезде к знакомым местам помимо моей воли стало учащённо биться сердце. Через некоторое время моя машина плавно остановилась у края бывшего посёлка Заречье, и я с чувством необъяснимого волнения вышел из неё…
Жаркое летнее солнце, цветущее разнотравье, дорогие с детства места сразу же воскресили в сознании яркие картины и сюжеты из обыденной жизни односельчан. Прямо передо мной в низине раскинулось, как и прежде, Зареченское болото. Оно когда-то встречало всех, кто жил здесь постоянно, кто приезжал сюда в гости или в лес за дровами, кто приходил поохотиться… Маленький водоём испокон веков находился здесь, только был гораздо больше и состоял из двух половин. Окаймлённый сочным рогозом и явором по берегам, он живописно разлился у бывшего края основной улицы, которая, пролегая рядом с ним, словно озорница, разбегалась в разные стороны жёлтыми дорожками среди мелкой зелёной травы. Одна из них, огибая водоём извилистой змейкой, уводила путника мимо кузницы в сторону деревенского кладбища к берёзовой роще и дальше – в Гамалеевку, другая – бежала навстречу лесу, мимо которого шёл путь на Валуец, третья, некогда растёртая до пыли колёсами телег, – встречала меня с трассы и вела в Заречье к отчему дому. И уже от калитки, пробегая через посёлок, уводила в Плоский лес, а раздвоившись, на юго-восток приводила в сторону Трубчевска и на юго-запад – в сторону Погара.
Дома на зареченской улице были очень похожи своим расположением друг на друга. И хотя каждый строился по задумке хозяев, у всех построек тыльная часть была обращена на север и в глухой стене не прорубали окон. Торцы хат, выходивших на запад или на восток, имели одно или два окна, а вот стены, обращённые в сторону юга или юго-запада, были с наибольшим количеством окошек, и основную часть дня в них светило яркое солнце. Оно зеркально заглядывало в дом и на закате, освещая внутреннее убранство деревенских хором, даря домочадцам солнечное настроение и, конечно же, дополнительное тепло.
При таком расположении деревенских изб, проходя по зареченской улице, можно было созерцать в основном только их глухие стены. Нельзя было сразу увидеть и внутренний двор, и вход с крылечком или верандой, ведущим в хату, как и рассмотреть самих хозяев, работавших у дома, ухаживающих за своей живностью, потому что все сараи, погреб и пуни для скотины тоже скрывались за забором, отделявшим двор от уличной территории.
Чтобы въехать в подворье на телеге, селяне обязательно устанавливали широкие и высокие распашные ворота, закрывавшиеся на большой деревянный засов. Они служили не только въездом, но были ещё и показателем благосостояния хозяина, своеобразной визитной карточкой их создателя. Тесовые ворота, а рядом калитка, с красивой деревянной резьбой, выкрашенные в разные цвета масляной краской и дополненные устроенной над ними двухскатной неширокой крышей, предохранявшей их от снега и дождей, говорили о том, что за ними живёт состоятельная семья. Простые ворота, сбитые из необструганных досок, чаще всего были у неблагополучных семей, вдовствующих или одиноких женщин.
У нас были красивые ворота, такие же, как и на родине моей мамы в Пукосино. Отец, чтобы сохранять их в хорошем состоянии, постоянно ухаживал за ними, вовремя смазывал петли, организовывал всю семью помогать ему красить их, менял старые засовы на новые.
Попадая в закрытый двор такого дома, человек чувствовал себя защищённым, так как всё внутреннее дворовое пространство было скрыто от посторонних глаз. Со стороны улицы двор ограждал высокий забор, а слева или справа, в зависимости от желания хозяев, тянулась стена сарая; торец двора уходил в сад, который благодаря труду домочадцев всегда выглядел прекрасным, манящим к себе зелёным уголком. Парадная часть дома с окнами, обрамлёнными резными наличниками, завершала весь ансамбль дворовых построек.
Здесь, под самой стрехой крыши, выше окон, по всей стене была натянута верёвка или толстая проволока, на которой хозяйки сушили пучки лечебной травы, собранной в лесу и на болотах, веточки с ягодами малины, рябины, брусники. Между ними были развешаны порезанные и нанизанные на нитки яблоки, снизками спускавшиеся почти до завалинки дома. От всего этого великолепия приятно пахло травами и домашним уютом.
Защищая свои подворья не только от посторонних глаз, но и в ненастье от пронизывающих ветров, зареченцы высаживали у своих домов деревья. Это было не сложно, но практично и надёжно. Разрастаясь, кроны сдерживали порывы ветра и не позволяли ему вольно гулять по ветхим крышам построек. Саженцы для посадки брали в лесу, отдавая предпочтение берёзам и клёнам, потому что весной, через несколько лет, уже с возмужавших деревьев можно было ещё и собрать берёзовик и кленовик, очень вкусные и полезные соки, которыми славился наш край. Клёны сажали ещё и потому, что это очень красивые деревья. Глядя на разноцветную, раскрашенную осенью в золотисто-оранжевые цвета и разбросанную порывами ветра целыми охапками листву клёна, редко кто мог отважиться пройти мимо, не подняв яркий лоскуток, упавший с дерева… Что-то праздничное было в его осеннем одеянии.
Конечно же, высаживали и другие деревья. Мой дед Тимофей, водивший пчёл, любил липы, отец – берёзы, а Пётр Метлицкий выращивал сливы; вместо изгороди у Павлючихи рос тёрн, а моя мама разводила кустистые розы… Мне по наследству от деда передалась любовь к липам. До сегодняшних дней не могу оставаться равнодушным к этому прекрасному дереву, не прохожу мимо, не остановившись, когда оно в начале лета цветёт золотистыми цветами, пленяя сладким медовым духом и наполняя своим ароматом всё вокруг…
Весной воды, тепла напиться
Спешила липа каждый год,
Чтобы потом в цветах раскрыться,
Лечить всех ими от невзгод...
И мёд давать, чтоб пили дети,
А пчёлы брали бы нектар, –
Для всех людей на белом свете
Была та липа – божий дар!
У дома Шубки росли высокие вербы, на которые весной, к радости детворы, слеталось неимоверные полчища майских жуков. Облепляя распустившиеся листья и цветочные почки, они шуршали крыльями так, что их было слышно за десятки метров от дома. Встречались на улицах и груши-дикарки, у которых листва хотя и была густой, но слишком мелкой, чтобы задерживать порывы ветра. В их кронах, уходящих высоко вверх, вызревали мелкие плоды, которые невозможно было достать. И только осенью, когда опадала листва, к подножью деревьев ссыпалось огромное количество перезревших груш, у нас их называли «л?жанками». Потемневшие изнутри и налитые соком они были вполне съедобными.
От обилия посаженных вдоль улицы деревьев зареченские дома просто утопали в этом живом океане душистой зелени. Особенно весной, когда ветви деревьев, раскачиваясь от ветра, чуть слышно шептали свои песни, а в деревенских кущах до хрипоты заливались разными голосами птицы. Их пение переливалось на все лады, соединяясь с бархатным бормотанием леса. В это время всё оживало и радовалось.
Чтобы неспешно любоваться этим великолепием и для удобства, селяне проторили вдоль Заречья дорожки по правой стороне улицы, если смотреть от Гамалеевского леса. По широкой дороге не совсем было сподручно носить воду из колодца, ездить на велосипеде, ходить на работу. На ней надо было уступать дорогу ехавшему верхом на лошади односельчанину или встречной телеге. После дождя приходилось обходить в низких местах и в продавленных телегами углублениях на медленно просыхающей болотистой местности широкие лужи. И здесь дорожки были просто незаменимы.
Наше Заречье нравилось не только зареченцам, но и всем, кому доводилось бывать в посёлке. Те, кто посетил его хоть однажды, при возможности обязательно меняли свои маршруты, чтобы вновь оказаться в нём, почувствовать благодатный лесной воздух, ощутить колоритный уклад сельской жизни и обязательно напиться воды из наших колодцев.
Студенцы
Поселение зареченцев славилось в нашей округе своей питьевой водой. Она была вкусной и ледяной во все времена года. Все, кому посчастливилось пить её, всегда благодарили моих земляков и их предков, которые много лет назад нашли такие источники, а потом и построили над ними срубы. Как они искали и находили такие подземные студенцы – одному Богу известно, но однажды выбрав их, основательно строили над ними колодцы, да так, что они служили десятилетиями.
Был в Заречье старый родниковый колодец с дубовым срубом, глубиной около пяти метров, столб воды у которого составлял более двух метров. Заглянув в него, можно было увидеть, как далеко внизу отражается тёмный квадрат с бликами светлого неба. Сруб колодца возвышался над землёй недалеко от дороги, чуть поодаль от конюшенного двора с восточной стороны улицы. Вода в нём не выбиралась до дна даже в жаркое бездождливое лето, когда стояла засуха. Народу к нему приходило много. Сходились сюда и деревенские бабы, чтобы не только наполнить водою вёдра, но заодно и посудачить, поделиться новостями. Находясь рядом, где-нибудь на берегу Зареченского болота, можно было слышать доносившийся приглушённый бабий говор. Их гомон тихим отзвуком неразборчивой речи стелился вдоль дороги, добавляя деревенской жизни особую прелесть.
Если в тот момент кто-нибудь подходил к собравшимся, то мог наблюдать обычную для нашего посёлка картину: односельчанки, стоя у колодца, оживлённо тараторят. Их вёдра, наполненные колодезной водой, уже находятся на помосте, сооружённом на верхнем венце сруба. Одна из баб, подложив ладони под подбородок и опершись ими на коромысло, как на палку, внимательно слушает соседку, которая, пристроив свой водонос на сруб рядом с вёдрами, с упоением что-то рассказывает, жестикулируя руками. А только что подошедшая соседка, с пустыми ещё вёдрами, не снимая их с плеча, заинтересованно вслушивается в беседу «кумушек».
Их разговор оживлялся, когда мимо проходили мужики, особенно молодые. Хором предлагая испить воды, бабы зазывали их подойти поближе. Чтобы не показать своё стеснение перед слабым полом, те откликались на весёлые приглашения и подходили к ним, даже когда и не хотелось пить. Самые бойкие молодухи со свойственной деревенским людям гостеприимностью предлагали испить живительной прохлады прямо из ведра, подчеркивая тем самым своё расположение и доверие к мужчине. Те, у кого вёдра оставались нетронутыми, шутили и смеялись, когда отдавалось предпочтение молодайке. Мужики старались показать равнодушие к бабьим колкостям, отшучивались и подыгрывали бабам. Разговор затягивался, если к нему присоединялся какой-либо прохожий из соседней деревни, остановившись рядом, чтобы напиться или напоить коня…
За колодцем селяне ухаживали, постоянно поддерживали в хорошем состоянии не только территорию вокруг него, но и само строение. Регулярно ремонтировали сруб, чистили дно, освобождая бившие ключи от осадка и намытого песка. Для такой работы мужики выбирали погожий, тёплый день. Предварительно сговаривались, кто будет работать внизу колодца, кто вытаскивать ведра с илом, а кто отвозить подальше от сруба выбранный из глубины осадок…
Сколько помню себя, опускаться на дно глубокого студенца доверяли всегда моему отцу. Он очень трепетно и серьёзно подходил к этой работе. Заранее готовил прорезиновую одежду, хранившуюся для таких случаев в сарае, брал высокие резиновые сапоги и тёплую одежду. Мужики в этот день приносили к источнику длинную лестницу, прочную верёвку, вёдра и необходимые приспособления для работы. Папа слыл в посёлке ответственным и уважаемым человеком. Кроме того, он был худощав. Возможно, поэтому ему доставалась работа на глубине, где в ограниченном пространстве требовалась особая аккуратность.
Перво-наперво собравшиеся старались быстро вычерпать воду с помощью цыбарки, которая была на журавле, и дополнительных вёдер, привязанных к верёвкам. Работали, не теряя времени, и меняя друг друга до тех пор, пока можно было черпать сверху. Затем быстро, не дожидаясь подъёма воды, опускали лестницу в самый низ сруба, и, обвязав отца вокруг пояса одним концом длинной верёвки, два мужика, держа её за противоположную сторону, помогали ему медленно спуститься по ступенькам лестницы. Одновременно папа чистил и стенки колодца, сделанные из дубовых, надвое расколотых толстых брёвен. Оказавшись у самого дна, отец загружал мох и сор, счищенные с бревенчатых пазов, и помогал поднимать наверх. Очистка ключей тоже требовала немало времени и сил. На глубине стояла леденящая прохлада, вода хотя и медленно, но всё же постоянно прибывала, а по мере удаления намытого из водоносных слоёв песка и накопившейся от времени грязи, она довольно быстро заполняла очищенное пространство. Отец, работая небольшой лопатой, прихваченной с собой, быстро нагружал вязкой жижей вёдра, которые мужики на верёвке вытаскивали и выливали поодаль от колодца. Ноги в резиновых сапогах быстро остывали от ключевой воды, но папа, воевавший на войне и служивший в армии после неё, прошедший и более сложные испытания, стойко выполнял работу, которую ему доверили односельчане.
По окончании работы с помощью мужиков отец в мокрой и грязной одежде выбирался наверх. Чтобы согреться и не заболеть, его напарники наливали ему водки, а сами тем временем, собирая инструмент, обсуждали выполненную работу. Всё это делалось не спеша, работники тянули время, ожидали, когда в срубе наберётся побольше воды, и она немного отстоится. А когда это происходило, они с удовлетворением опускали бадью и зачерпывали чистой воды, пробовали ледяную влагу на вкус, от которой ломило зубы, и отмечали это событие все вместе…
Этот колодец хорош был и поздней осенью, когда на морёных дубах его внутреннего оклада вырастали зимние опята-крепыши. Рука невольно тянулась к ним, но достать их было невозможно, потому что росли они в самых углах, глубоко от верхнего края, прячась в прохладном полумраке. Чтобы сорвать хоть один грибок, поднимая цыбарку с водой, я старался подвести её к бревенчатому срубу и зацепить металлическим жестяным краем семейку росших крепышей. Иногда это удавалось, и тогда вместе с водой в вёдрах я приносил грибы домой. Мама эту красоту даже в небольшом количестве обязательно варила для супа или жарила вместе с картошкой.
По мере того, как деревня разрасталась, второй водный источник выкопали и построили рядом с домом зареченской знахарки Домны. Звался он – Домнин колодец. Третий – находился в конце посёлка на перекрестке с улицей, проходившей вдоль Плоского леса, недалеко от дома Кириллы, и его называли Кириллин. Колодец, выкопанный у дома Гришки тракториста, – Гришкиным. Над срубами этих живительных студенцов, стояли деревянные «журавли», а над Гришкиным колодцем, на котором был закреплён вращающийся деревянный блок, позволявший легко доставать воду с помощью верёвки или металлической цепи и привязанного к ней ведра.
На противоположной стороне улицы, через дорогу от нашего дома, прямо на колхозном дворе, односельчане вырыли пятый колодец. Он был выкопан после других, его свод, в отличие от деревянных срубов, укрепляли большие железобетонные кольца, которые по утверждению моих односельчан, сделали воду безвкусной.
Зареченские студенцы, как и сами селяне, отличались друг от друга, только люди – характерами, а колодцы – качеством и вкусом воды. В Домнином – вода пахла сероводородом, в Кириллином и Гришкином – она была безвкусной, а в колхозном – воду для питья селяне не брали. Поэтому все старались запастись водой из старого дубового колодца, её советовали тому, кто приезжал в гости. Те, кому посчастливилось отведать воды из него, находили, что она была очень приятная на вкус.
Ключевая вода была и в наших лесных реках – Волотыни и Гнилой. Сливаясь в одну, они впадали в реку Судость. Здесь любили отдыхать и ловить рыбу зареченцы. В этих речках водилось много рыбы: щуки и судаки, лещи и голавли, плотва и окуни, лини и сомы, вьюны и пескари, а также другая мелководная речная и прудовая рыба.
Вода в речках была настолько прозрачной и чистой, что мои земляки очень долго использовали её для питья и приготовления пищи. Зареченцы, работая в лесу, особенно летом, никогда не брали с собой из дома воды, чтобы напиться в жару, каждый из них знал, что может утолить жажду в лесной речушке Гнилая.
Эта речка несла свои необыкновенно чистые и ледяные в?ды совсем неподалёку от нашего поселения. На её берегах водились бобры, удивительно умные и трудолюбивее зверьки, искусные строители. Там, где река протекала среди лесных урочищ, острыми зубами они валили в воду небольшие стволы деревьев и устраивали искусственные плотины, в которых были ходы к их хаткам-жилищам. В подмытых течением берегах, в печарах, водились выдры…
Река Гнилая на всём протяжении своего русла подпитывалась многочисленными живительными родниками, бьющими прямо из-под воды, а нередко находящимися и на её плёсах. Там, где ключи были в доступных местах, частенько они обустраивались руками зареченцев. Расчищая искрящиеся изумруды водного фонтана, бившего из-под земли, селяне сооружали над ним небольшой дубовый сруб или обкладывали его камнями. Более предусмотрительные оборудовали подходы, чтобы родник было легче найти, оставляли около него берестяную кружку для воды, закрепляя её на ветке расположенного поблизости дерева или кустика.
За чистой водой, пригодной для питья, к реке приезжали и на телегах, набирая её в дубовые бочки и фляги: воду привозили косарям и комбайнёрам, всем работавшим во время уборочной страды на полях и занятым на сортировке зерна на токах и в амбарах.
Долгое время, до конца шестидесятых годов прошлого века, жители селений, расположенных по берегам Судости, находившейся на значительно б?льшем расстоянии от Заречья, чем Гнилая, воду для питья и приготовления пищи брали только из речки, отдавая ей предпочтение даже после появления в сёлах колонок с водой. Сложнее было брать воду из реки зимой. Объединившись, несколько подворий пробивали лёд и делали проруби в местах близких от их домов, укрывая на ночь от мороза деревянным настилом этот ледяной колодец. Когда вокруг проруби образовывался толстый слой наледи от пролитой из вёдер воды и возникала опасность упустить ведро в водоём, да и сам пришедший по воду мог запросто скатиться в реку, селяне выпиливали новую прорубь в другом месте.
Особенно ценили речную воду в православный праздник Крещение жители деревень, находившихся ниже по течению реки Судость от села Баклань. В селе была церковь, и воду освящали в этот день не только в храме, но и в реке. Выходили на лёд и в виде креста вырубали прорубь, а затем батюшка освящал в ней воду. После этого считалось, что она становилась святой не только здесь, но и по всей реке. Все, кто верили в это, запасались святой водой впрок и использовали её каждый по своему усмотрению. По рассказам очевидцев, в том числе и многодетной матери моего друга Шурика, крещенская вода у людей долгое время хранилась и не портилась.
К воде мои земляки всегда относились уважительно, но постепенно, с приходом современной техники и применения сельхозхимии, отношение менялось: то складированные удобрения несвоевременно увозились от реки, то из замоченной пеньки сливали воду в реку, то после покоса луговых трав сбрасывали ядовитую чемерицу, которая во время дождей сплавлялась вниз по течению. В результате этих действий гибла рыба, исчезали раки…
Так постепенно и сами люди, особенно на полевщине, вынуждены были пить хлорированную водопроводную воду, отказавшись от речной. Но предпочтение и после отдавалось колодезной воде, она была предназначена в основном для питья, её ценили и относились к ней бережно.
Зареченцы
В нашей округе все уважительно называли моих односельчан – зареченцами! Всех их объединяло то, что жили они одной общей заботой о своих семьях, сохраняя сложившиеся со временем устои. Из поколения в поколение по неписаным законам передавались семейные традиции. И в Заречье в каждом подворье имелась своя подовая семейная история. Мои земляки знали, с кем можно породниться, создав хорошую, крепкую и дружную семью, а с кем не стоит водить дружбу, считали их нерадивыми.
Посёлок в своём составе имел около шестидесяти домов, в них проживали и бездетные, и малочисленные, и многодетные семьи, имевшие по десять и более детей – от мала до велика. Женщины во время родов пользовались услугами местной бабки-повитухи. Её приглашали в дом, чтобы она могла принять ребёнка, а если не успевали заблаговременно позаботиться об этом, то рожали прямо в поле. Такие случаи всегда обсуждались, но как нечто обычное. Можно было услышать:
– Нюра, ты слышала, Ганна на работу в колхоз по наряду пошла одна, а домой вернулась уже с ребёнком на руках…
Все зареченские семьи жили достаточно бедно, а порой и впроголодь. Природа делала своё дело и естественным отбором оставляла в этой жизни сильнейшего. Редко бывало, когда в больших многодетных семьях все дети выживали и становились взрослыми.
Как наяву передо мной и сейчас всплывают образы тех, кто жил в то уже далёкое время…
Шаройко
Рядом с Зареченским болотом жила пара – Константин и Галина Шаройко. Их союз олицетворял семейное уважение и благородство. Внешний облик хозяина выражал спокойствие или даже некую вальяжность. Размеренная и уверенная поступь главы семьи указывала на то, что он знает своё дело. Его родители, жившие в соседней хате, не чаяли в нём души. Потеряв от болезней других детей, они после перенесённых горестей пестовали единственного сына, отдавая ему всё самое лучше, боясь остаться и без него. Костя вырос русоволосым, коренастым и плотным мужчиной. Он выглядел здоровяком, на которого можно было положиться. Жизнь молодой четы Шаройко на селе не была секретом, и многие зареченцы брали пример, в первую очередь, с хозяина, старались походить на него. А он не только хорошо вёл своё домашнее хозяйство, но был и отличным охотником, и первоклассным комбайнёром, и фотографом… Одним из немногих в то время Константин приобрел фотоаппарат и фотографировал им своих родственников, да и всех, кто просил об этом. Отказов не было никому.
В определённый день, как правило, летом, заранее договорившись с ним, к Константину приходили нарядные односельчане, чтобы он сделал их семейный портрет. Костик со свойственной ему медлительностью и основательностью брал белую простыню, закреплял на наружную стену дома, рядом с ней ставил один табурет или несколько стульев, в зависимости от количества людей, и усаживал на них пришедших. Некоторые из фотографируемых от такой обстановки вели себя неестественно, замирали, ожидая чуда. Чтобы карточка получилась привлекательной, он помогал, особенно детям, расслабиться, улыбнуться, рассказывал им интересные истории. Мало было красиво усадить и сфотографировать, сложнее было проявлять плёнку и изготавливать чёрно-белые фотографии, ведь на дворе стояли пятидесятые годы прошлого века, когда в Заречье об электричестве ещё и не слыхивали.
Шаройко очень любил технику и всегда интересовался, как она работает. Чтобы при отсутствии электричества сделать с плёнки распечатку, он приспособил для этого старый велосипед, перевернув его вверх колёсами и закрепив в нужном месте генератор и фару. По его просьбе помощник руками крутил педали, динамо вырабатывало электрическую энергию, фара загоралась, просвечивала плёнку и переносила изображение на фотобумагу… Изредка он и нам разрешал присутствовать при таинстве изготовления фотографий, доверял промывать их от закрепителя в тазике, раскладывать на старые газеты для просушки. Мы могли первыми полюбоваться сделанными снимками, а иногда и уговорить сделать лишнюю фотокарточку понравившейся девчонки… Его снимками заказчики были всегда довольны.
В свободное время Константин промышлял на охоте. По просьбе мужиков посёлка он организовывал засады на волков, если те начинали хулиганить в деревне. Осенью добывал лесную, полевую и болотную дичь: тетеревов и перепелов, уток и куропаток, даже бекасов, и тех он мог подстрелить с первого выстрела. Особенно удачной у него была зимняя охота. Когда снега заваливали всё окрест, он уходил в лес на широких лыжах, собственноручно сделанных из сухого дуба. Они, словно снегоходы, глубоко не проваливались, позволяли бесшумно подходить к любому зверю. Следы от них можно было видеть в самых потаённых местах.
Его жена Галя в своих зимних нарядах была самой модной в посёлке. Хорошо выделанные шкурки рыжей лисицы служили ей красивой шубкой, яркой и броской среди заснеженных тропинок Заречья. Многие заречанки, глядя на неё, просили своих мужей подстрелить несколько лисиц, чтобы иметь в своём гардеробе такую же маленькую рыжую д?шку или хотя бы воротник из лисы.
Галя и сама была под стать Косте. Чернявая, круглолицая, с озорными глазами, она хорошо ухаживала за ним; вкусно готовила и была чистоплотной добропорядочной женой. Ходили слухи, что у Кости была маленькая слабость: он не мог заснуть, пока ему жена не почешет пятки. После чего он спокойно засыпал. Соседи не раз слышали в сумерках их двора:
– Галя, ты где? Не могу заснуть, иди, почеши пятки…
Она, конечно же, шла на его зов… Но как знать, правда ли, что жена чесала ему пятки, а может, это был скрытый сигнал любящего мужа зазвать в постель свою жену и сладко уснуть в её объятиях до первых петухов, освобождая дорогую подругу от работы, которую деревенские женщины могли не переделать и до утренней зари…
От этого союза у них родилось четверо детей: Надя, Вера, Витя и Люба, которые со временем разлетелись из родительского гнезда, состоявшись уже в своих семьях и в жизни.
Чтобы обеспечить эту немногочисленную по сельским меркам того времени семью, Костя много работал, особенно летом. Был лучшим наставником для молодых механизаторов. Он в колхозе «Победа» был единственным комбайнером, начинавшим косить хлебное поле с середины, а не с его краёв, чтобы не поранить косилкой птиц и мелких зверюшек, прятавшихся от гудящего комбайна. Давал им возможность скрыться в безопасном месте, разбежаться от выкошенной середины в разные стороны. Такой закос хлебов приносил некоторое неудобство. Но Шаройко лесную живность ставил превыше всего и ругал тех, кто делал наоборот. Ведь, обкашивая участок со всех сторон, комбайнёры постепенно сгоняли куропаток, перепелов и зайцев к центру, где они до последнего момента прятались в нескошенной ниве, но в итоге попадали под жатку и становились лёгкой добычей горе-охотников…
Побывать в учениках дяди Кости в качестве помощников довелось и мне с моими друзьями. Помнится знойное летнее солнце, на губах привкус свежесрезанных хлебных колосьев… и серая пыль за комбайном, плывущая вместе с ним по полю… У нас в руках были прочные оструганные палки около трёх метров длины, мы стояли на металлических трапах копнителя и утрамбовывали в нём солому, поступавшую туда после обмолота зерна. Набивать её надо было плотно, чтобы хорошо сформировать копну и довезти её до определенного места, образовывая ровные ряды из соломенных куч. После окончания жатвы они могли ещё долго лежать на поле. Если на эту работу ставили неопытных помощников, то золотистая солома неровными рядами разбрасывалась по всему жнивью, а это затрудняло её скирдование и уборку.
Молодость не знала границ… Мы и здесь находили себе забавы. Когда куча из копнителя вот-вот должна была выгружаться, прыгали на неё, задыхаясь, вжимались в душистые свежеобмолоченные стебли, подгибали головы, чтобы не получить удар вращающихся механизмов и вскоре оказывались на поле, по шею засыпанными соломой… Хохот, смех, волосы все в хоб?тье, шершавое остьё от зрелых колосьев царапало до крови руки, шею, щёки… А комбайн тем временем медленно уплывал от нас не останавливаясь. Соревнуясь друг с другом в ловкости, выбирались наверх копны. Кувыркаясь через головы, скатывались с кучи и бежали вдогонку за грохочущим великаном по скошенной стерне, не обращая внимание на клубы стелившейся пыли, на босые ноги, исколотые стернёй. Догнав комбайн, на ходу прыгали на металлическую лестницу копнителя, приваренную сбоку достаточно высоко от земли. Здесь требовалась ловкость и прыгучесть, ведь если промахнуться или неловко упасть, то можно было оказаться под задними колёсами техники. Константин не поощрял такие забавы и ругал нас за это.
С опытным комбайнёром всем было хорошо работать. Он в нужный момент мог починить технику, увидеть перед жаткой корч, который мог попасть в неё, и вовремя остановить машину, чтобы помощники могли отбросить его в сторону. Своей природной смекалкой Костя предвидел всё наперёд и умел предостеречь от беды тех, кто работал с ним. Он запрещал помощникам курить и сам не курил, ведь от протёкшего масла или солярки мог возникнуть пожар, и тогда беды не миновать, особенно в сухую погоду. А именно в солнечные и палящие зноем дни колхозы вели уборку зерновых.
В такую жару хорошо было испить ледяной воды из дубового колодца, и приятно было, если к комбайну привозили на подводе целый бидон живительной влаги. А если случалось работать рядом с посёлком, то мужа могла побаловать холодным медовым кваском из погреба и его жена Галина. И тогда он, запрокинув голову, пил жадными глотками, изредка с благодарностью посматривая в её сторону… Подражая ему, и мы поочерёдно прикладывались к кувшину с квасом, предусмотрительно принесенному и для нас. Отрываться от него совсем не хотелось. От нашего нетерпения влажная прохлада из посуды текла тонкими струйками по шеям, пыльным и мокрым от жары…
Семейная благочестивость этой пары в старости переросла в уверование в Бога. Они стали посещать в посёлке Плоском собрания баптистов и дожили до преклонных лет. Рядом с ними до старости жили родители Константина – отец Шаройко Иван и мать Хадосья. Шаройко старший был бессменным конюхом, а так как конюшня находилась совсем недалеко от его дома, то он ухаживал за лошадьми, как за своими собственными, не считаясь со временем, кормил и поил коней, привлекая к этой работе и внучат.
Метлицкие
Рядом с дедом Шаройко и колхозной конюшней жила бездетная семья Петра Метлицкого. В отличие от семейства Кости, она состояла из трёх человек: самого хозяина, жены Моти и тёщи. По возрасту Метлицкие были ровесниками моего отца. Мотина мать, тёща Петра, была подвижной старухой, выполнявшей посильную работу по дому. Пока её дочь и зять были на работе в колхозе, она следила за порядком в огороде, за чистотой в хате, караулила от воронья маленьких цыплят, гусят. Не имея своих внучат, она очень хорошо относилась к зареченской детворе. По-доброму общалась, не наказывала и не ругалась за ребячьи шалости, с которыми ей приходилось часто сталкиваться…
В их ухоженном саду росли замечательные яблоки-фунтовки, достигавшие больших размеров (отсюда и их местное название) и наливавшиеся осенью медовым соком. Они притягивали к себе наши взгляды, словно магнит, хотелось залезть в сад и полакомится ими. К тому же огород Метлицких примыкал прямо к территории колхозного двора, который часто служил местом наших сборищ и был отгорожен от него лишь редкими сухими жердинами, прибитыми к деревянным кольям. Мы нередко проводили там всё свободное время, слушая разговоры собравшихся здесь односельчан, набираясь от них жизненных премудростей. Эти байки служили заменой радио. И мы были благодарны взрослым за то, что они не гнали нас от себя, за исключением редких случаев, когда их беседы переходили уже на слишком откровенные или запрещённые для детей темы. Тогда нам звучал пугающий сигнал:
– А ну кыш отсюда, мелочь пузатая! А то поймаем и уши надерём!
Мы, словно мыши, разбегались в разные стороны. Конечно же, само собой получалось, что все оказывались рядом с садом Метлицких, который манил наливными яблоками… Более того, со стороны Шаройкиного болота у них и вовсе не было загородки. Скотину там не пасли, а больше отгораживаться было не от кого…
Недолго думая, подгибаясь, все пролезали между редкими перекладинами в ограждении и оказывались в саду. Набирали яблок и наедались до отвала. Бабка, знавшая о наших набегах, иногда охраняла свой урожай, чтобы мальчишки не отрясли раньше срока невызревшие яблоки и не поломали в спешке сучья. Опершись на палку, она могла долго и тихо стоять под кроной одной из яблонь, будто ожидая непрошенных гостей. Возможно, в тот момент, когда мы играли на конюшенном дворе, она слышала наши ребячьи голоса. И как человек, проживший не один десяток лет, заранее знала о нашем приходе, потому некоторое время предусмотрительно находилась в своём саду. Перед тем как пролезть через ограждение, если это было днём, мы посылали своего «дозорного» разведать, где находится старушка. Он выбегал на зареченскую улицу и высматривал хозяйку. Видя, что она занята кормлением кур или уток, а ещё лучше, если ушла к колодцу за водой, наш разведчик прибегал к нам и давал сигнал на набег. Иногда мы всё же попадали впросак. Помнится один из ночных эпизодов, когда мы столкнулись с этой «охранницей» в саду.
Стояла тёплая, но душная ночь, какие бывают в конце августа, когда после жаркого дня сухая земля, словно разогретая на огне сковорода, отдаёт своё тепло на вечерней заре… Бабушке Метлицких в ту ночь, видимо, стало, как у нас говорили, мляно в доме, и она решила лечь спать в саду, где смастерила себе подобие кровати и улеглась, благополучно отойдя ко сну.
Погуляв в клубе, наша компания из пяти или шести человек решила угостить девочек, приехавших из Москвы в гости к родственникам, уже созревшими яблоками. Времени на часах, по нашему представлению, было около полуночи. Не размышляя долго, мы направились в сторону Шаройкиного болота, приняв в свою компанию одну из девчонок, напросившуюся с нами в «поход», в то время как другие остались ждать нашего возвращения. Зашли со стороны огорода и через грядки посаженной картошки стали пробираться уже к знакомой и стоящей ближе к нам яблоне. В чистом небе мигали яркие звёзды, а огромная полная луна сияла, словно начищенная до блеска медная тарелка. Было светло как днём. Время хотя и было позднее, но мы всё равно осторожничали. Растянувшись в цепочку, шли гуськом, стараясь не топтать картошку и не оставлять следов, говорили шёпотом, общались жестами, не допуская шума. Через некоторое время наша ватага оказались у раскидистой яблони.
Лунный свет тихо струился по притихшим деревьям спящего сада. В его отражении яблоки заманчиво блестели среди тёмных листьев фруктовых деревьев, однако этот голубой рассеянный свет небесного светила не мог проникнуть к их подножью из-за густоты кроны, и там было совершенно темно. Стояла необыкновенная мягкая и нежная тишина. Глубокая бархатистая ночь накрыла своим покрывалом все окрестности, только где-то далеко на болоте кричал сонный кулик… В этой благодати мы ощущали себя единственными, и было совсем невдомек, что рядом под деревом может спать бабушка…
Привычно нырнув в темноту под ветки дерева, чтобы по стволу забраться на него, один из нас случайно натолкнулся на сонную старуху… Спросонья она не поняла, где находится, и от страха закричала истошным голосом, разрывая тихую ночь пронзительным криком, от которого у нас побежали мурашки по спинам. Мы, в свою очередь, с перепугу тоже закричали, а когда немного опомнились, кинулись наутёк… Бежали, как зайцы, не разбирали дороги, путались ногами в картофельной ботве, спотыкались, падали и вновь поднимались… Сердца стучали так, словно были готовы выскочить из груди, горячей волной кровь окатывала всё тело. Было одно желание – поскорее унести ноги подальше от бабкиного сада…
Опомнились только на зареченской улице. Отдышавшись, стали вспоминать своё приключение и подшучивать друг над другом, обсуждать, кто и как убегал от перепуганной бабуси. Оправившись от страха, решили больше не ходить в эту ночь по чужим садам. Возвращаться к ждавшим нас девчонкам без яблок было неловко.
Красивые и не загорелые, как наши сверстницы, приезжие москвички в своих городских нарядах выглядели, как пёстрые бабочки. Хотелось порадовать их яблоками и грушами, добытыми ночью, совершив при этом почти подвиг. Зная, как они будут нам благодарны, как будут хрустеть сочными фруктами, я предложил всем пойти в наш сад и там нарвать обещанных угощений, уверенный, что мои родители в это время спят и нам никто там не помешает. Уже не осторожничая, собственноручно открыл щеколду в калитке и завёл всю толпу в наш сад. Ребята смело вошли и вместе со мной набрали по полной пазухе прохладных яблок и дробных сладких груш. К москвичкам пришли довольные своими ночными приключениями и с кучей ещё не совсем зрелых плодов, которые они с удовольствием ели, награждая нас словами благодарности…
Напуганная бабушка, как и всегда, не стала жаловаться родителям на ночные похождения их детей, лишь при встречах по-доброму журила деревенских ребятишек… А Петр с Мотей и в этот раз не сделали никому из мальчишек замечания, словно и не узнали о нашем набеге. Оставшись без яблок в тот раз, ребята угостились сладкими фунтовиками уже утром. Их принесла нашим родителям Мотя, дочь сторожихи сада. Больше к ней в сад мальчишки не лазили…
На следующий день, проснувшись, я услышал от отца:
– Ген, это ты привёл воришек в наш сад? Или мне ночью показалось, что трясли наши яблони?
На что я промолчал, и наш разговор больше не возобновился…
Семья Петра и Моти Метлицких среди селян по деревенским меркам считалась зажиточной. Рядом с домом у них стояла красивая скамеечка, на которой Мотина мама любила отдыхать, разглядывая прохожих, идущих по улице, и радостно приветствуя их. Застеклённая верандочка, деревянные сенцы и всё внутреннее убранство их дома поражали полнейшим порядком. Чисто выбеленная русская печь радовала глаз своей ухоженностью. На вымытом полу красовались разноцветные домотканые дорожки. В хате вкусно пахло пирогами и домашней едой. Так же аккуратно выглядел в доме и обеденный стол, накрытый пёстрой клеёнкой, а по праздничным дням кружевной скатертью с кистями по краям. Даже посуда у них выглядела аккуратной, нарядной и чистой.
Они водили домашнюю живность. В отличие от нашего и многих других многодетных семейств посёлка, у Моти в любое время года всегда был запас свиного сала. Это знали односельчане и частенько, по случаю неожиданного приезда гостей, прибегали к ней в дом взять взаймы кусочек солёного угощения. Мотя никогда никому не отказывала и была очень приветливой. Недаром после смерти своей матери они с мужем удочерили девочку из неблагополучной многодетной семьи села Валуец и воспитывали её как родную. Лена, так звали ребёнка, с малолетства росла у Метлицких, но при этом знала своих родителей, иногда заходила к ним в гости, возвращаясь из школы. Девчушка выросла и превратилась в статную деревенскую девушку с вьющимися волосами, обрамлявшими красивое пухленькое личико. Потом она выучилась в Брянске, работала на камвольном комбинате и до последних дней их жизни приезжала гостить к Петру и Моте, заботясь о них и даря им дочернюю ласку. Похоронила своих приёмных родителей на Зареченском кладбище, куда наведывается и до сегодняшних дней.
Шубкины
В отличие от обычных семей посёлка, эта семья занимала особое место в Заречье, она выделялась среди остальных своей открытой набожностью, что в те годы не приветствовалось. Все зареченцы называли его дед Шубка, а его жену – Шубчиха, у них было трое детей: два сына – Миша и Гриша – да дочь Маланья. Среди наших односельчан, когда все жили и совместно трудились в колхозе, Шубкины вначале были словно изгои. Не вступив в колхоз, они оставались единоличниками. Однако за трудолюбие селяне постепенно зауважали всех домочадцев, охотно и по-доброму общались с ними.
Дом этой семьи находился рядом с большим болотом, которое прозвали Шубкиным. Угодья вокруг него были отличным подспорьем единоличному хозяйству. Часть земли у леса, которую в народе называли Шубкин Наддаток, давала дополнительную возможность вести заготовку сена для скотины. На свободной земле, непригодной для грядок, они разводили элитную малину, необыкновенно крупную и сладкую. Её гроздья гирляндами янтарных ягод свисали с веток, привлекая своим ароматом шмелей, пчёл, в том числе и диких, и, конечно же, нас, мальчишек. Мы иногда, по едва заметной тропинке, между неровных болотных кочек, а потом и вдоль забора, пробирались к зарослям малины и, просовывая детские ручонки через плетень из лозы, угощались этим лакомством прямо с её колючих веток.
Если Шубчиха случайно видела голые спины подростков, промелькнувшие в сторону малинника, она, зная, что уже не успеет прогнать нас, грозно стучала палкой по деревянной перекладине ограждения и кричала, стараясь вызывать страх у детворы. Ей это сразу же удавалось, и мы разбегались в разные стороны, боясь быть опознанными хозяйкой, а потом и наказанными своими родителями. А если видела поломанные ветки малинника, то она возмущалась и сама бескорыстно предлагала селянам саженцы, чтобы они могли насажать в саду сортовой малины для своих детей. Родители пытались разводить такую малину, но она, к сожалению, почему-то не росла и через некоторое время, засыхая, пропадала. Возможно, что бушевавшая своим урожаем малина в Шубкином саду не везде могла расти и разводиться, а прижилась только у колхозного двора, заполонив впоследствии всё свободное пространство…
За домашним хозяйством Шубки и Шубчихи следила их дочь Маланья. От рождения она была не совсем здоровая, а потому не училась в школе, но для домашней работы была хороша. Её братья, напротив, получив неполное среднее образование, нашли применение своим способностям.
Собственное жилище Шубкины сделали подобием молельного дома, б?льшая часть которого была предназначена для размещения икон и специальных книг. Сын Михаил, имея природный талант плотника, смастерил небольшой иконостас и проводил церковные обряды.
По стенам их хаты были развешаны иконы. Перед образами святых маленькими огоньками мерцающего пламени горела не одна лампадка. Сам Мишка ко времени самостоятельного богослужения имел вид крепкого, чуть ссутулившегося сельского мужика, носил чёрную как смоль, окладистую, внушительную пышную бороду и такие же пышные волосы, которые придавали ему вид местного батюшки. У него были церковные книги, которые читались во время службы, а в дни религиозных праздников, таких как Пасха, Покров, Троица, из закрытых окон дома слышалось приглушенное, ровное песнопение собравшихся прихожан и домочадцев, где едва различимые тонкие голоса женщин звучали посреди басовитых мужских.
Михаил по характеру слыл добрым, читал людям, посещавшим его обитель, доступные проповеди. В них были слова о том, чтобы помнить и блюсти своё человеческое родство и достоинство, не осквернять память предков недостойными поступками. Помнятся случаи, когда он и детям объяснял простым языком о смирении, покорности и уважении друг к другу. Приводил примеры, запоминавшиеся надолго.
Вот только один из них. Однажды мы гурьбой собрались вокруг него и, чтобы быть ближе, стали толкаться, ссориться… Он внимательно посмотрел на нашу перебранку и сказал:
– Не ссорьтесь! Не обижайте друг друга, – и достал из кармана расческу.
– Смотрите сюда, – привлекая наше внимание, произнёс он и продолжил:
– Вот расческа, я беру один зубец и ломаю его, беру второй и тоже ломаю. Видите, как легко мне это удаётся? – задал Миша вопрос.
Мы громко и с удовольствием дружно ответили:
– Да!!!
– А теперь, – спокойно заговорил он, – я возьму всю расческу в руки и постараюсь сломать её зубья все сразу. Смотрите! У меня это плохо получается. Я не могу справиться с ней, хотя и прикладываю много сил… Так вот и в жизни, если одного человека обидеть, то это всегда легко будет сделать, а вот если за него вступятся все остальные, собравшись вместе, то их нельзя будет одолеть. Помните об этом и помогайте всегда друг другу и своим близким, – вздохнув, он замолчал…
Его пример с расческой, такой простой и наглядный, я запомнил на всю жизнь…
Его брат Гриша, второй сын деда Шубки, не был столь набожным. Став самостоятельным, он женился. Для своей семьи выстроил дом рядом с родовым, благо земли хватало, и отселился от родителей. В колхозе не работал, а был грибоваром. Районное потребительское общество построило грибоварню у Плоского леса. Это место было удобным. Рядом был Кириллин колодец, из которого брали воду для обработки и варки грибов. Грибоварня представляла собой высокий сарай, сбитый из тонких не струганных досок – шалёвки, которые были уложены внахлёст друг на друга, закрывая большие щели. Её крышу возвели из тех же досок, но дополнительно покрыли дором. Внутри, по центру грибоварни, стояла открытая печь, топившаяся дровами, припасёнными из расположенного рядом Плоского леса. Кругом, по периметру помещения, стояли стеллажи, на которых хранились все принадлежности для варки грибов. Тут были котлы и кастрюли разных размеров, и специи для посола грибов, и деревянные бочки с крышками…
Гришка, видимо, имел большой опыт варки и засолки грибов, потому что они у него получались очень вкусными и ароматными. Изредка поселковые хозяйки просили его сварить впрок на зиму и для них некоторое количество грибов, в чём он им редко отказывал.
Для посёлка грибоварня была ещё одним дополнительным источником получения наличности. Все, кто был свободен от основной работы по хозяйству или в колхозе, ходили в лес за грибами. Мы, детвора, не отставали от своих родителей и тоже, собрав грибы, сдавали их целыми плетушками. Расчет за доставленные грибы Гриша производил сразу же после их взвешивания, не обманывая и не удерживая с нас копейки на скидку за имевшийся сор, случайно попавший в плетёную корзину вместе с грибами. Посчитав сумму, он доставал из кармана рублёвую пачку денег и несколько банкнот вручал нам за товар.
Когда набиралось много грибов, он мыл их и без особой сортировки ссыпал нерезаными в большой котёл. Проварив определённое время, грибовар складывал их вперемешку с пряностями в деревянные бочки, закрывая такими же крышками. Через некоторое время отправлял в город на приезжавшей оттуда машине. С годами грибоварня стала никому не нужна, и Григорий, видя упадок в своём хозяйстве, вместе с семьёй перебрался в Погар, где купил дом и стал жить на новом месте. А его дом, который находился напротив нашего, через дорогу, со временем приобрела односельчанка Прося. Поселившись вместе с дочерью Любой, они стали нашими соседями.
Лёша Гапин
Шаройко Лёша был единственным сыном своей матери Гапы, поэтому и звали его все Гапин Лёша. От рождения он слегка заикался. Зная, что его речь может подвести в самый неподходящий момент, парень стеснялся шумных компаний и откровенных ухаживаний за девчонками. Чтобы не стать изгоем среди ровесников, он многому учился. По деревенским меркам мать была обеспеченной, хотя как домохозяйка не работала в колхозе. На своём огороде Гапа выращивала табак, который славился хорошими вкусовыми качествами, и продавала самосад всем, кто к ней обращался. Мне не раз по просьбе отца приходилось покупать у неё стакан или два этого курева.
В её доме всегда можно было видеть развешанные чисто-белые холщёвые мешочки с нарезанным и просушенным табаком. Его хватало всем курильщикам от одного урожая до другого. Лёша, как и многие в поселковой округе, драл лозу, заготавливал берёзовые веники и тоже получал дополнительную прибыль. На накопленные деньги они с матерью покупали в дом дорогие вещи. Все мальчишки завидовали Леше, когда у него появился пензенский велосипед и тульский баян…
Он выучился довольно хорошо играть на этом инструменте. С баяном его приглашали на свадьбы, на праздники, да и просто на вечеринки. За игру расплачивались деньгами, салом, яйцами, короче говоря, платили тем, у кого что имелось, кроме спиртного. Лёша практически его не употреблял и долгое время считался непьющим. Помимо баяна, заработок ему приносила и работа в кузнице, где парень был подмастерьем у Василя Метлицкого. Я даже помню этот период, потому что мой дед Тимофей готовил для их работы по особой технологии, перешедшей к нему от его отца Мартына, уголь, исключая доступ кислорода при сжигании берёзовых дров. Это топливо было очень важным для работы горна.
Через несколько лет Лёша Гапин и сам стал опытным кузнецом, но когда в Заречье кузницу закрыли, он стал ходить в Гамалеевку и уже там продолжал заниматься кузнечным ремеслом, выполняя нужные для домашнего и колхозного хозяйства работы: ремонтировал плуги и бороны, точил лопаты и ковал засовы на двери, делал петли для ворот и многое другое.
Подработкой для него была и стрижка деревенских мужиков. Он один из немногих имел свою механическую машинку, как у городского парикмахера. Она, конечно же, была гораздо лучше овечьих ножниц, после которых причёска выглядела неопрятной: волосы круглыми неровными бороздками и пучками топорщились в разные стороны, даже когда, стараясь их выровнять, под них подкладывали при стрижке деревянную гребёнку. Неслучайно и отец, завидев мои длинные волосы, закрывавшие при наклоне головы глаза, говорил:
– Геник, сбегай-ка к Лёше, пусть он тебя подстрижёт покороче, чтобы надолго хватило, а то смотри, как у тебя волосы отросли!
И повернувшись ко мне вполоборота, поглаживая широкой ладонью свои волосы от затылка к шее, продолжал:
– Я вот сходил к нему и подстригся. Заодно договорился и о тебе…
Мне совсем не хотелось расставаться с только что начавшими отрастать волосами. Надеясь на снисхождение ко мне папы, тихо произнёс:
– Пап, у меня они ещё и не длинные вовсе, давай не пойду, рано ещё…
– Не хочешь идти, не ходи! Заставлять больше не буду. Отрастут длинные, тогда тебя дома мама сама подстрижёт ножницами, теми, что овец стригут! – повышая голос, отвечал отец.
После таких слов мне ничего не оставалось делать, как бежать к Шаройко. Моё появление Лёша встречал как обычно. Мы по-мужски приветствовали друг друга за руку, и он без лишних вопросов предлагал мне сесть на стул, стоявший неподалёку под тенистой грушей. Через некоторое время «мастер» обвязывал попавшейся под руку тряпицей мою шею и плечи, чтобы срезанные волосы не сильно попадали за ворот рубашки, и начинал настраивать машинку, что-то подкручивая и продувая в ней. К слову сказать, она у него была всегда какой-то не отрегулированной, мне это стало известно, когда я уже юношей стал ходить на стрижку в городские парикмахерские…
И вот моя голова оказывалась в руках у нашего парикмахера. Он клал свою мощную ладонь кузнеца мне на макушку и, слегка прижимая голову к своей груди, независимо от моего желания, начинал водить машинкой снизу вверх по волосам, снимая прядь за прядью. Этот механизм был сомнительной остроты, он странно щёлкал у моего уха. Казалось, что Лёша, двигая холодным металлом по моей голове, с каждым новым заходом рвёт волосы, а не стрижёт. Было больно. При очередном рывке я съёживался, но шевелиться не смел, так как получил уже одно предупреждение в виде окрика:
– Будешь крутиться, отрежу ухо!
Ухо, конечно, было жаль, и мне ничего не оставалось делать, как терпеть…
После такой стрижки у парикмахера-самоучки, уже окончив школу и вступив во взрослую жизнь, мне трудно было приучить носить волосы на зачёс. Я долго заглаживал и смачивал их водой, надевал на голову сплетённую сеточку из разноцветных ниток мулине, ожидая, что они под ней высохнут и сохранят форму. Поселкового цирюльника винить в моей прическе не приходилось, в Заречье знали, что он был старательным мужиком и стрижку плохо людям делать не станет. К нему в дом часто приходили многие односельчане, чтобы подстричься, к тому же, он жил в начале посёлка, со стороны Гамалеевского леса, прямо напротив нашего болота, что было очень удобным для зареченцев, возвращавшихся с работы или из леса...
Лёша, несмотря на то, что слыл способным кузнецом, хорошим баянистом, нашим парикмахером и просто уважаемым молодым человеком, так и не стал по-настоящему счастливым. После смерти матери его жизнь превратилась в сплошное одиночество. Он не изменил её и когда вся молодёжь разъехалась в поисках лучшей жизни, а оставшиеся доживали свой век в Заречье.
Сватали ему одинокую, как и он, жившую неподалёку, нашу соседку Любу Просину – круглолицую деревенскую красавицу, работящую и добродушную. Даже в ненастную погоду, когда Люба шла по деревенской улице, одетая в ватную телогрейку поверх укороченной юбки, в резиновых сапогах с обрезанными голенищами, она вызывала восхищение своей статью и привлекательностью. Не портила её летом и косынка, затянутая на голове тугим узлом, удерживающая густые тёмно-русые волосы, как и зимой повязаная хуста – тёплый шерстяной платок в клеточку.
Имея привлекательную внешность и хорошую от природы хозяйственную жилку, Люба, тем не менее, осталась незамужней девицей. В годы её молодости женихов в деревне уже не было, все как-то устроили свою жизнь вне деревни, разъехались, а жить остались одни старики да старухи. Она надеялась связать свою жизнь с Лёшей. После смерти его матери Любаша помогала по хозяйству, ухаживала за ним, стирала и убирала в доме, но предложения стать его женой так и не дождалась. А посему не вошла в его дом хозяйкой. После смерти Лёши Люба переехала из Заречья в Валуец…
Трифон Павлючихин и Захарченко Шурик
На краю деревни у самого леса, рядом с Зареченским болотом, жил Трифон. Он запомнился тем, что изредка ловил на этом водоёме лягушек, как их называли у нас – «кабанцы», отличавшихся большими размерами, и не только сам их ел, но и угощал ими пацанов. Чуть поодаль от его дома, по направлению к берёзовой роще, был бугор, на нём целыми днями играла деревенская ребятня. Проголодавшись на свежем воздухе, мы частенько наведывались к Трифону. Добрый по натуре, он приветливо встречал всех. Отвечая взаимностью на его радушие, помогали ему по хозяйству, а заодно и слушали разные истории, которыми он охотно делился. Если Трифон в это время готовил себе еду, то угощал и нас. Редко кто из ребят отказывался разделить с ним его нехитрую снедь. А он, зная, что мы придём после игр, готовил для нас свой деликатес, на вид и вкус напоминавший курятину. Мне тоже не раз приходилось пробовать, и, к слову сказать, пища, прожаренная на костре, была достаточно приятной. На этом болоте мы с друзьями тоже не раз ловили лягушек, но как приманку для раков, а еду из них сами никогда не готовили.
Среди детворы Трифон славился не только экзотическим угощением, но и своей незаурядной силой и ловкостью. Демонстрируя нам мастерство, он мог в зубах пронести от болота до дома полное ведро воды или с лёгкостью пройти на руках по лужайке своего двора…
Чтобы быть сильным, он тренировался и вёл здоровый образ жизни. Пытался накачать упругие мышцы, мечтал выучиться на механизатора и пойти работать трактористом. В те годы эта профессия была почётной и давала возможность получать приличные деньги. Трифону это было необходимо, потому что он был опорой в семье.
Павлючиха, так её звали по-уличному, крепкая и сильная женщина, кроме него воспитывала ещё и дочь Сашу, с которой у неё, как и у всех матерей, было немало хлопот. Повзрослев, бойкая девчушка уехала в город. В промежутках между учёбой и работой иногда приезжала в посёлок. Пожив в городе, девушка стала ещё уверенней, чем была в юности. На любые колкости или шутки в её адрес даже мужикам давала фору и не лезла за словом в карман. Её независимость среди деревенских сверстников, притягивала к ней. На их дворе часто устраивались пляски, а если погода была ненастной, то танцы продолжались уже в доме, где молодые могли найти потаённые уголки за печкой или у топчана.
Хозяйка дома в это время старалась уйти к соседке или к подруге, жившей на другом конце посёлка, предоставляя детям и их друзьям свободу для общения, надеясь, что так они быстрее создадут свои семьи. В дом, стоящий на отшибе, в это время не заглядывали любопытные соседи, и некому было подсматривать в не зашторенные окна за проделками ребят и девчат. Только мелкие пацанята вроде меня, которым расстояния вдоль посёлка были нипочем, могли пролезть среди жердин забора и подглядывать в окна за их развлечениями.
А смотреть на их гулянье, конечно же, было очень интересно…
Перед тем как устраивать пляски на улице, парни и девчата расчищали небольшой круг на земле и утрамбовывали это место. На нём после танцев долго потом не росла трава.
Пока шли приготовления, постепенно собиралась молодёжь. Появлялся гармонист и, конечно же, барабанщик. Под их наигрыши девки выходили на круг и били «дроби» в такт задорной «Цыганочке» или «Барыне», отстукивали по земле пятками или каблучками. Соревновались друг перед другом статью, завлекая парней своей удалью и острыми по содержанию частушками…
«Загорелась в трубе сажа –
Так и пыхает огонь,
Захотелось девке замуж –
Так и топает ногой», – заливистым, задорным голосом начинала одна из плясуний, а вторая в ответ:
«Ах, подружка дорогая,
Что тебе хотелося?
Ты у Петькина двора
Два часа вертелася…»
Напарница, чувствуя себя обиженной, сразу же, как бы навскидку:
«Если нас подковырнули,
То и мы подковырнём,
С головы до самых пяток
Подковыривать начнём!»
И лились в вечернем полумраке мелодичные звуки гармошки, ритмичная дробь барабана, прерываемая частушечным диалогом и эхом, возвращавшимся из леса:
«Куда суёшься плясать,
Раз кривые ноги!
Таких много плясунов
Стоят на дороге…»
И сразу же, под одобрительные возгласы зрителей, окруживших пятачок, неслось в ответ:
«Говорят, что я горда,
Я могу утешиться.
Лучше гордую любить,
Чем на шею вешаться».
Пары бойко менялись, и «Барыня» продолжалась… Раскинув в стороны руки и растянув на них платки или лёгкие косынки, девчата, словно лебёдушки, вначале плавно выходили на круг, а потом под зажигающий аккомпанемент и под уже охрипшие подбадривания гармониста разгонялись в танце всё быстрее и быстрее. Девчата ногами выписывали такие коленца, подбивая упругими коленками свои пышные юбки, что им мог позавидовать даже современный танцор… Те, кто ещё не умели так отплясывать, стояли тут же, образуя круг и наблюдая за танцующими, время от времени подкидывая в рот семечки подсолнечника или конопли. Увлёкшись зрелищем, часто забывали даже убрать с губ шелуху, которая монистой свисала почти до подбородка…
На таких вечеринках подросткам можно было увидеть ухаживания парней за девчатами, их поцелуи, высмотреть, кто чей жених или невеста… Или получить, как нам казалось, незаслуженный подзатыльник за излишнее любопытство…
Примечательно, что недалеко от этого дома, на опушке леса, останавливался на всё лето цыганский табор, который не вредил нашему посёлку своими воровскими набегами. Мы дружили с их молодежью и не раз поздними летними вечерами под молчаливым звёздным небом слушали цыганские песни.
Прошли годы. Трифон осуществил свою мечту, выучившись, работал трактористом. Его сестра уехала из посёлка и больше в Заречье не вернулась. Дом не сохранился, а вот бугор, который был местом гуляний моих односельчан, остался и до сегодняшних дней…
Не могу не сказать и о бедокуре, лихом парнишке Захарченко Шурике. Вместе с матерью он жил в простой избе у Плоского леса, в конце посёлка, рядом с домом Кириллы. Среднего роста, рыжеватый, с конопушками на лице, он представлял собой одновременно и друга всех пацанов, и задиру-обидчика, подростка, способного на отчаянные поступки, осуждаемые взрослыми. В посёлке его звали Шурик Байстрюк. В их дом на отшибе также собирались по вечерам его одногодки и те, кто постарше, чтобы покурить, поиграть в карты на деньги, послушать байки. Там строились совместные планы обчистить чей-нибудь сад или огород, а то и вовсе вступить в сговор и не пойти в школу, отсидевшись на кочевке в лесу. К Шурику можно было пригласить девчат и, не таясь, поцеловать, потискать, проявляя свой юношеский интерес… Но прошли годы, он, окончив неполную среднюю школу, стал приличным молодым человеком. Влюбился в свои семнадцать лет в молодую вдову с ребенком и со временем женился на ней. В совместном браке у них родились ещё двое детей, которых они воспитали, поставили на ноги и выпустили в большую жизнь…
Веркеенко (Мартыновы)
Наша семья принадлежала к обычному кругу моих земляков, выделяясь только педагогическим образованием. В Заречье нас называли не только Веркеенко, но и Мартыновы, определяя наш дом по имени моего прадеда Мартына. По словам отца, прадедушка в посёлке жил со дня его основания. Династия Веркеенко достойно продолжала свой род. Дарования Мартыновых передавались по наследству. У них было чему поучиться не только собственным детям, но и их землякам. В дружных многодетных семьях были умельцы делать кирпичи, обжигать их, добывать уголь из берёз, мастерить и чинить сбрую, делать телеги и сани, липовые кадки и дубовые бочки. Настоящим увлечением дедушки Тимофея Мартыновича были пчёлы.
Все поколения много работали и всё успевали. Труд в нашем роду считался основой всего. В семье был создан свой, немного замкнутый, мир. Мир детей, родителей и тех жителей Заречья, которые разделяли наши незатейливые взгляды. В большинстве своём люди, окружавшие нас, были честными, порядочными и трудолюбивыми. Мой отец в этом не был исключением, он достаточно строго и справедливо, без излишней нежности, в основном своим примером, добивался от своих детей уважения и взаимопонимания.
Помню только один момент, когда ещё ребенком я почувствовал его ласку. Не знаю, по какому случаю я побежал ему навстречу, скорее всего, это случилось по подсказке мамы. …Тёплый погожий осенний день, бегу и вижу высокого, сильного родного человека в форме… Он приседает, расставляет руки, и через мгновение взлетаю вверх. Страшно, но инстинктом чувствую себя в надёжных руках. Переведя дыхание от секундной невесомости, обнимаю папу за шею, который уже нежно прижимает меня к своей груди… Так обнявшись, радостные и довольные, мы идём к маме, которая ждёт у порога нашего дома в Бердичеве…
Моя мама была терпеливая и сильная духом женщина. Она с любовью растила детей, ухаживала за хозяйством и оберегала наш дом от любых невзгод. Имея педагогическое образование, помогала советами отцу в работе с учениками. Была замечательной рукодельницей. Её неповторимые вышивки украшали наволочки и рушники, скатерти и покрывала, придавая дому нарядность и уют. Трепетно, с огромной теплотой материнского сердца переживала за благополучие дома, любила своих детей. У неё нас было пятеро. Две дочки и три сына. Благодаря стараниям родителей, все выросли и выучились. С высшим образованием вышли в жизнь сыновья; я стал ученым, профессором, Валерий – директором Берёзовской средней школы, Святослав – служил в следственных органах Петропавловска-Камчатского, дочки Нина и Дина создали свои семьи и уже растят внуков…
Отец был честным и надёжным. Демобилизовавшись из армии после Великой Отечественной войны, всю жизнь работал в Гамалеевской начальной школе: вначале учителем, а потом и её заведующим. Думаю, что именно его педантичность и бескомпромиссность были причинами того, что он не продвинулся по служебной лестнице выше руководителя начальной школы, несмотря на его добросовестность и трудолюбие. Он никогда не позволял себе ни в одном деле кривить душой, более того, присваивать то, что ему не принадлежало.
Возможно, ещё с военных лет, сражаясь за родину в свои юные годы, он вынес представление о простых людях как о носителях высоких моральных качеств. Возглавляя позже партийный комитет колхоза «Победа» в качестве секретаря, отец не высказывался резко на политические темы, хотя беседы в домашней обстановке свидетельствовали о том, что он, безусловно, видел многие проблемы послевоенных лет и тяжёлое положение окружавших его людей.
Личные вкусы и привычки папы отличались исключительной простотой. Он всё, что мог, делал для себя сам. Мог смастерить сани, телегу, починить сбрую, домашнюю утварь, без посторонней помощи построить сарай или подвал. Одевался всегда по сезону, ничем не выделялся среди своих односельчан. Летом, во время школьных каникул, ходил в поношенной куртке или в выцветшей гимнастёрке, в старых сапогах или ботинках; старался чаще бывать в лесу, на болотах или на речке, любил половить рыбу, раков… Во время своих рыболовных походов, поездок в лес за дровами или на мельницу, он охотно общался с лесничим и с лесником, с мельником и конюхом, умел наладить с ними приятельские отношения. Не исключением были и соседи в Заречье, жители окрестных деревень, дети которых учились в Гамалеевской школе.
Папа был приветлив и доброжелателен к людям, его уважали не только зареченцы, но и все, кто общался с ним, почтительно называя Тимофеич. Он один из первых в посёлке построил в саду большую и просторную баню, в которой могли одновременно помыться до тридцати человек. Часто можно было услышать от проходивших мимо нашего дома односельчан осторожные вопросы:
– Тимофеич, может, мы сегодня водички наносим в баню, а ты нам её протопишь? – зная наперёд, что, если подошла суббота, он никогда им не откажет, ведь других бань в округе не было.
– Хорошо! – по-доброму отвечал отец.
– Только надо пораньше, часам к четырём вечера вытопить, чтобы после нас и женщины смогли бы помыться, – продолжали просители.
Отец уже заранее знал, что придут в баню человек двадцать мужиков с подростками, а потом столько же женщин с малыми детьми. Он почти еженедельно устраивал такие банные дни, не считаясь со своим личным временем. В обязанность сыновей, то есть нас, при подготовке бани, входила помощь наносить туда воды и наколоть дров. Ими топилась печь, в которую был встроен чан для горячей воды. Её дополнительно подогревали и в дубовых бочках железными гирями или траками от трактора. Нагрев докрасна, отец резко опускал их металлической кочергой в воду. Она от раскаленного металла быстро нагревалась.
Вначале парились мужики, пока в бане было жарко и много духа, а потом их сменяли бабы с детьми. Мужья после бани сразу не расходились и оставались ожидать жён, устраивая себе праздник. Доставали приготовленную для такого случая бутылочку домашнего самогона и, обращаясь к маме, просили:
– Ивановна, может, принесёшь что-нибудь из погреба на закуску?
Не скупившись, она подавала им целый тазик огурцов и помидоров, квашеной капусты и мочёных яблок. С извинениями в голосе говорила:
– Вот, свои, ешьте…. Может, вам не понравятся…
После окончания купания односельчан, шла мыться и мама с дочками, завершая этот день постирушкой белья.
Все, кто приходили париться к нам осенью, всегда могли угоститься сладкими яблоками, росшими рядом, ведь баня была построена прямо в конце огорода.
Пётр Тимофеевич, как и его земляки, вырастил тоже свой сад, где благоухали плодовые деревья, приносившие хорошие урожаи. Названия яблок и груш были незамысловатые, возможно, придуманные людьми по внешнему виду плодов или по признакам, которые отражали их вкусовые качества: сахарная, наливная, медовая. Крупные яблоки назывались фунтовка, а груши – дуля. Росли и общеизвестные: штрифель, антоновка, белая антоновка, пепин шафранный.
До сегодняшнего дня помню душистые, наливные, просвечивающиеся при солнечном свете янтарные яблоки. Родители хранили их в сене на чердаке, оставляя там для лакомства в зимний день. Своей пахучестью и великолепным запахом они выдавали себя, забивая даже аромат заготовленного лесного сена для коровы, давая нам возможность отыскивать их без особого труда…
Как бы жители нашего посёлка не были связаны с лесом, в котором водилось много разного зверья и птицы, большинство из них жили небогато, хотя почти каждая семья имела в хозяйстве корову, поросёнка или несколько овец, козу и небольшой участок земли, около тридцати соток. Что касается нас, то как семье служащего, а не колхозника, отцу было выделено около двадцати пяти соток. На них были построены сараи для скотины, дом, погреб, амбар для хранения зерна, баня. Рос сад, обрабатывался небольшой огород, на котором, в основном, выращивали картошку.
Она на Брянщине была по значимости наравне с хлебом. В год, когда дожди своим милосердием не обходили нашу местность, урожай на её песчаной земле был отменным, а вот в засушливое лето она просто не вырастала и, съежившись, засыхала. Чтобы семье прожить своим подсобным хозяйством, конечно, надо было бы иметь и б?льшее подворье, но запастись зерном и сеном, не всегда удавалось. И поэтому скотину домашнем хозяйстве держали столько, сколько могли прокормить.
Для коров, овец и коз в ход шло не только хорошее луговое сено, но и жёсткая болотная осока. В лесу собирали жёлуди, их сушили и размалывали в муку. Ею кормили и поросят, давали для прикорма корове и овцам. Для коз заготавливали веники из ивы, лозы и мелких веток берёзы. В поле собирали хоб?тье от соломы, оставшееся после уборки зерновых, запаривали кипятком, чтобы оно стало мягким, посыпали отрубями или мукой и давали скоту.
Родители обычно выращивали в год двух поросят, их мясо оставалось только семье. Из-за недостатка кормов они не вырастали до огромных боровов. Пускали в расход, как только они становились небольшими упитанными подсвинками. Сало мама старалась заготовить впрок, чтобы его хватило до следующих подросших хрюшек. В такой семье, как наша, с пятью детьми, это удавалось с большим трудом. Чтобы сэкономить свинину, разводили кроликов, сизых голубей, похожих на лесных. Поднимаясь стаей и летая целыми днями по полям, они часто возвращались с дикими голубями, пополняя наше подворье.
Брат Валера, увлёкшись охотой, был более везучий, чем мы с отцом, ему удавалось добывать в лесу зайцев, тетеревов, на болотах – уток, а в поле – куропаток и перепелов. Это тоже было неплохим, хотя и редким подспорьем для большой семьи.
Летом с питанием зареченцам становилось легче, многие из них переходили на подножный корм: собирали в лесу ягоды, грибы, щавель, съедобные растения, орехи, яблоки, груши… Проще было в это время и с кормом для всей живности. Куры разбредались по кустам окрест домов и, копаясь в земле, находили для себя семена, мелких жучков, червячков, улиток, а гуси и утки целыми днями пропадали на болотах… Наши коровы, в отличие от своих сородичей на полевщине, пасшихся на заливных лугах, кормились больше в лесу. Овцам, козам и коровам наступало раздолье среди сочной травы.
Вокруг посёлка выпаса для скотины практически не было. Болота, колхозные поля и сенокосные угодья не позволяли пасти коров. Чтобы сохранить стадо в лесу и накормить бурёнок, нанимали пастухов, а чаще ими были сами зареченцы. Мне и самому не раз доводилось стеречь коров, и прямо скажу, это занятие далеко не весёлое, а скорее, нудное и однообразное, порой время будто останавливается, а день тянется, словно год…
Когда подходила наша очередь, мама будила меня на ранней зорьке. За окном только-только начинало светать. Солнышко в это время ещё спало за горизонтом и угадывалось едва заметным жёлтым заревом над Гамалеевским лесом. Откинув тёплое и уютное одеяло, я с неохотой надевал свою одежду. Во двор, дышавший сырой утренней прохладой, где трава ещё гнулась под тяжестью росы, идти совсем не хотелось. Но время не ждало. Поев приготовленный мамой нехитрый завтрак, выходили за калитку дома и шли выгонять коров с окраины посёлка. А это было сразу же после дойки, примерно в шестом часу утра.
После тёплой хаты на улице было зябко. Крыши домов, сараев, заборы – всё было мокрым, трава изморосью блестела от обильной ночной росы. Над всем этим – над домами, над лесом – празднично синело чистое небо. С огорода тянуло свежим запахом зелени, особенно сильно пахло укропом. Посёлок постепенно просыпался и сбрасывал покровы ночи, готовясь к новому дню. Улица была тихой, слегка подёрнутой дымкой тумана. Предутреннюю тишину нарушали только звонкие голоса мелких птах да лай сонных собак на случайного прохожего. Откуда-то с края деревни доносился неясный шум скрипящих ворот и многоголосое мычание выпускаемых из загонов коров.
Мы с отцом проходили вдоль посёлка, договаривались, кто и откуда будет выгонять бурёнок. Мне он доверял левый край от Марки, который был короче, а сам уходил к подворью Гришки-тракториста, в сторону Берёзовки, и, удаляясь, покрикивал:
– Эге-гей, эй!.. Давай, гони коров!..
Некоторые хозяйки, подоив, уже пасли их у своих домов в ожидании пастухов, другие ещё додаивали. И только после окриков пастуха хозяева спешили выгнать своих кормилиц на улицу, подстёгивая гибкими хворостинами:
– Ну, пошла! – громким, но добрым голосом покрикивали они.
В этот поток из каждого двора постепенно вливались всё новые и новые бурёнки. Бабы, отогнав корову от загона, тут же возвращались домой, а мужики обязательно останавливались рядом с отцом и спрашивали:
– Тимофеич, не найдётся ли закурить? – точно зная, что он запасся табаком на целый день.
Отец угощал. Все неспеша закуривали самокрутки и, дымя ими, медленно расходились по домам, а мы гнали коров дальше по посёлку, собирая в стадо остальных животных.
Когда стадо проходило мимо родного дома, к нему присоединялась и наша Серёдка, а мама передавала мне сетку-авоську с хлебом, куском сала, варёной картошкой, зелёным луком, да бутылкой молока. Подгоняя пугами скотину, выгоняли её на окраину посёлка и останавливались за Зареченским болотом. Пересчитывали коров, давали им время пощипать травы на бугре или напиться воды в болоте.
Утро набирало силы. Вдалеке кричали сонные перепела, бархатное, глуховатое пение диких голубей нежно плыло над лесом, придавая особую прелесть наступающему летнему дню. Через некоторое время голоса птиц сливались и перекликались между собой, а свежесть, чистота утреннего воздуха и близость леса придавали им особую звонкость. Уже совсем скоро в общий хор включались и другие солисты, и тогда было не разобрать, чей голос чище, мелодичнее. С полей доносились скрипучие голоса коростелей «др…рр…р, др…рр…р..!» и где-то издалека, из глубины леса, монотонное сухое «рьрьрьрьрь» завершавшего своё ночное пение козодоя. В вышине деревенских просторов колокольцами звенели жаворонки, в лесной чаще куковала одинокая кукушка, пели свои прелестные песни сойки, зарянки, лазаревки, вертишейки. А с зареченского болота неслось кряканье пробудившихся уток да кваканье горластых лягушек-кабанцов.
Как только немного спадала роса, коров перегоняли к развилке дороги на Гамалеевку, где мы направляли их в глубину сумрачного леса. Все зареченские коровы были разновозрастные, разномастные и разнохарактерные: белые и чёрные, пестрые и коричневые, спокойные или с норовом. Среди них обязательно выделялась одна, которая негласно становилась ведущей. Как обычно, она была молодой, бодрой, шустрой и немного нагловатой, всегда смело шла впереди стада, уводя остальных за собой. Зайдя в лес, она долго не останавливалась и не нагибалась за сочной травой, словно выжидала, когда скроется в нём и весь гурт.
Продвигаясь между деревьями, коровы паслись среди зеленой, испещрённой тенями травы. Наблюдение за ними успокаивало и расслабляло; большие жёлтые мухи, усиленно вибрируя крыльями, неподвижно зависали в золотистом от солнечного света воздухе и вдруг так же неожиданно, как и появлялись, резко отлетали в сторону; мошки вились столбом, светлея в тени и темнея на солнце своим пушистым облаком. Стадо медленно проходило всё дальше и дальше… А я как подпасок следовал за ним и покрикивал, чтобы животные не отбивались и не уходили далеко в сторону. Когда это случалось, бежал по лесу среди низко распростёртых ветвей, то нагибаясь, то отстраняя ветки, и возвращал беглянку к её сородичам. Коров, идущих далеко впереди, я не видел…
Отца в это время рядом не было. Как только стадо скрывалось в глубине, он уходил по дороге, огибая лес с другой стороны, чтобы в конце пути выйти к реке Гнилой или к лугам Трестенца. По времени, ближе к полудню, он оказывался на месте и окриками:
– Ого…о…о..! Ого-го-го… о… – зазывал к себе коров. На его голос через некоторое время из леса выходила ведущая корова, а затем и остальное стадо целым и невредимым, с располневшими боками от свежей травы. Такая слаженность действий животных и человека не давала возможности нам потерять друг друга в большом лесу. Обратно возвращались по такой же схеме, только в противоположном направлении.
Но теперь уже, выходя из леса, коровы пытались свернуть перед берёзовой рощей в сторону Гарелого болота, где неподалёку располагались колхозные поля с клевером или свёклой. Но туда мы их не пускали, а гнали стадо на стойло у края Заречья, где-нибудь поближе к любимому месту зареченцев – к нашему бугру. Поили в болоте, выбирали полянку и останавливали бурёнок. А сами бросали фуфайки под тенистой берёзой и садились на мягкую ткань, вытянув натруженные ноги.
Коровы в ожидании своих хозяек, уже совсем успокоившись после перехода через лес, лениво пережёвывали жвачку. Одни из них, найдя тень, ложились отдыхать, другие, спасаясь от мух и оводов, заходили в мелкий кустарник, обмахивая хвостами бока, а некоторые вылизывали друг друга.
Папа, согнув ноги в коленях и положив пугу напротив, доставал из кармана кисет, сложенную в несколько слоёв газету. Отрывал от неё кусок для самокрутки, насыпал на него толстым слоем самосад, скручивал папироску и неспеша закуривал. Он всё время посматривал на дорогу в сторону посёлка, ожидая хлопотливых хозяек с подойниками в руках, в том числе и маму. Растянувшись во весь рост рядом с ним, я лежал под прохладной сенью дерева, прикрыв глаза рукой от солнечных лучей.
Томительно время ожидания в эти жаркие полуденные часы. Всё как будто вымирает. Оставаясь наедине с собой в такие минуты, я острее чувствовал и слышал, как вдалеке, в небесной глубине, продолжал разливать свои дрожащие серебристые песни жаворонок. Они летели вниз, как по воздушным ступеням. Где-то на границе поля и леса, изредка раздавался одинокий крик перепела, и тут же в ответ в глубине притихших нив ему вторил такой же голос… Вокруг меня застыли, разомлев от жары, деревья. Ослепительные потоки солнечных лучей зажигали на них живописные вихри листьев, накидывая на другую их часть тень, тёмную, как осенняя ночь. Где-то под ухом шуршал в траве маленький муравей, натружено пыхтя, он старался переползти меня и поскорее добраться до своего убежища.
Полуоткрыв веки, я любовался мирной игрой перепутанных листьев на фоне далёкого светлого неба. Удивительно приятное занятие – отдыхать на спине и глядеть вверх. Мне казалось тогда, что небо – это огромное бездонное перевёрнутое море, которое широко расстилается надо мной и вот-вот выплеснется на меня своей синевой, деревья, уходящие своими кронами вверх – скалистые берега, а белые пушистые облака – это волшебные подводные острова…
В полуденной неге долго лежал не двигаясь, открывая и закрывая глаза, и нельзя было выразить словами, как радостно, тихо и сладко было на сердце… Возможно, эти чувства навевало на меня само место, где я прилёг отдохнуть, наш бугор, любимый моими односельчанами.
ЭТЮДЫ
Весеннее раздолье
Весна как время года по-разному приходит на село и в город. В городе чуть пригрело солнышко – и сразу тает снег, а через некоторое время и асфальтированные дороги становятся сухими и чистыми. Всё это закономерно и обычно, а вот в посёлке, где я жил, хотя весна и наступала медленно, но каждый весенний день приносил новые ожидания чего-то необычного, что могло бы сильно изменить устоявшийся ритм жизни. В первую очередь, это было время, когда пробуждалось и менялось само состояние души человека, пережившего нелёгкую, долгую, холодную, хотя и сказочно красивую, снежную зиму. Перемены особенно были заметны по старикам, которые покряхтывая спускались со своих печей-лежанок, где не слезая пережили холода, лишь изредка выходя во двор. С надеждой на то, что с наступлением тёплых дней им удастся пожить на этом свете ещё какое-то время. Из домов они выходили, щурясь от ярких лучей весеннего солнца, слегка прикрывая ладонями глаза, не совсем веря, что пришло тепло.
Зимы были суровые и голодные не только для людей, но и для скота. Запомнились случаи, когда от голода коровы не могли сами подняться и встать на ноги. Их по весне – а это были пятидесятые годы прошлого века – поднимали верёвками, пропущенными под брюхом, помогая им выжить. А если корова, обессилев, ложилась, то встать уже не могла. Это происходило не только на домашних подворьях, но и в колхозных коровниках и конюшнях. Многие из коров, быков, да и коней тоже не доживали до весны.
Мы, дети, часто отсиживались на печках, не имея тёплой одежды, чтобы постоянно выходить из дома. Тяжёлое это было время. После опустошительной войны хозяйства только-только начинали подниматься из разрухи. Народ не говорил об этом вслух, не отзывался плохо и о руководящей власти, терпел, жил как мог, помня, что во время войны было ещё труднее.
Важное место в жизни односельчан занимала подготовка инвентаря для весенних полевых работ. Это были и плуги, и бороны. С детства у меня в памяти сохранились воспоминания, когда весной 1953 года к нам в Заречье привезли старый трактор. У него были металлические колёса с шипами по периметру. По-моему, этот трактор был один из серии «Фордзон-Путиловцев», которые выпускались в стране с 1924 года. Приехал на нём в посёлок наш односельчанин, работавший в то время в районной МТС. По его словам, когда он узнал, что трактор списывают за износ, то попросил, чтобы его отправили в Заречье, где на нём он помогал бы односельчанам в весеннюю страду пахать огороды. И это у него получилось.
Для людей, у которых не было ни радио, ни телевизоров, это было событием. Собираясь вместе, люди рассказывали новости, услышанные в других деревнях, прочитанные кем-то в газетах, которые из-за плохих зимних дорог и надвигающейся весенней распутицы поступали в посёлок с недельным опозданием. К этому времени из газет просочились слухи и тревожные вести о грядущих переменах в стране. Народ был напуган сообщениями о нестабильности, боялись новой войны. Поэтому посмотреть на приехавшую своим ходом технику на колхозный двор собрались все деревенские мужики, любопытные бабы, и детвора тут как тут… Земляки окружили железное чудо, рассматривая его и рассуждая о нём. Одни говорили, что он заменит двух или трёх волов, потому что сможет тащить двухлемешный плуг, другие гладили руками, обходя его со всех сторон. Ребятня бегала здесь же, влезала на колёса, трогала железный руль...
Тракторист Трифон, деревенский здоровяк, подстелив свою промасленную фуфайку на металлическое сиденье, восседал на железном коне и осматривал толпу с высоты своего трона, заметно нервничая, что трактор не заводится. Он уже несколько раз спускался вниз, крутил рукоятку. Добровольные помощники, попеременно дергая в разные стороны верёвки, привязанные к ручке, старались завести трактор. Но он так и не заводился. От безысходности кто-то предложил толкнуть его с места, чтобы трактор завести с ходу, но и на этот раз у них ничего не получилось. Решили отдохнуть.
Закурив папиросы, мужики обратились к отцу как к самому грамотному в поселке человеку:
– Тимофеич, расскажи нам, что за обстановка в стране? Чего думают наши власти там далеко в Москве? Ты газеты читаешь… Может, и трактор нам не зря прислали?
Отец, глубоко затянувшись папиросой, не ответил. Помедлив, сказал:
– Вон идёт к нам почтальон Рая Дебёлая с газетными новостями, сейчас всё и узнаем, а то она больше недели газет не приносила. Жаловалась, что Гнилая разлилась и смыла мосты…
И действительно, повернувшись, все увидели почтарку, направлявшуюся на колхозный двор. В её походке была какая-то спешка, и народ насторожился в ожидании новостей.
Подойдя ближе, Рая достала из сумки «Правду», в которой для всех была общая новость. Прочитав её, поняли, что пятого марта 1953 года умер И.В. Сталин. Наступила тишина. И вдруг раздался истошный крик бабы, привыкшей оплакивать и причитать на похоронах:
– На кого ж ты нас покинул!
Заглушая её, отчего-то завёлся трактор, с которым продолжал возиться Трифон. Железная машина поехала по колхозному двору, оставляя после себя исковерканную шипами землю… Муж голосящей бабы резким окриком приказал ей замолчать и позвал домой. Она послушно затихла и вместе с ним пошла прочь с колхозного двора. Глядя на них, остальные тоже потянулись к своим подворьям, обсуждая вполголоса газетную новость, забыв о тракторе… К слову сказать, он так и не пригодился, наверное, не зря его списали…
Наступала дружная весна. Деревенский народ, привыкший жить самостоятельно, собственным п?том добывавший хлеб насущный, не увидел большой беды, которая могла бы прийти после печального известия о кончине вождя. Вернувшись домой, каждый занялся своим хозяйством, готовясь к посевной. Ведь не сработаешь весной, нечего будет осенью собирать. Как у нас говорили старики: «Один весенний день год кормит».
После суровых морозов с каждым днём становилось теплее. Оседали сугробы. Над тёмными крышами домов поднимался лёгкий пар. По утрам на маленьких лужицах – ещё лёд, а за день тёплые лучи солнца так пригревали остатки снега, что он превращался в звонкие ручейки. Они, словно живые змейки, пробивая себе дорогу, уползали в овраги и реки, сливаясь в бурном потоке весеннего половодья. Казалось, что все деревья с нетерпением ждут тёплых дней, соревнуясь друг с другом в набухании почек. Вербы и ивы первыми распускали свои скромные пушистые соцветия, на которых вовсю трудились пчёлы.
Дедушка, зная повадки пчёл, после зимних холодов часто заходил в сад, где стояли ульи. По гулу и шуму в них он определял, как пчёлы перезимовали. Радовался, когда, прогревшись, они выползали на прилётную доску. Для их удобства рядом стелил солому, раскладывая так, чтобы пчёлы на ней чувствовали себя уютно, могли опорожнить желудки от скопившихся за зиму отходов, не замерзли бы на сырой холодной земле и не садились на оставшийся снег.
Дедуля часами наблюдал за ними, часто и меня брал с собой. Было интересно смотреть, как эти маленькие труженики взлетают, расправляя крылышки и проверяя их прочность после зимнего затворничества. Выползая из летков, пчёлы передними лапками чистили свои хоботки, словно умывались. Одни из них осторожно исследовали территорию, другие, посмелее и покрепче, улетали за пыльцой, которая манила весенними запахами с ивы и весенних цветов мать-и-мачехи, лесных первоцветов. В саду от проветриваемых пчёлами ульев едва уловимо пахло мёдом вперемешку с тонким ароматом пробуждающихся вишнёвых почек.
Отец в это время проводил ревизию садовых деревьев. Смотрел, насколько они пострадали от морозов, мышей и зайцев. Если некоторые из них погибали, то шёл в лес, находил дерево-дичку яблони или груши, выкапывал и пересаживал в наш сад. Если она приживалась, делал на ней прививку от сортового дерева. Рассаживал поросль от вишен, слив, обрезал ветки смородины. Ранней весной сеяли клевер, засыпая семена в самодельную севалку – лёгкую корзину, сплетенную из соломы косичками в три или четыре ряда, между которыми для большей прочности были пряди пеньки.
Мой дед пытался передать и мне навыки сева ржи, клевера, проса и конопли. Однажды он вынес из чулана две севалки. Одну из них дал мне, а во вторую засыпал половину ведра семян. После чего повесил севалку на верёвку через плечо на уровне живота и повёл меня в поле. От вспаханного и разрыхлённого бороной края он стал разбрасывать зерно рукой, захватывая определенную площадь. Я шёл, чуть отступив, рядом по полю и отмечал зелёными ветками, где заканчивалось рассеянное зерно. Тимофей Мартынович на глаз определял ширину участка и сколько нужно посевного материала. Когда мы оказывались с ним на другом краю поля, то он насыпал немного семян в мою севалку, и мы менялись ролями.
– Дождемся всходов и тогда посмотрим, как ты посеял, – безобидно подтрунивал он надо мной, помогая при этом досеять мне до конца полосу, попутно объясняя: как из севалки надо зачерпнуть горсть семян и не просто разбросать, а с силой ударить их о наружную стенку севалки. Семена, ударяясь, веером рассыпались по пашне. Через некоторое время на поле, где я сеял, появились всходы, но с проплешинами на земле.
– Ничего, – говорил дедушка, – и у тебя хорошо получится… в следующий раз...
Об этом опыте вспоминаю, когда рассеваю на своем огороде клевер или другие травы…
Приход весны всегда оглашался разноголосым пением птиц, мелодичным наигрышем капели, а иногда и тонким хрустальным перезвоном падающих с крыш сосулек. Разбиваясь о мёрзлую землю на многочисленные осколки, они искрились алмазной россыпью в лучах весеннего солнца...
Сначала, после таяния снега, во дворе начинали весело щебетать хлопотливые воробьи: «Чив, чив, чив!». Слышалось: «Жив, жив, жив!», словно радовались, что и они тоже пережили зиму. Синицы, стремглав летая по двору, своими звонкими голосами, как живые колокольчики, дополняли весенний оркестр радостными оттенками. Прогретый первыми тёплыми солнечными лучами двор мы чистили от ненужных веток и соломы, которые появились за зиму. После этого быстрее таял снег, прогревалась земля, а затем, радуя новизной и сочностью красок, появлялась мелкая, словно щетинка, густая травка.
Первыми вестниками весны, конечно же, были скворцы. Прилетая в свои скворечники, иногда они находили там прижившихся за зиму воробьев. Завязывалась потасовка. Стоял писк, летели пух и перья, никто не хотел уступать место в домике. Но в большинстве случаев, к нашей радости, победу одерживали скворцы, заставляя воробьёв ретироваться. Их попытки вернуть назад своё жилище заканчивались неудачей. В скворечниках селились певучие скворцы, а воробьи делали гнёзда где-нибудь под стрехой.
В нашем посёлке всегда ждали возвращение птиц, делали для них скворечники. Отец вместе с нами, детьми, мастерил для них несколько домиков. Материал начинал готовить зимой. Во время поездки в лес за дровами, когда попадалась осина с прогнившей сердцевиной, он обязательно оставлял часть такого дерева для скворечника, иногда в нём было дупло, продолбленное дятлом и приспособленное им для гнезда. Отцу оставалось только отрезать осину по размеру, очистить гнилую середину, сделать крышку… и скворечник – готов. Птицы любили такие дуплянки, напоминавшие им естественную среду, и селились в них.
Однажды, заготавливая дрова зимой, мы нашли осину с дуплом. Распиливая ствол на бревна, увидели, как оттуда посыпались лесные орехи. Ни много ни мало, а собрали почти полведра. Видимо, белка в лесу хранила в дупле свои запасы, а мы нечаянно их нашли. Обрадованные находкой, забрали беличьи орехи себе. Зимним вечером с превеликим удовольствием угощались, немного переживая, что белку оставили без корма. Папа нас успокоил, сказав, что у белки всегда бывает несколько таких кладовых, а там, где спилили дерево, он видел на ветках много засушенных грибов, которые помогут ей перезимовать.
Изготовленные скворечники закрепляли на берёзах или клёнах рядом с домом и ждали, к кому же первому прилетит скворец. Соревнуясь между собой, хвастались, у кого живут скворцы, а у кого нет. Рассказывали, как они обустраивают, прихорашивают скворечники, таская туда сухие травинки, пёрышки, шерстинки животных… Так происходило каждой весной. Скворцы за нашу заботу платили красивым мелодичным пением, а иногда и шутливым подражанием другим птицам и животным, жившим у нас во дворе. До сего времени висят старые покосившиеся скворечники в лесу на моей родине. Отрадно замечать среди них много новых, сделанных из досок заботливыми руками лесников, охраняющих лесной массив.
Родители, обсуждая между собой приход весны, радовались, что осталось немного картошки для посадки, есть ещё солёные огурцы и капуста, что все живы и здоровы, и скоро в лесу появятся грибы, различная зелень.
По тёплой погоде теперь можно будет бегать босиком, хотя в нашей семье ещё было терпимо с обувью. У всех взрослых и подросших детей были валенки или бурки, сшитые мамой из ватина. В других домах, где детей было по десять или одиннадцать человек, как у нашего односельчанина Кириллы Веркеенко и у соседа Василия Метлицкого, зимой не хватало не только еды, но и обуви. Одни валенки были на всех, их одевали по очереди только для выхода на улицу, а от недоедания некоторые дети умирали, не дожив до года.
Постоянное чувство голода мне приходилось испытывать почти всегда в годы моего детства, отрочества и юности. Семья была не из маленьких, на всех вдоволь не хватало полноценного питания, да и взять его по большому счету было неоткуда. Поэтому при первых тёплых весенних днях мы радовались витаминам, росшим рядом. Бери, не ленись! От медового запаха, исходившего от цветущей ивы и других медоносов, слегка кружилась голова. Стряхнув с ветки жужжавших пчел, собиравших пыльцу, мы срывали «котики» – распустившиеся почки – и высасывали нектар, чувствуя приятный медовый вкус во рту. От этих «котиков» уголки рта были жёлтыми, словно у птенцов-желторотиков. Рвали зелёные острые листочки козельца, напоминающие вкус щавеля, аппетитно отправляя их в рот. Когда весна была немного затяжной и зелень долго не пробивалась, мама нас отправляла на колхозное поле собирать прошлогоднюю картошку, случайно оставшуюся неубранной. Ковыряясь в земле, можно было набрать с полведра мёрзлых картофелин, обмазанных грязью (у нас называли их «тошнотиками»). Они источали неприятный запах гнили, а некоторые, оттаяв, просто расплывались в руках. Собранное промывали в пруду от грязи и приносили домой, за что мама хвалила нас. Эту картошку она хорошо промывала, отделяла лучшие клубни для приготовления оладьев, (горячими он были съедобны), а похуже – сушила, а затем, измельчая, добавляла в корм скоту.
Март – весна, она будто вздох земли после долгой зимы. В начале месяца солнце сквозь стекло в оконной раме, отражаясь на половицах солнечными зайчиками, манило тёплыми лучами на улицу, хотя с раннего утра и почти до обеда там было ещё не по-весеннему морозно. Холод сохранялся в тени деревьев, а на южной стороне двора, не освещённой солнцем, лежал снег. На крыше дома, с солнечной стороны, словно стеклянные гирлянды, висели сосульки. Разные по величине и длине, толстые у основания, как фантастические пики, не похожие друг на друга, а после ночных заморозков в матовой дымке бархатного инея, они привлекали наше внимание. Когда солнце начинало подниматься выше и выше, освещая двор и крышу, то постепенно сосульки сбрасывали с себя этот матовый белый полог изморози и начинали струиться мелкими каплями от основания к кончику, образуя сверкающую всеми цветами радуги кап?ль.
Взяв в руку палку, а чаще коромысло, с которым ходил за водой, и, дотянувшись им до крыши, с победным криком бежал, сбивая ряды остроконечных длинных сосулек. Некоторые из них были настолько крепкими, что, падая, не разбивались, а только переламывались пополам. Глядя на поверженные «карамелины», возникало желание попробовать их на вкус. Выбирал с тонким кончиком и с удовольствием начинал её лизать или сосать, словно это был кусочек мороженого. Язык от такой ледышки сразу терял чувствительность. Вкуса не было, на языке оставалась ледяная прохлада чистой, словно из родника, воды. Если мама заставала за таким занятием, то обязательно ругала, мол, от холодного льда можно заболеть.
Кап?ль с сосулек, звонко ударяясь о мерзлую наледь внизу у заваленки дома, к вечеру образовывала круглые ямки, наполненные прозрачной водой. И звук от падающих капелек воды становился похожим на шлёпанье дождинок о воду, задавая настроение и ритм весеннему снеготаянию. Мы в такие дни подставляли вёдра для сбора воды с крыши для хозяйственных нужд. Воробьи, засидевшись в своих застрехах, купались в этих ванночках, закидывая вверх свои чёрные головки, весело чирикая и хлопая крыльями от удовольствия, порой забывая про кошку, дремавшую поблизости на сухом бревне, приспособленном для сидения во дворе.
Снег, прогретый лучами солнца, темнел на полях, оседал в лощинах и логах, постепенно таял, заполняя их талой водой. По дорогам с полей бежали ручьи, прибавляя воды в низинах, болотах и постепенно прокладывая себе дорогу, устремлялись к реке. Лёд на водоёмах становился рыхлым, напитывался влагой, проседал, ломался, и начинался ледоход. Река Гнилая, протекавшая через Гамалеевку, разливалась дважды. Первый раз, когда бурно таял снег в окрестностях полей, в оврагах, а второй раз, когда солнце растапливало снег, лежавший в лесу под деревьями.
Вода в окрестных оврагах и ручьях прибывала, отрезая пути, по которым мы ходили в школу. Широкие ручьи несли гулкие потоки воды у деревенского кладбища, на Широком логу, перекрывая дороги в соседние деревни и в Гамалеевскую школу. Чтобы ручьи были более глубокими и нам не надо было бы идти в школу, мы брали лопаты, палки и пропружали их, помогая воде размывать дорогу. Бегая у ручья, в сапогах заходили в его поток. Медленно двигаясь, ощущали, как его течение встречает наши ноги, сжимает голенища, словно живое, гладит их, создавая завихрения. Двигаться надо было осторожно, чтобы, поскользнувшись, не упасть и не залить воды через край, хотя каждый из нас старался зайти поглубже, хвастаясь сноровкой друг перед другом. Сколько было случаев со мной, что, засмотревшись или оступившись, набирал полные сапоги ледяной воды. Тогда, выбравшись на берег и найдя подходящее место, разувался и выливал воду. Как мог, отжимал портянки и вновь наворачивал их на ноги, обуваясь в мокрые сапоги. Переобуваться домой не ходил, всё равно было не во что, да и за промокшие ноги получил бы взбучку от родителей.
Там, где ручьи были не такими мощными, мы пускали по ним самодельные кораблики. Готовили их из сосновой коры, выбирая её толщиной около трёх сантиметров. Каждый из нас вырезал перочинным ножичком форму лодки, носовую и кормовую часть, внутреннее пространство с перемычкой для сидения. На нос лодки крепили флаг из кусочка ткани, иногда он был наподобие пиратского, и дополнительно из куска газеты на палочке закрепляли парус. Лодка у каждого мальчишки была своя. Готовые к плаванью, разных размеров и форм, их пускали по течению. Корабликов было много, следили, чей дальше проплывет через водопады и завихрения, тот лучший капитан. Бежали за плывущими судёнышками вдоль ручья, перегоняя друг друга, порой спотыкаясь и падая на радость сверстникам. Помню, как мой кораблик плыл прямо на солнце по журчащей, рябящей и искрящейся дорожке, от которой в глазах всё сверкало и переливалось, даже не помогало прищуривание глаз. Как же я был счастлив, когда моё судёнышко, не перевернувшись и не потерпев кораблекрушения, первым приплывало в наш зареченский пруд!
Самые удачливые лодочки попадали именно туда. И мы с волнением ждали, когда же волной от ветра прибьёт нашу флотилию к берегу. Ходили по побережью, и каждый искал свой кораблик, а выловив, бережно оттирали с него тину, чтобы ещё раз пустить по весеннему ручью или сохранить до летних сильных дождей. Домой после таких плаваний-путешествий возвращались промокшие «по самую шею» и, чтобы не простудиться, забирались греться и сушиться на тёплую печку.
Во время весенней распутицы на пути в Валуец тоже была непреодолимая водная преграда. Рядом с селом на реке раньше построили плотину и небольшую гидроэлектростанцию, вырабатывающую электричество для колхозной фермы. Одновременно она освещала школу и деревенские дома. Плотина была около километра длиной, но во время весеннего паводка по ней нельзя было перейти на другой берег. Вода переливалась через верх, размывала дорогу и делала её непроезжей. Учащиеся школы, в том числе и я, укрепляя переправу, забивали по весне в болотистую землю ракитовые колья, они со временем пускали корни и превращались в деревья. Но и это не спасало дорогу от весенней стихии.
Очень сложно было переправляться и из посёлка Первомайский в село Баклань. Пологий берег рядом с мостом, где был переезд, первым подтапливался водой. Из Баклани и обратно на лодках перевозили доярок, рабочих, а детей, чтобы не рисковать, брать не всегда хотели. Если же обходить реку ниже по течению, в Михновке, то в половодье и там все мосты и пешеходные кладки затапливались, а после наводнения всегда требовали ремонта, его проводили только летом, «по теплу». В такие дни через переправы односельчане старались в одиночку не переходить, боялись сорваться в воду. Время бездорожья продолжалась около двух недель. В лес без необходимости не ходили, а если случалось, то пробирались вдоль леса едва заметными и уже просохшими тропками.
На ранних скудных весенних проталинах, недалеко от Шубкина Наддатка, появлялись первые грачи. В поисках съестного птицы важно ходили по полю в чёрных фраках и оглашали окрестности своим «кар-кар-кар». Долго они у нас не задерживались, улетали куда-то дальше.
Днём на солнышке, особенно с подветренной стороны, заметно теплело. Вокруг нашего дома была завалинка (насыпь утрамбованной земли высотой сорок сантиметров и шириной около полуметра), дополнительно утеплявшая дом в холодное время года. С западной солнечной стороны, прямо под окнами, лежало большое толстое бревно, выполняющее роль скамейки. Подстелив фуфайки, мы гурьбой садились на него, уже слегка просохшее от весенней влаги, и весело проводили время.
После таяния снега во дворе и на пригорках грязи было мало. Песчаная почва хорошо впитывала влагу, а лишняя вода ручьями стекала в сторону дедушкиной усадьбы и далее в огороды. В семье всегда были разговоры о том, чтобы весенняя вода долго там не задерживалась и не образовывала большие вымочины. Часто край нашего огорода при весеннем паводке всё же попадал в оттоп. Для отвода лишней воды мы копали канавки, словно маленькие арыки.
Чтобы двор быстрее просыхал, скалывали ломом, топорами и лопатами слежавшийся на южной стороне двора лёд и снег, разбрасывая их на солнечные места. Домашние куры, видя нашу возню, в такие дни, осматриваясь, выходили из курятника, важно прохаживались рядом. Попеременно кудахтая и взмахивая крыльями, словно распрямляя их после зимних холодов, они не переставали копаться на первых проталинах, ища червячков. Петух, вскинув голову и гордо выпятив грудь, вышагивал по тропинке во дворе, перекликаясь своим ку-ка-ре-ку с соседними петухами и заглушая всё вокруг. Если этого устрашения было для его соперников мало, то он забирался на забор и, громко хлопая крыльями, кукарекал с высоты, пугая не только их, но и домашних котов, выяснявших свои отношения у забора… Они, злобно сверкнув глазами на петуха, прекращали свой заунывный кошачий концерт и убегали восвояси.
Первым сухим пригорком в Заречье после таяния снега было место на бугре у кладбища. Здесь с наступлением тёплых дней дети собирались поиграть. Берёзовая роща хорошо защищала бугор от ветра с северной и северо-восточной стороны. Сюда в солнечный день по первой весенней травке выпускали со двора домашний скот: овец, коз и коров, – чтобы животные немного привыкли к свободе после долгой зимовки в стойле. Каждая хозяйка накануне чистила корову. К весне у них начиналась линька шерсти, и её чесали специальной щёткой:
вычищали сор от пыльного сена, скопившийся между рогов на кичке коровы или тёлочки, отдирали с боков и с ног слежавшуюся грязную шерсть вместе с приставшим к ней навозом, оголяя розоватую кожу с едва приметным молодым подшёрстком. После такого прихорашивания выпускали застоявшийся за долгую зиму скот на горку.
Коровы нахлынувшей свободы пугались, округляя свои тёмные, как маслины, глаза, подходя, тревожно обнюхивали друг друга, распуская слюни, с шумом втягивали воздух ноздрями. После долгого стояния в сарае, куда лучи солнца не проникали даже днем, их, вероятно, ослеплял солнечный свет.
Овцы, в отличие от вычищенных коров, по цвету были грязно-белыми, с пожелтевшей и свалявшейся за зиму на боках шерстью. Быстро освоившись на лужайке, сбившись в небольшие кучки, они накидывались на чуть заметную, только-только пробивавшуюся зелёную травку, сторонясь коров. Ещё не пришло время их стрижки, поэтому они были такими неопрятными. Только с наступлением устойчивых теплых дней им состригали зимние шубы. Козы на всё происходящее взирали бесстрастно и важно трясли своими бородами, выбирая на земле мелкие веточки и траву на возвышающихся над землёй кочках. Ягнята и козлята, видя впервые всё вокруг, радовались простору и свободе, беззаботно прыгали взад и вперед вдоль стада, тряся кучерявыми хвостиками, норовя попасть под ноги взбудораженным их неугомонностью коровам.
Это был по-своему праздничный день. Хозяйки повязывали на головы белые цветастые платки, одевали короткие, чуть ниже п?яса, куртки или фуфайки, из-под которых были видны юбки или платья. Украшали всё это нарядные фартуки с карманами; на ногах была облегчённая для весны обувь, чаще всего – резиновые калоши или войлочные боты. В руках у каждой селянки обязательно – деревянная палка, ею они подгоняли, выпроваживая со двора корову, овец и коз. Одновременно она была и опорой при ходьбе. Мама была не исключением, только платок на её голове был собственной работы, пушистый, совершенно белый, отделанный по краям бахромой, спускавшейся до плеч. Одевалась она в свою любимую плюшку, отливавшую на солнце чёрным бархатным блеском. Нежный румянец от весенней прохлады играл на её щеках, она с прищуром лукаво смотрела на играющих ягнят и козлят.
В эти дни следы домашних животных после первого их выпаса были видны повсюду. Овцы и козы, почесавшись о забор или кол, оставляли неровные клоки шерсти, свисавшие жёлтыми или чёрными прядями, а коровы после линьки оставляли короткие ворсистые пучки разнообразного окраса на старых репьях и на ветках кустарника. И пока живность привыкала к весеннему раздолью, природа готовила им всё новые и новые перемены.
С каждым днём становилось всё теплее и теплее. На берёзах постепенно набухали коричневатые, слегка клейкие почки. Во дворе дома было совсем сухо, а в лесу кое-где ещё лежал снег. Отец не спешил убирать со двора сани. Отправляясь в это время за дровами, часто колебался, во что запрягать лошадь: в телегу, чтобы удобно было доехать до леса, или в сани, в которых легче ехать по подмерзшей земле и остаткам снега. Иногда, не найдя ответа, до леса ехал на телеге, а потом – на санях.
На прогретый весенним солнцем Бугор выходили посудачить и стар и млад, а молодёжь собиралась поиграть в лапту. Хотелось показать перед девчонками свою ловкость. Из-за простых правил играть в лапту могли все от мала до велика. Разбивались на две команды. Первая – владела мячом и выбивала его в поле. Вторая – «водила» в поле, через которое надо было пробежать на противоположную сторону, и старалась засалить мячом игрока первой команды. Бежать надо было после выбивания мяча гилкой (палкой).
Его подбрасывал вверх перед гилкой игрок первой команды. Чем сильнее и дальше выбивали, тем больше было шансов пробежать через поле и не быть засаленным. Если это не удавалось, игра переходила к другой команде…
Мяч вырез?ли из мягкого куска каучука или из твердой резиновой шины. Некоторые так сильно били по мячу, что он улетал до болота, прямо к зареченскому кладбищу.
Весенние забавы лаптой не ограничивались, были очень разнообразными. Ребятишки помладше играли на взгорке в ножички. Очерчивали на земле круг, разбивали его на части. Каждый игрок стоял на своем участке, и, держа нож за лезвие, с размаху втыкал его в землю чужака, отрезая столько земли от его сегмента, сколько «отрежет» воткнутый в землю нож. Порой игроку приходилось оставаться на кончиках пальцев ноги, чтобы удерживать свою территорию.
Ещё играли в скачки. Чертили квадрат размером около метра. В центр укладывали скач?к – кусок круглой палки диаметром около двух сантиметров, который был оструган, словно карандаш, с двух сторон. В эту игру можно было играть вдвоём или б?льшим количеством игроков. Мерялись по палке: кому первому бить, а кому водить в поле. Брали палку, как правило, длиной около метра, обхватывали кистью и зажимали, крепко удерживая, следующий перехватывал рядом с рукой предыдущего и так до верха. Чей кулак верхний, тот первый и бил по скачку. Иногда при розыгрыше первенства оставался маленький кончик сверху, и желающий быть первым, цепляясь за него, должен был удержать палку на весу, показывая, что он держит её последний. Победитель брал в руку биту и бил по кончику скачка. Тот от удара подскакивал в воздух, и здесь игрок, изловчившись, вновь бил по нему на лету, посылая скачок своим ударом подальше от квадрата. Второй игрок, наблюдавший за ударом, находил его и старался с расстояния, где он упал, закинуть назад в квадрат. Если у него это не получалось, то первый игрок вновь проделывал такие же удары, но с того места, куда упал скачок, до тех пор, пока водивший не приблизится к квадрату и не попадет в него скачком. После этого игроки менялись ролями. Если участников было больше, то по палке мерялись, кто бьет битой первый, кто – второй.
Играли и в выбивалки. Игроков должно было быть не менее трёх. Эту игру очень любили девочки. Чертили разграничительные линии на расстоянии около десяти метров одна от другой. За каждой чертой становилось по одному человеку, они перебрасывали мяч, желательно небольшого размера, и старались попасть им в третьего участника игры, который стоял посередине или ближе к тому, у которого не было мяча. Если бросавший промазывал, то с противоположной стороны поля второй игрок, ловя мяч, опять бил в бегающего по полю участника. Так бросали до тех пор, пока кто-то в него не попадет мячом и не займёт его место. Если игравший на середине поля был ловким и, уворачиваясь, мог ещё и поймать его, то ему зачитывалось лишнее очко, позволявшее пропустить одно своё поражение.
Играя в «жигало», чертили на земле круг. В него становились участники, а в них бросали мячом, стараясь выбить. Находившиеся в круге – уворачивались, но всё равно их по одному выбывали из игры. Побеждал тот, кто оставался последним в круге.
Красивая игра была в хоровод или ручейки, любимейшая среди взрослых парней и девушек. Заключалась в том, что можно было прилюдно взяться за руки парню и девушке. Играющие, держась за руки, поднимали их вверх, образовывая коридор. Один из участников, проходя через него, выбирал себе понравившегося партнера или партнершу и вёл в конец этого хоровода. Оставшийся в одиночестве тоже проходил через коридор и выбирал себе пару. Ручеёк словно живой постоянно двигался.
Было особенно интересно играть, когда молодые люди симпатизировали друг другу. При мысли, что можно взять за руку самую красивую девушку, разлучив её с бойким парнем, темнело в глазах. Проходя согнувшись через хоровод, видя только обувь да подолы юбок, боялись ошибиться и найти не свою девчонку. Сердце волновалось, когда она выбирала тебя и замирало, когда её уводил другой кавалер.
По весне на заросших болотах и в лесу часто играли в прятки, хоронясь за деревьями, в кустах или просто в оврагах. А ещё в жмурки, когда одному из участников завязывали глаза, а все остальные кружили вокруг него, хлопая в ладоши и шумя. Он пытался поймать или коснуться бегающих вокруг игроков, вызывая писк, визг и смех. И когда это ему удавалось, то роли менялись, и уже «засаленному» завязывали глаза. Игра вновь продолжалась.
Очень простой была игра в сигучку. Сигучкой она называлась от слова сигать. Она требовала сигучести (или прыгучести) участников. Собиралась компания ребят. Выбрав на земле место посуше, складывали на него свои школьные сумки, верхнюю одежду, образуя кучу. А затем перепрыгивали через этот ворох одежды и сумок. Тот, кто цеплял кучу, разбрасывая вещи, считался проигравшим и под свист и улюлюканье выбывал из игры. Проявивший сноровку считался победителем, и им все восхищались.
Деревенские парни могли предложить друг другу померяться силой, или, как говорили у нас в посёлке, побороться. Помню, как Лёник Изотов и здоровяк Кирилла не дрались, а именно боролись, тиская и катаясь по траве, норовя положить друг друга на обе лопатки, то есть плотно прижать спиной к земле, что означало полную победу.
Показать свою удаль могли все мальчишки в одной из наших основных игр – игре в войну. Для послевоенных подростков великая битва была свежа в памяти своими бедами и невзгодами, о них постоянно говорили в семьях. Правил в этой игре никаких не было, в ней участвовали все собравшиеся, но готовились к ней заранее: выпиливали самодельные пулемёты, гранаты, пистолеты, некоторые приносили свои пропикачи (заклёпанные с одной стороны медные трубки и закреплённые на деревянной рукоятке). Повесить этот «наган» на пояс мог только «командир».
Фантазии подростков позволяли изобретать и другое «вооружение»: самодельные луки со стрелами, как в древние времена. Готовили их сами из гибкой лозы или побега молодого дуба. Натягивали тетиву из просмолённой суровой нитки. На стрелы, из побегов лозы или орешника, крепили металлические наконечники, сделанные из жестяной банки. Но особую гордость вызывало боевое обезвреженное оружие, найденное в окопах.
Делились на две команды: естественно, на русских и немцев. Места выбирали, где можно хорошо укрыться от «противника»: в густых зарослях мелких кустарников, росших по берегам пруда, в углублениях между кочками, в густой осоке, старались прижаться к большому толстому дереву или забраться на него и сделаться «невидимым», спрятаться в сарае или на скотном дворе. Договаривались, кто какую территорию будет защищать, кого и как брать в плен и где держать «пленных». По х?ду «военных действий» много придумывали, сами устанавливали правила и потом соблюдали их…
Было много и других игр-развлечений. Они формировали в детях и подростках ловкость, выносливость, смекалку, стойкость, помогали выжить в трудных деревенских условиях. Неслучайно эти игры передавались из поколения в поколение. Весной они приносили особую радость. Зима со своими морозами уходила, а весна дарила приключения, общение с природой. Можно было не только играть в лесу, но и лакомиться первыми весенними дарами. Это был березовый и кленовый сок, щавель…
По пути в школу, особенно когда шли в Валуец, собирали дикий чеснок. Рвали не только чесночные стебли, но и выковыривали палками сочную и вкусную белую луковицу. Наевшись такого чеснока, приходили в класс на занятия. Через несколько минут он наполнялся таким плотным запахом, что одна молодая учительница однажды не смогла даже вести урок и покинула класс.
После этого случая мы старались собирать по дороге в школу баранчики, сладковатые на вкус, пахнущие весенней свежестью. Были они особенно нежными, когда только начинали распускать жёлтые на тонком стебельке колокольчики. Съедобной была ножка первоцвета, держащая соцветие, и то до определенного времени, пока цветок полностью не распускался. Позднее его цветоножка становилась грубой, жёсткой, словно высохшая трава, и была уже непригодной к еде. Первоцвет издревле считается лечебным растением. Съедобными были и листья, собранные во время цветения. Баранчиками они названы из-за свойства стебелька. Если у сорванного основания расщепить его на две части, а потом подержать во рту, несколько раз вынимая, то каждая частичка расщеплённой ножки закручивалась, словно бараньи рожки.
Своеобразным вкусом со смолистым запахом обладали молодые побеги сосны, их мы с удовольствием ели, как и березовые серёжки, когда они становились жёлто-зелеными, упругими, не успевшими расслоиться при созревании. И хотя они были безвкусными, всё равно легко утоляли голод. Неплохой для еды считалась трава – хлебное дерево, её толстые листья тоже собирали и ели.
Аппетитной в лесу казалась заячья картошка, её клубни напоминали белые фасолевые зёрна, внутри рассыпчатые, слегка рыхлые, словно вата или разварившаяся молодая картошка. Собирали сыроежки и, очистив от травы и соринок, отправляли в рот прямо в лесу. Белые или зелёные, они приходились нам по вкусу, ими мы заедали красные сыроежки, которые обжигали рот горечью. Лисички тоже ели без горячей обработки. Собрав их, приносили домой, пересыпали солью и оставляли в стеклянной банке на ночь. Утром с лисичек стряхивали не растворившуюся соль, и они были готовы к употреблению. Интересно проходили походы гурьбой в лес за птичьими яйцами. Находили на лозе в болотах сорочьи гнёзда и брали яйца для еды, оставляя одно, чтобы птица не покинула свой домик, а неслась дальше. Другие же птицы могли бросить кладку после нашего нашествия, их яйца мы не трогали.
Это была особая пора весны. Каждая пичуга, возвратившись из далеких, тёплых стран, старалась восстановить старое гнездо или свить новое для своего потомства. Над первыми, едва просохшими проталинами полей, вокруг посёлка, стоял звон от трелей жаворонков. То опускаясь, то поднимаясь ввысь, они словно парили в воздухе, зависая над своими гнёздами.
Они одними из первых прилетали к нам в канун весеннего деревенского праздника С?роки. Даже если весна была поздней и стояла холодная погода, 22 марта жаворонки обязательно появлялись. Мама по этому поводу пекла в печи из теста птичек, похожих на голосистых певцов. Овальный кусочек теста служил туловищем, по бокам ножом прорезала крылья и пёрышки. Сверху от края лепила головку с гребешком и вытягивала носик. Глазки в тесте намечала углублением от спички или деревянной палочкой, смазывала постным маслом и выпекала в печке. Потом она стелила белую тряпочку в решето и высаживала на неё целый выводок красивых, желтоватых птичек. Они получались румяными и очень вкусными. По дому в этот день пахло праздником, что делало приход весны радостным и торжественным. Каждому в семье доставалась такая пичужка. Я долго не ел свою, мне было очень жаль её, она напоминала мне живых птиц, окружавших нас повсюду.
На водонапорной башне в посёлке жила семья аистов. Выбрав для гнездования такое высокое место, они не могли скрывать от жителей свои семейные отношения. Проходя мимо, каждый мог видеть, как аисты устраивают гнездо, принося и укладывая тонкие ветки. Как сидит на гнезде самочка, а самец приносит ей с болота лягушек и разную живность, а она в знак приветствия закидывает голову за спину и громко трещит клювом; как, стоя на одной ноге, аист оберегает семейство, наблюдая за гнездом; как птицы носят с болота корм для растущих птенцов и как учат летать уже подросших аистят, сталкивая их с высоты башни. Аистенок, сделав первую попытку полетать самостоятельно, покружив с родителями у башни, благополучно возвращался в родное гнездо.
В густом бору, на высоких соснах, рядом с посёлком Плоский, строили из тонких палочек гнёзда благородные цапли. Заглянуть в них мы на такой высоте не решались. Вообще-то в этот лес мы не ходили, он пользовался дурной славой. С людьми там происходили разные нехорошие случаи: блудили, терялись, погибали. А вот когда цапли прилетали на Шубкино или Горелое болото, которые были недалеко от их гнездования, за ними было интересно наблюдать. Цапля – крупная птица. Взмахи её крыльев, даже медленные, были слышны издалека. Приземляясь на кромку у воды, она аккуратно складывала их. Опустив голову с длинным клювом, осторожно ступала по воде, стараясь бесшумно двигаться, а иногда просто замирала, стоя на одной ноге. Проделывала она это для того, чтобы не спугнуть лягушку или мелкую рыбёшку – своё лучшее лакомство.
Весной на болотах стоял гвалт от прилетевших чирков и кряжных уток, их было там великое множество. Все старались свить гнезда в укромных местах, из-за которых часто возникали птичьи драки. Таким любимым местом для них было и Зареченское болото, прямо в центре посёлка. Вокруг него росло много деревьев. В основном это были вербы и ивы. Они закрывали пернатых от посторонних глаз. Середина болота заросла купой и на ней охотно гнездились утки, болотные куропатки. Интересно было наблюдать за утками, когда они на закате солнца, в первых вечерних сумерках, выплывали из зарослей на кормёжку, покидая на время свои гнёзда. Мы отгибали наклонившиеся над водой ветки, чтобы лучше рассмотреть, как утка плыла и ныряла в воду, как, поднимая вверх свои розовые перепончатые лапки, пыталась достать со дна корм, как клювом цедила воду и обливала себя со всех сторон; как селезень, ухаживая за подругой, поправлял на ней пёрышки, касаясь своей ярко зелёной головой её крыльев. Их тонкое, двойное покрякивание эхом разносилось над гладью пруда, очаровывая гармонией птичьего мира.
В эту пору к нам в посёлок на весеннюю охоту, в основном ближе к ночи, приезжали из города охотники. Зная осторожные повадки диких уток, они караулили их в темноте и вели отстрел. Когда птица выплывала из-за кустов подкормиться, они фонариком светили на мушку ружья и, целясь, точно попадали в неё. Хотя в нашем краю уток было много, но было жаль, что чужаки их убивали. Тем более, что эти утки, жившие в деревенском пруду, были чем-то похожи на домашних.
Мы, дети, приходя на пруд поиграть или поймать какую-то живность, придумывали для себя развлечения и игры, связанные с водой. Воображая себя моряками, приспособили однажды бочку от молоковоза со срезанным верхом. Садясь в неё, отталкивались палкой-шестом от дна болота и пытались доплыть до купы, где
гнездились утки, чтобы побыть вблизи с ними. Иногда, потеряв равновесие, бочка переворачивалась, вытряхивая нас в воду. Мокрые, мы возвращались домой. Обидно было опрокинуться, когда собиралась толпа зевак и восхищалась нашей смелостью.
Имея с детства сноровку ходьбы по кочкам болот, мы и без бочки добирались до гнёзд уток и собирали яйца, оставляя одно или два для дальнейшей кладки. Часть яиц выпивали, а иногда приносили домой и подкладывали в гнездо курицы. У нас был случай, когда наседка вывела диких утят. Как только они уверенно начали ходить, влекомые природным инстинктом, отправились к воде. Квочка побежала за ними. Спрыгнув с берега в воду, птенцы уплыли. Наша курица, кудахтая, распустив крылья, перескакивала с кочки на кочку, прося их вернуться. Но утята не возвращались, плавали и ныряли, пугая и без того встревоженную наседку.
Маленькие утята и гусята очень красивые и милые, покрыты коротким бархатистым пухом. Нельзя остаться равнодушным, глядя на них. Правда, родители нас ругали за то, что мы брали их в руки.
Однажды к нам в посёлок приехала из Москвы погостить девочка. Ей очень хотелось поближе рассмотреть гусёнка. И я, деревенский мальчишка, чтобы сделать ей приятное, пошёл с ней смотреть гусенят. Вскоре между домами на лужайке увидели, что Нюра Мотина пасёт стадо гусей. Сидя на лавочке, она издали наблюдала и за ними. Это пространство между домами вдоль деревенской улицы огораживали забором, жердями, чтобы на огороды через проулки не заходил скот. На таких прогалинах густо росла зелёная трава, там часто паслись маленькие телята или козы, привязанные верёвкой за вбитый кол. Подойдя к загородке, мы пролезли между жердинами и, усмотрев, что Нюра дремлет, пригревшись на солнышке, стали подкрадываться к стаду. Приближение заметил гусак. С высоко поднятой головой и устрашающим шипением он двинулся нам навстречу, а за ним потянулась и гусыня, опустив голову на изогнутой шее, норовя ущипнуть.
От страха, что нам сейчас придётся туго, мы быстро схватили по гусёнку и бросились наутёк. Добежав до нашего дома, спрятались во дворе. Прислонившись к стене сарая и отдышавшись, стали рассматривать гусят. У каждого в руках был жёлтый, тёплый живой комочек с серыми, едва заметными пятнышками на спине и голове. Сердца гусёнышей от страха стучали в унисон нашим. Птенцы открывали свои розовые клювики, вращали головками, пытаясь выскользнуть из рук, тихонько издавали звуки, похожие на рю-рю-рю, смешно прикрывая веки на тёмных, словно бусинки, глазах.
Через некоторое время Нюра Мотина, опершись на палку, появилась у нас во дворе, спрашивая у мамы:
– Ивановна, а гусят моих отдадите?..
Мама, догадавшись о наших проделках, быстро нашла нас и возвратила пленников…
Были и запланированные «шутки». Рассматривая куриные яйца, мы находили двухжелтковые и подкладывали их под наседку, чего делать было нельзя. Из них вылуплялись необычные цыплята: с двумя головами, четырьмя лапами. И потом нам было жалко, что мы проводили такие опыты над живыми существами…
Интересно было наблюдать за коростелями. Идя по лугу, часто слышали их скрипучие звуки. Заметив вблизи пришельца, коростель всегда хитрил, отводя непрошеного гостя от своего гнезда в сторону. Если чувствовал, что человек приближается к его кладке, то собственным пометом обливал отложенные яйца, вызывая отвращение и всякое желание их взять. После такой защиты вряд ли кто вновь отваживался подходить к такому гнезду.
Бесконечное количество птиц гнездилось в лесу. Дупла занимались вертишейками, лесными голубями и дятлами. В кронах деревьев вили гнёзда белощёкие синички, вороны; в зарослях кустарника, росшего на болотах, гнездились сороки. В глубине чащи на токовищах – токовали тетерева, разнося по лесу гортанные призывные звуки. Охотники, зная повадки этих птиц, прежде чем подобраться к ним, искали их «часового», а он, сидя высоко на дереве и осматривая окрестность, при малейшей опасности вблизи токовища, издавал тревожный звук, от которого все «токующие» моментально поднимались на крыло и улетали.
Тетерева осторожные, и добыть их охранника очень сложно. Ближе, чем на триста метров, к нему нельзя подойти. Даже когда стая кормилась на полях, сторож обязательно где-то сидел высоко на копне или на возвышении. Завидев охотника или хищника, подавал сигнал тревоги и птицы с шумом взлетали, исчезая из поля зрения. Их самосохранение меня всегда удивляло и восхищало.
Такой же восторг вызывали и гр?нки, стайные мелкие птицы, гнездившиеся по высоким, обрывистым берегам рек. Приблизиться к их гнёздам не было возможности. Гранки – те же стрижи. Они, юркие, подвижные, стремглав носились над водной гладью реки, с невероятной скоростью вылетали и залетали в свои норы-гнезда. Чтобы лучше рассмотреть птичек, приходилось лёжа на животе свешивать голову с обрыва. Поражался их умению найти своё гнездо в этом бесконечном птичьем городке, где все отверстия казались совершенно одинаковыми. Когда они учили своих птенцов летать, то над рекой стоял невероятный писк и гомон.
Весенней порой радовало и звонкоголосое красивое пение соловья, слышимое повсюду. Оно всегда сопровождалось запахами распустившейся черёмухи и сирени. Их цветочный настой в весенние дни дурманящим облаком заливал всю округу от реки до самого посёлка. Заросли белой черёмухи благоухали по берегам речки Гнилая и вдоль лесной дороги в школу. Возвращаясь по пути из Гамалеевки, мы охапками рвали её, привозя на багажниках велосипедов для девчат. Они зарывались лицом в цветы и вдыхали пьянящий аромат весны. Смешанный с соловьиными песнями, он наполнял силой и молодостью не только юные души, но и до боли сжимал сердца умудренных сединами стариков.
Весна в своей красоте и первозданности вновь вступала на землю, стелилась под ногами зелёным ковром травы-муравы, возрождала жизнь распускающимися почками на яблонях, вишнях, грушах, заполняя сады цветущей кипенью нежных бело-розовых бутонов.
В лесу среди прохладной тени деревьев к концу мая зацветали ландыши, одни из самых любимых лесных цветов. С ними связано много легенд и сказок. Их нежно-белые ароматные колокольчики воплощали в себе радость весны, создавая ощущение прекрасного, возвещая, что начался новый цикл бесконечного чуда по имени жизнь.
От весенних перемен всё вокруг преображалось и менялось. Дни заметно становились длиннее. Солнце с каждым днём поднималось над горизонтом всё выше и выше, и всё теплее были его лучи. Вместе с ним поднималось и настроение. По вечерам над родным посёлком от прогретой земли и воды стелился легкий белый пар. В лесу активнее становились зверята, меняя зимний ритм жизни на летний. Днём на солнце жужжало огромное количество жучков, шмелей, пчел и неведомых мошек. Летая и суетясь, каждый жил своей жизнью. Небо в такое время виделось чистым покрывалом, вымытым первым грозовым дождём. Нависая над возрождающейся природой, оно оберегало её первозданность.
Весеннее солнце постепенно прогревало стоячую воду болот. Становясь ласково тёплой, она зазывала лягушек отложить икру в прибрежной траве. Икра эта плавала в виде шаров, составленных из мелких шариков, приклеенных к палкам и кустам. Лягушачьи концерты доносились из всех окрестных болот, порой заглушая красивые песни птиц. Когда вода слегка испарялась или уходила из болота, то икриные грозди погибали от солнца и птиц. Мы жалели не родившихся лягушат, часто собирали прозрачные клубки икры и относили в глубокую воду. Затем бегали и наблюдали, как развиваются икринки. В каждой прозрачной капсуле вначале появлялась тёмная точечка, она со временем превращалась в двуногого головастика, а из него вырастала лягушка.
Помогая маме весной в саду копать землю, рыхлить и делать грядки для посадки лука, моркови, свёклы, часто слышал в небесной лазури курлыканье журавлей и усталые крики гусей, косяками летящих из тёплых стран в свои родные края. Радовался, что птицы вновь возвращаются на свою родину, чтобы вновь вывести потомство, продолжая жизнь.
Оживало всё. Помню, словно это было вчера, выходя из калитки на улицу, шёл к своей вербе. Совсем недавно, зимой, она выглядела корявой, а по весне изо дня в день преображалась, покрывалась светло-зелёной нежной листвой, и от её сучьев тянулись тонкие, длинные, молодые побеги, свешиваясь красновато коричневым водопадом над дорогой. Тут же, у дома росли берёзки. Белоствольные красавицы, опустив длинные нити-ветви, унизанные зелёными бабочками первых весенних листьев, радовали прохожих клейкими сердечками-листочками. Ветви, похожие на распущенные пряди девичьих кос, расчёсанные тёплым ветром, опускались низко над землёй… Проходя мимо, я невольно трогал рукой, а они, как нежные локоны, рассыпались… и через мгновение вновь беспечно раскачивались в весеннем ритме. От прикосновения оставался клейкий след на ладони и тонкий запах влажной белой коры. Во всём этом великолепии чувствовалось возрождение природы.
Весной спираль жизни делает свой очередной виток, не похожий на предыдущий. С каждым годом незаметно меняется природа, а вместе с ней меняемся и мы. Чуточку иными глазами смотрим на мир, чуточку иные очистительные ветра дуют в просторах нашей души, не позволяя идти по замкнутому кругу.
Весна и сейчас кружит мне голову и заставляет чаще биться сердце. Всей душой хочу, чтобы головокружение становилось достоянием всех, ведь жизнь прекрасна, надо стараться увидеть её, наслаждаться пусть даже самыми маленькими радостями и любоваться её простыми красотами.
На краю Кобыльего болота
Лежу с закрытыми глазами… не сон, не явь… Сквозь веки накатывает волна летнего тепла, мысли ровно выстраиваются воспоминаниями, возникает чувство, что с минуты на минуту услышу голос отца и его тихо произнесенные слова: «Гена, пора вставать…» Чтобы продлить эти мгновения, я не открываю глаза, и сразу, как наяву, встаёт та далёкая картина сенокосной поры в нашем посёлке, когда все, от убелённых сединой стариков, до детей и внуков, объединены одной радостно-тяжёлой работой по заготовке сена на долгую зиму.
Для подростков и юношей, кто уже набрал физическую силу, чтобы помогать взрослым, это время приходилось на период летних школьных каникул, дней беззаботных и беспечных детских соблазнов. Хотя лето и продолжается несколько месяцев, но нельзя пропустить погожие дни… Об этом думали не только взрослые, но и дети. Зная заботы семьи, они помогали родителям поскорее заготовить сено, собрать его в копны, а потом перевезти на подворья.
Трава к сенокосу становилась «зрелой» и набирала столько солнечного тепла и лесных запахов, что после просушки сохраняла ароматы до самой весны. Каждая семья готовилась к сенокосу. Работая в школе, отец к началу летних каникул старался закончить её ремонт, заготовить дрова на зиму для топки печи, привести в порядок школьный участок, чтобы больше времени осталось для работы в домашнем хозяйстве.
С годами, при накоплении опыта, ему это удавалось. Зная, что надеяться не на кого, он наравне с колхозниками готовился к заготовке сена. Постепенно приводил в порядок вилы, меняя им навильники на более прочные и лёгкие, подбивал выпавшие гвозди, державшие их ручки, заменял сломанные деревянные зубья граблей, отклёпывал косу, иногда и не одну. По этой части большим специалистом был мой дедушка, но отец не любил обременять его своими делами, старался заранее подготовить косу собственноручно. Приучал к этому и меня. Эти навыки и умения не забыты мной и до сегодняшних дней.
В посёлке Заречье на каждом подворье было своё хозяйство. Семьи имели или, как говорили у нас, «держали» одну корову, овец, коз, были и племенные быки. На пастбище стадо выглядело разноцветной, пёстрой, живой рекой, на поверхности которой колыхались волны разномастных коровьих спин: черных, рыжих, пятнистых, серых. Коровы, поднимая головы, создавали лес разных по форме рогов: длинных, острых, белых с черными кончиками, маленьких закругленных, причудливо изогнутых. Оригинальным обрамлением этой плывущей реки служили белые и серые спины коз, чёрные и белые бока овец. Подгоняемые пастухом, угнув головы вниз, они кучками беспокойно перебегали с одной стороны стада на другую. Всю эту ораву надо было кормить зимой. Разношёрстность коров в деревенском стаде, видимо, была из-за того, что каждый хозяин, переселяясь из других мест в наш посёлок, привозил с собой и корову той масти, которую там водили.
Выгоняя стадо на выпас, жители старались сохранить от вытаптывания будущие сенокосные угодья. Прокормить в летнее время скотину и сохранить островки сена для косьбы односельчанам было очень важно. Пастухи знали, где лучше накормить коров, а где коз и овец не вытаптывая при этом луга.
Коровы любили пастись в лесных низинах, где было много сочной, зелёной, травы. Они легко подхватывали сорванные пучки шершавым языком и с аппетитом поедали. Овцы паслись на открытых лужайках с мелкой шелковистой травой. Срывая её, они смешно кивали головами впёред. Козы, неутомимые бестии, забирались на любые возвышения над землей, порой это были старые пни или холмы от окопов со времен войны, и с их высоты, дотянувшись до тонких веток мелкого кустарника, откусывали их с листьями, жуя и хитро оглядываясь вокруг своими озорными, с продольными зрачками глазами. От долгого топтания коз на одном месте земля вместе с травой растиралась их копытами до пыли. Среди этой пылюги мы часто находили не только наши, но и немецкие патроны.
Помимо летних дней, всю живность надо было накормить и зимой. Родители заранее намечали, где, какого и сколько накосить сена. Считали его «колёсами». Большой воз хорошо сложенной и высушенной травы, стянутый рубелем, назывался «колёсами сухого сена». Если привозили сырую траву, то в таком возу его было в два раза меньше. Для прокорма зимой только коровы, заготавливали не менее семи «колёс».
У отца было преимущество перед колхозниками в том, что он не ходил по наряду на работу в колхоз, а по своему желанию или по просьбе бригадира во время летних каникул мог оказать помощь. Благодаря этому он имел возможность раньше других пойти и где-то на «неудобьях» накосить травы. Такие места он присматривал заранее. Если видел, что кто-то начинал занимать себе делянки, то и он собирался в лес и приглянувшееся место закашивал через один ряд. Это означало, что уже никто другой на этот участок не мог претендовать.
На второй день пока мы досматривали свои детские сны, отец собирался в лес. Он брал с собой молоток, косу, трепышку (деревянный брусок с двух сторон покрытый наждаком) или оселок, называемый у нас бруском, с мелким покрытием для тонкой правки косы. Трепышку, через маленькое отверстие на её ручке, привязывал к косе или просто вставлял для удобства в голенище сапога. Ед? отец не брал: знал, что, когда мы проснемся, поможем маме управиться по дому, она обязательно отправит нас с завтраком на сенокос. И действительно, мама собирала нехитрую снедь: молоко, хлеб, сало, яйца, иногда пекла драники – и посылала нас к отцу.
Вспоминается, как однажды мы с Валерой пошли к нему на Кобылье болото. Солнце слегка поднялось над лесом и светило ярким, не обжигающим светом прямо в лицо. Его лучи ещё сонно, нехотя проникали через кроны деревьев и при нашей ходьбе чередовались с тенью, не желающей уходить вместе с ночью.
Стояло тёплое июльское утро. От леса веяло ранней свежестью, где-то в его глубине разносилось звонкоголосое чистое пение птиц, пахло лесной подстилкой прелых, перегнивших листьев. В тени, под деревьями, было влажно от росы. Болтая, мы с братом незаметно подошли к месту, где надеялись встретить отца. Увидели у самой дороги свежескошенные густые рядки. Слегка растерявшись, что не слышно звона косы, решили позвать отца, но окликать по имени и шуметь в лесу, было не принято. Тогда я, сложив ладошки, подражая лесной птице, просвистел, подавая тем самым знак отцу, что мы пришли и ищем его. Он долго не заставил себя ждать и ответил нам таким же свистом, но с лучшим тембром и более низким звуком, который хорошо распространяется даже в глухом лесу.
Отец и меня учил свистеть и общаться в лесу с птицами, подражая им. Я многое усвоил, но считаю, что не достиг такого совершенства, как он. Папа складывал свои натруженные шершавые ладони лодочкой, попеременно делал между ними расстояние то больше, то меньше и выдувал мелодичные звуки, похожие на призыв настоящей лесной птицы. Некоторые из них вторили ему в ответ. Он хорошо подражал селезню, приманивая уток на охоте. Учил нас различать голоса птиц, заменяя мелодию обычным текстом со смыслом. Действительно, по интонации звуков можно было отчетливо услышать в пересвисте двух совершенно разных птиц: «Лукерия, Лукерия, Сидора убить?..» Вторая – в ответ: «Пускай поживёт!..» И тут же объяснял, что якобы Сидор изменил Лукерье, улетел к другой птичке, и за это ему такая немилость.
…Вскоре показался отец и позвал нас к себе. Подойдя к нему, мы увидели много листьев от березы. Он пригласил присесть нас рядом на пахучую, только что скошенную траву и разбросанные листья. Оказалось, он решил отдохнуть после косьбы и присел под раскидистым деревом, где его не было видно. Отец праздно сидеть не мог. Перочинным ножом, с которым никогда не расставался, нарезал веток с берёзы и вязал из них веники для бани. Чтобы и наше время не пропадало даром, пока он будет завтракать, попросил нас очистить листья с веток в том месте, где примерно будет ручка веника. Гордясь, что нам доверили такую работу, мы стали очищать и складывать на траву гибкие, пахучие, слегка терпкие ветки березы небольшими кучками. Отец, глядя на наши старания, подсказывал, как очищать листья, как разложить веточки…
Со временем я хорошо усвоил все премудрости изготовления веников из берёзы, дуба и других деревьев. Научился также и по-особому связывать веники для бани, чтобы они не теряли ни одного прутика в парной. Заготовка делилась на две части, которые связывалась одной тесёмкой, затем они перекручивались в противоположных направлениях, и уже потом другой бечёвкой скреплялись у самой листвы как одно целое. Постепенно это стало для меня привычным делом.
Пока мы возились с ветками, отец позавтракал и закурил. Пуская синие клубы дыма, мечтательно смотрел вдаль, изредка поглядывая в нашу сторону… Связав несколько пар веников, попросил нас отнести их домой. В награду за труды неожиданно он вытащил откуда-то приготовленные пучки зелёного, кисловатого, очень приятного на вкус щавеля и «снизки» ягод на длинных стебельках травы тимофеевки. От такого угощения мы пришли в восторг. Нежные бархатистые и сочные листочки лесного щавеля были тут же нами с удовольствием съедены. Эта зелень не была чем-то новым, с ранней весны, когда она только появлялась в траве, мы собирали её и ели, излишки приносили домой. Мама готовила из них очень вкусные зелёные, слегка кисловатые на вкус, весенние супы.
Нанизывать ягоды на стебёлек было обычным делом, когда под рукой не имелось посуды. На трёх таких снизках умещалось до стакана ягод… Довольные и радостные, повесив попарно на плечи душистые березовые веники, мы пошли с Валерой в обратный путь, а отец остался в лесу, чтобы как можно больше занять сенокосных полян. Вернулся он уже поздно вечером и, к радости Славы и Нины, принёс и им снизки со спелыми крупными ягодами.
Я был самый старший из мальчишек в нашей семье и поэтому являлся основным помощником при заготовке и уборке сена. Как только научился косить, сколько себя помню, всё лето не выпускал косу из рук до тех пор, пока не накашивали на всю зиму. Сенокосную страду вспоминаю как один длинный, жаркий день, прошедший через мою юношескую жизнь и сохранившийся в памяти до сегодняшнего времени.
Летом утренние зори прозрачны и наступают очень рано, кажется, что только совсем недавно солнце скрылось за горизонт, а уже вновь наступает рассвет. К моей постели осторожно подходит отец и будит меня, возвращая в реальность и напоминая, что нам предстоит прямо с утра вместе продолжать косовицу.
Позавтракав, мы брали косы, нехитрый инструмент для их заточки и правки, скромный, по теперешним меркам, обед. На ноги обували сапоги и шагали ровно и уверенно самым коротким путём, продвигаясь шаг за шагом по уже знакомой лесной дорожке. Ночная роса серебристым белым бисером лежала на каждом листочке, на каждой травинке, изумрудными капельками поблескивала в углублениях листьев подорожника, на растянутой паутине и на мелких соцветиях пастушьей сумки, росшей у самой дороги. От бодрящей утренней свежести, от аромата просыпающегося леса сердце билось ровно и свободно, хотелось объять необъятное и раствориться в этом просторе.
За неторопливым разговором мы подошли к знакомому месту, лесному урочищу – Кобыльему болоту. Теперь уже никто не помнит, почему его так назвали. Некоторые люди говорили, что в нём утонула кобыла с маленьким жеребёнком, спасаясь от волков. Другие утверждали, что хищники зарезали жеребёнка, а кобыла, спасая его, сама погибла в болоте. Считалось, что нежнейшей травой, росшей здесь в окружении лиственного леса, нужно было кормить жерёбых кобылиц, и советовали косить сено именно здесь.
Как бы то ни было, но зареченцы шли к нему, в первую очередь, чтобы накосить травы, в избытке росшей вокруг трясинистой местности. Зная, что это болото из-за дальности не интересует колхоз как сенокосные угодья, каждый стремился в сезон опередить соседа, первым сделать закос и выбрать себе делянку. Место это было глухое. Вековые дубы сопровождали путника на всём пути. Казалось, что птицы как то по-особенному перекликались клёклыми голосами в тёмных зарослях подлеска, издавая непонятные звуки, хриплым эхом распространявшиеся в лесу. Ободранные стволы лозы с торчащими во все стороны ветками дополняли удручающую картину лесной глухомани. Здесь всегда стоял гул, подобный лёгкому стону, немного протяжный, он был похож на отголосок дальнего звона. Пахло тиной и болотным духом. В сырых уголках окатвин пышно росли папоротники. Раскинув листья причудливой бахромой, они неподвижно и грациозно возвышались среди высокой изумрудной травы.
И в этом году травы выросло много, болотистое место должно было дать предостаточно сена, которого с лихвой хватит для прокорма скотины, а, значит, поможет ей выжить в длинные, студёные дни зимы. Однако его заготовка имела здесь свои особенности. Подъездных путей вглубь леса, где находились сенокосные делянки Кобыльего болота не было, те дороги, которые прокладывались прошлым летом, за зиму и весну становились непроезжими, выкошенную траву приходилось вывозить сырой только из хорошо доступных мест, а оставшуюся, чтобы она была легче, старались сушить тут же, в скошенных рядках. Сухое сено складывали в копны, и, чтобы кто-то не «перепутал» со своим и не увёз до срока, его караулили, оставаясь в лесу днём и даже ночью.
Осмотрев территорию, отец убедился, что вчера занял хорошие участки, и предложил косить, «пока хватит сил». Разошлись с ним по разным сторонам заболоченного луга, чтобы не мешать друг другу. Солнце, поднимаясь над лесом, бросало свои первые лучи на западную сторону нетронутой косарями территории. Поднимаясь выше и выше, оно прогревало влажную траву и землю, от которой шёл теплый влажный пар – припарок, делавший траву нежной и податливой, от него коса легко срезала траву. Во время косьбы слышалось мягкое и слегка глуховатое по звуку скольжение косы. Изредка в лесу раздавалось деловитое и приглушенное эхо «вжик-вжик», издаваемое оселком или трепышкой при заточке косы.
Работа была сложной. Не всякий косарь, даже опытный, мог выкосить сено в таких местах. Здесь требовался особый навык, на каждом метре покоса подстерегала сухая коряга, торчащая из земли, полуразвалившийся пень, через который проросла трава, сучья упавших деревьев, муравьиная кочка. Не видя их и не зная, как их обойти, можно было сломать косу уже на первом скошенном рядке. Это непременно происходило с приехавшим к нам неопытным в такой работе гостем, который с хорошими намерениями хотел бы помочь в заготовке сена, но вместо помощи оставлял сломанное косьё или «пупок» (ручку для правой руки), а ещё хуже – саму косу с глубокими зазубринами на ней.
Отец, по мере моего взросления, передавал мне правила и приемы косовицы в лесу. Самое главное заключалось в том, чтобы уже при первом размахе, тыльной стороной косы провести по нескошенной траве в обратном направлении, как бы прощупывая очередной рядок травы, выявляя, что может попасть под косу. По стуку об неё находили сломанные ветки или сучья, заросшие травой. Их тут же отбрасывали в сторону, чтобы не мешали. Часто при косьбе высокой травы, росшей у кустарника, не было видно гнезда пичуги, свившей его слишком низко у земли. Оберегая жизнь и потомство птиц, мы не косили траву рядом с гнездом.
Припоминаются разные случаи… Скошенная трава уже лежала на большей части занятого участка ровными, одинаковыми рядками. Вдруг отец еле уловимым жестом позвал меня. Я нагнулся, взял пучок срезанной травы, оттер лезвие косы и положил её в сторону, тихонько подошел к отцу. У него под ногами оказалась целая семейка ежей. Мать ежиха от шороха косы, видимо, чувствуя опасность, отбежала в сторону, а ещё совсем маленькие ежата, толком не научившиеся сворачиваться в свой колючий клубочек, чёрными носиками тыкались в зелёную стену травы, не зная куда убежать. Показывая мне ежат, отец снял с себя пиджак и, постелив его на землю, попросил меня пучком травы, чтобы не уколоть руки, накатить их на пиджак. Собрав ежиный выводок, мы отнесли его на безопасное расстояние, где, по нашему разумению, могла быть ежиха, потому что оттуда слышалось беспокойное пофыркивание.
Сложнее было убирать попавших под ноги во время косьбы птенцов тетерева. Испуганная самка отбегала от гнезда и гортанным, низким квохтаньем тревожно звала своих цыплят. Серенькие, на длинных тонких ножках, похожие на маленьких цыпочек, почти сливающиеся с зеленью, совсем глупые и неуправляемые, они поднимали головы и пытались бежать на зов. При малейшем шорохе с нашей стороны они падали и замирали без признаков жизни, лёжа в траве. Их сложно было увидеть, чтобы отпугнуть и не задеть косой.
Иногда встречался уползающий наутёк уж, и отец никогда не забывал сказать о двух ярких жёлтых пятнах на голове беглеца, отличающих его от ядовитой змеи. Чтобы дать мне возможность лучше рассмотреть его, он тыльной стороной косы прижимал ужа к земле и ненадолго удерживал. При встрече с ядовитыми змеями – а они не были большой редкостью – мои односельчане не щадя расправлялись с ними. Было много случаев укусов, после которых требовалась срочная медицинская помощь с введением противоядия. Меня Бог миловал попасть под змеиный зуб. Не было и нежелательных встреч с диким зверьём. Видимо, животные, жившие в лесу, и расселившиеся возле леса люди щадили друг друга, каждый по-своему старался не мешать другому. Наверное, звери своим природным чутьём избегали встреч с работающим в лесу человеком, даря безопасность и себе, и ему одновременно.
Скашивая высокую траву, иногда удавалось обнаружить в брошенной кротиной норе гнездо шмелей. Словно гружёные цистерны с нектаром, они опускались рядом с отверстием в свой дом и медленно, двигая мохнатыми, пушистыми брюшками, заползали туда, пополняя свои запасы практически весь световой день. А запасы, конечно же, были медовые. Запомнив место, я один или с кем-то из друзей приходил к нему. Мы осторожно расширяли вход и находили шмелиное гнездо. Оно представляло собой шар, построенный из мха и мелких сухих травинок, в центре которого, как в инкубаторе, находились соты, похожие на пчелиные, но заметно крупнее, заполненные деткой и янтарным мёдом. Через полую соломинку-трубочку, припасённую заранее, мы высасывали из сот дикий шмелиный мёд. Он был необыкновенно приятным на вкус и, как нам казалось, даже вкуснее, чем пчелиный. Наслаждаясь, всегда осторожничали, как можно бережнее относились к сладкому кладу, иначе шмели могли сильно покусать воришек, а главное, покинули бы своё гнездо и оставили бы нас без мёда в очередной раз…
Где-то ближе к полудню я стал чаще отдыхать, что сразу же заметил отец. Посмотрев на часы, он сказал, что пора заканчивать косьбу, так как ещё надо перекусить и перевезти сырую, свежескошенную траву домой для просушки, и что он уже договорился с конюхом о лошади.
Часы были особой гордостью отца. Сколько помню, он никогда не расставался с ними. По-моему, он имел их ещё с военных лет. Они были карманными, представляли собой круглую коробочку серебристого цвета с крышкой, которая открывалась щелчком при нажатии на едва видимую кнопку в боковой части корпуса. Такого же цвета цепочкой отец крепил их за шлёвку ремня и опускал в маленький верхний карман брюк – «пистончик». Когда нужно было посмотреть время, он, потянув цепочку, осторожно извлекал часы из кармашка, укладывал их привычным движением на ладонь и одним пальцем той же руки открывал крышку… Сколько бы раз это действо ни происходило, я всегда с каким-то неподдельным интересом наблюдал за этим появлением часов, слегка крутящихся на цепочке…
Отец ушёл в посёлок, а мне надо было собрать покучнее скошенную и уже подвявшую траву, чтобы удобнее было грузить на телегу. После такой работы, изрядно устав, стал ждать возвращения отца. Зная, что он приедет ещё не скоро, решил отдохнуть в тени, под кроной берёзы. Её нежные, тонкие ветки свисали почти до земли, образуя надо мной зелёный купол. Листья на деревьях, увлекаемые тёплым ветром, игриво перешёптывались о чём-то между собой. От вороха собранной травы и налетавшего изредка ветерка веяло пряной горечью разнотравья, лесной земляникой, слегка горьковатым запахом бузины и влагой крапивных зарослей. От самой земли шёл благоуханный аромат.
Лес был полон солнечного света, ребристыми узорами ложились тени от деревьев на скошенные извилистые рядки. Расстелив куртку на землю и подложив под голову охапку душистой травы, я блаженно растянулся, прикрыв глаза. Весь воздух был пропитан разноголосыми звуками птиц, курлыканьем древесных лягушек, стрекотанием кузнечиков и нескончаемым гудом различных насекомых. Казалось, со всех сторон, как в круглом зале театра или в храме с хорошей акустикой, природа поёт, щебечет и приветствует меня. Словно шёлк, лежала рядом со мной скошенная зелёная трава, на которой отдыхали мои натруженные ладони…
Вот размеренно, отсчитывая мои годы, где-то в глубине леса закуковала кукушка «ку-ку-ку-ку!» – эхом разливаясь в густых зарослях. Неподалёку на высокой берёзе ворковала горлинка, в небе играли стрижи и ласточки. Соревнуясь друг с другом в ловкости, они гонялись за многочисленными мошками. Прямо надо мной, как бывает перед дождём, зависло коричневое облако клубящихся в воздухе комаров, от которых шёл низкий, монотонный писк. Справа, не умолкая, трещала потревоженная зверем сорока. А всё пространство вокруг меня было залито полуденной негой…
Конечно, в сенокосную пору поющих птиц в лесу, по сравнению с весной, намного меньше. Многие из них в это время выводят потомство. Вспомнил, что весной пение птиц настолько сильно, что трудно бывает различить в этом хоре их отдельные голоса, особенно когда в него вмешивались птицы-пересмешники. Совершенны в этом были скворцы. Сидя у своего скворечника, наслушавшись разных голосов и звуков, они могли квохтать, как курица, мяукать, как кошка, лаять, как собака, иногда даже повторять и короткие слова, произносимые человеком. А на водонапорной башне, недалеко от нашего дома, мастерили своё гнездо аисты. Их клёкот, похожий на звук деревенской трещотки, был слышен во всех домах посёлка. Песни, словно музыкальные шедевры, распевали соловьи, щёлкая и выводя рулады для своей дамы сердца, особенно на ранней утренней зорьке или поздним тёплым, туманным вечером…
Мои мысли, озвученные необычным лесным оркестром, окружавшим меня, прервал приехавший отец. В небе слегка синело, ветер гнал клубящиеся облака, уплотняя их в тучи. Тяжелея, они опускались всё ниже и ниже. Мы спешно стали собирать сено на телегу. Ветер зашелестел листьями деревьев, их кроны стали раскачиваться всё сильнее и сильнее. Солнце закрылось огромной тёмной тучей. Как по команде сразу стих многоголосый «лесной оркестр».
Вскоре зашлёпали первые редкие капли летнего дождя. Не успели с отцом нагрузить и половины собранной травы, как дождь сплошной стеной обрушился на нас. Мы решили переждать его. Не распрягая лошадь, привязали её под кроной дерева, а сами ловко забрались под телегу. Дождь серой стеной лил вокруг, нижние ветки деревьев, которые были видны из нашего укрытия, от потоков дождя склонились до самой земли. Каждый листочек трепетал от мелких дождинок и с упоением пил их природную влагу, оживая и становясь ярче обычного. Прижавшись с отцом друг к другу, стали замечать, что наше укрытие дало течь. С травы, нагруженной на телегу, перед нашими глазами вода сотнями мельчайших ручейков струилась по толстым былинкам и создавала впечатление маленького водопада, за которым мы прятались.
Отшумев, дождь также внезапно кончился, как и начался. Через некоторое время солнце выглянуло из-за облаков. Лес вновь ожил. Кругом было сыро, но это не мешало нам закончить начатую работу. Нагруженную телегу мы повезли домой, где нас ждала мама с сестрами и братьями. Свалив воз, мы уехали за вторым, а они растаскивали привезенное сено по двору, чтобы оно не «сгорелось». Свежескошенная трава в большой куче начинала «гореть» и плесневела. На корм такое сено уже не шло, даже если потом его хорошо просушить…
Сенокос длился уже три дня. Подсохшее и ещё не вывезенное из Кобыльего болота сено приходили ворошить всей семьёй, а вот охранять его некоторое время в лесной глуши, и особенно ночью, доставалось, в первую очередь, отцу. Как только выдавался хороший день, он шёл к конюху договариваться насчёт лошади, чтобы перевезти корм к дому. В это время отца в лесу подменяли уже мы, его повзрослевшие сыновья.
Караулить сено ночами в посёлке было обычным делом, и мне не раз приходилось одному спать на копне, ожидая рано утром отца с подводой. Каждый такой ночлег был по-своему необычен. Ведь одно дело – остаться на чистом лугу у края леса или на берегу полевого болота, и совсем другое – в чащобе, среди вековых деревьев, как в этот раз…
Ближе к вечеру, закинув за спину старый рюкзак с тёплой одеждой, которую брал на всякий случай для ночёвки в лесу, я отправился на Кобылье болото, чтобы сменить отца, охранявшего копны сухой травы. Солнце постепенно тонуло за горизонтом, его заходящие лучи скользили светлыми всполохами за моей спиной. Яркий и ясный закат предвещал хорошую погоду на следующий день. Стоял тихий безветренный вечер. Я зашёл в синеватую мглу притихшего леса. После жаркого дня он готовился ко сну. Среди деревьев разливалось особое тепло, исходившее от предвечерней свежести подлеска. В кронах деревьев серыми тенями мелькали запоздалые птицы, искавшие себе ночлег. Встревоженные моими шагами, некоторые из них взлетали со своего места и кружили над деревьями, ища новое пристанище. Стараясь спуститься вниз, они натыкались крыльями на ветки, и тогда сверху на тропинку летели серо-белые перышки и сухие мелкие сучья.
Лесная дорожка, петляя между деревьями, неустанно вела меня к болоту. Из-под ног прыгали испуганные мелкие изумрудные лягушата, а над головой постоянно крутился и неотступно следовал за мной тёмный, нудно гудящий столб бесчисленных комаров, которые норовили облепить лицо, шею и руки. Не обращая внимание на их назойливость, отмахиваясь от них веткой, я больше смотрел себе под ноги, чтобы случайно не споткнуться и не наступить на корч.
На моём пути стали всё чаще появляться следы пиршеств диких кабанов, вокруг дубовых стволов и кустов орешника была видна изрытая ими земля. Звери, словно пахари, расковыряли своими мощными сильными рылами всё вокруг, добывая жуков и их личинки, мелкие молодые корешки, остатки прошлогодних желудей, которых было предостаточно в благодатной лесной подстилке.
Чем дальше я заходил в чащу, тем лес становился тише и мрачнее. Не останавливаясь, вглядываясь в чёрные пятна лесной глуши, заполнившей пространство между деревьев, на ходу поправил за плечами свой рюкзак и убедился еще раз, на месте ли топор. Вдруг прямо передо мной на тропинку выбежал ёж. От неожиданной встречи, он остановился и зафырчал, и тут же, ощетинившись колючками, превратился в клубок. Глядя на этот пёстро-серый комочек, свернувшийся на тропинке, невольно подумал о глубоком вечереющем лесе, в котором мы с ним, словно маленькие песчинки, среди раскинувшегося на сотни километров лесного простора, должны будем найти сегодня себе ночлег. И что всё это огромное зелёное море вокруг нас заселено ещё медведями и волками, лосями и кабанами, лисами и зайцами. И что мне, как и перепуганному ёжику, надо будет остаться на ночь среди этого лесного массива под открытым небом…
Петляя между мощными стволами деревьев и густым цепким кустарникам, ориентируясь по золотому догоранию заката в вечернем небе, я вскоре добрался до Кобыльего болота и ожидавшего меня там отца. После немногословного разговора он показал, где лежат несколько небольших, но достаточно прочных жердей, со словами:
– Гена, ты спать ложись повыше от земли. Вот тебе жердины, я их нашёл на болоте, видимо, кто-то оставил их в прошлом году. Они тебе пригодятся, только закрепи прочнее между сучьев на деревьях. Надеюсь, ты не забыл прихватить топор?
Я кивнул головой.
– Хорошо, тогда наруби лапник и подстели его под сено, тебе будет удобнее и мягче, да и зверь не подойдёт. Займись этим, пока ещё совсем не стемнело, –посоветовал он.
После этих слов попрощались, и отец отправился домой, сразу скрывшись из виду. Оглядевшись, я приметил два подходящих дерева, на сучьях которых, на высоте около полутора метров, решил соорудить для себя некую постель, чтобы можно было бы полежать, а если удастся, то и поспать. Совсем скоро из срубленного лапника и сухого сена она была готова.
Солнце опустилось за горизонт, последний луч давно померк на потемневшем небе. В далёкой и бледной его глубине начинали проступать первые звёзды. На лес и болото опускалась тихая и плотная ночная мгла. От трясины, поросшей густой травой и утыканной остатками полусгнивших деревьев, тянуло холодным дыханием сырости. Забравшись на сооружённый топчан, я вместо подушки положил под голову рюкзак, рядом с ним закрепил топор, чтобы он не упал на землю, и попытался лечь. Под боками из-под сена выступали бугорки от сучьев лапника и жердин. Лежать было неудобно. Но я знал, что чем больше буду крутиться на такой «лежанке», тем больше она будет доставлять мне неудобств, поэтому заранее решил найти для себя более или менее удобную позу, чтобы можно было пролежать до утра, надеясь, что никто меня здесь не побеспокоит.
Уснуть долго не удавалось. В голову лезли разные мысли о водяных и леших, живших на болотах, о погибшей здесь кобыле… С высоты своего настила стал пристально вглядываться в ночь. Деревья вокруг стояли угрюмыми великанами с тысячью просветов наподобие глаз, а чуть дальше сливались в сплошные мрачные громады. Ни один листок в их кронах не шевелился, казалось, ветки, словно прислушивались к чему-то таинственному, вытягивая свои щупальца в тёплом летнем воздухе. В небе над светлым пространством среди чёрных верхушек деревьев и в окружении высоких летних звёзд наконец-то появилась луна, которая блестела расплавленным золотом сквозь черную сетку листьев. Сразу стало как-то уютнее... Рассматривая россыпи мерцающих небесных светил, старался не слушать ночные шорохи и звуки леса, которыми, как мне казалось, дышало всё вокруг.
Справа от моего обиталища, у края болота, послышались чавкающие звуки, издаваемые кабанами. Они пришли на кормёжку или водопой. Слышалось их сопение, похлопывание и потряхивание широкими отвислыми ушами, похрюкивание, а иногда и звонкое повизгивание, когда молодые подсвинки не могли что-то поделить между собой. От их возни взбудоражились водоплавающие птицы. Сонно шлёпая крыльями по воде и путаясь в прибрежных зарослях болота, они меняли место своего ночлега. Где-то в стороне монотонно скрипел дергач, выводя незатейливую мелодию. Из чащи леса доносились неожиданные для слуха уханья филина, пугающего своим протяжным криком, а порой и диким хохотом, разливавшимся потом долгим эхом в лесной темноте. Недаром в древние времена люди по незнанию принимали крик этой птицы за проделки лешего, приписывая ей фантастические способности. Зная, как кричит филин, мне всё равно в поздний час становилось не по себе от его ошеломляющего голоса с отвратительными нотками птичьего хохота. Одинокому голосу филина вторили тонким протяжным писком совы, вылетевшие из старых дупляных деревьев на охоту, и их птенцы, остававшиеся в гнёздах неподалёку от моего пристанища.
Сон долго не шёл ко мне. Со всех сторон слышалась ночная жизнь леса: треск сучьев под копытами осторожного животного, возможно сохатого, тявканье лисицы на дальней опушке, глухое завывание волка… Со стороны Кобыльего болота доносились неясные звуки, похожие на вздохи уставшего старого человека, от которых кровь стыла в жилах… Как ни странно, я постепенно привыкал к этим звукам, скрипам и, сроднившись с ними, начинал ощущать себя частицей этого дикого мира. Вспомнил, как в прошлом году так же охранял в лесу сено с Валерой…
Тогда, накануне вечера, мы тоже остались вдвоём, но только на лугу. Так же затихал птичий гомон, слышались писки ночных птиц… Забравшись на самую большую копну сена, мы разговаривали с братом. Сверху вниз было интересно смотреть на луг, простиравшийся внизу. Вглядываясь в надвигающуюся ночь, почувствовали освежающую прохладу, плывущую от речки и луговых низин. От прогретой земли поднимался лёгкий пар, а через некоторое время от реки стал приближаться, приподнимаясь над землей, белый, как молоко, туман. Он плавно стелился длинной пушистой бородой, постепенно заволакивая своей пеленой-пелериной копны сена и кустарники. На глазах превращая их в сказочных пришельцев с неясными, размытыми очертаниями… Словно живое существо, туман постепенно карабкался, продвигаясь к нам. Нас пугала его завеса, неровная по краям, будто языки белого пламени костра. Скользя по свежескошенному лугу, она сковывала нас каким-то неземным, фантастическим страхом.
Позади, над клубящимся туманом, поднимался лес, чернея причудливыми зубцами. С луга вместе с туманом наползал прохладный, едва уловимый, горьковатый запах полыни и цветов.
Мы с Валерой, наблюдая эту картину, решили подойти поближе и скрыться в тумане, чтобы он перекатился через нас. Вступив в полосу белого «дыма», мы почувствовали, каким он был непроглядным. Я, как старший из нас двоих, решил, что если пойдем дальше, то просто заблудимся в нём и не выйдем к своему месту. Да и вечерняя мгла уже спустилась до самой земли.
Забравшись вновь на копну сена, решили никуда не уходить, а укрыться фуфайками и, прижавшись друг к другу, лечь спать. Но сон и тогда, как назло, не шёл. Слышался шелест листьев, туканье о ветви ночных жуков и насекомых, шорох от крыльев птиц, пролетающих между деревьями. Лёгкое потрескивание сухих сучьев, словно кто-то огромный топтал их в лесу (возможно, они остывали в ночной прохладе от дневной жары и издавали такой треск), и ещё множество звуков чего-то неизвестного и таинственного, что вселяло в нас страх предстоящей ночи. Чтобы меньше слышать ночь, решил разговаривать с братом, пока оба не заснём…
Лёжа на спинах и глядя в ночное небо, стали мечтать вслух. В поднебесной выси перед глазами простирался огромный купол небосвода, на котором сияло множество звёзд. Казалось, что только мы вдвоем остались на этом островке земли, а это бескрайнее небо в полной ночной темноте несётся нам навстречу своими созвездиями. Из этого тёмного леса хотелось взлететь к самой яркой звезде… Я к тому времени учился в восьмом классе, изучал астрономию, и мне были знакомы из учебников некоторые созвездия. Решил рассказывать о них своему девятилетнему брату.
Сначала показал Большую и Малую Медведицы. Объяснил, что в древности путешественники находили путь по звёздам. Их на небе много. Запомнить такое количество трудно, поэтому ещё в далёкую старину люди разделили небесные светила на группы, соединив между собой линиями на специальных картах. Так появились созвездия, иногда похожие на людей, зверей или сказочных чудовищ. Прямо над нами, чуть мигая с высоты, расположилось созвездие Большой Медведицы. Ручка её звёздного ковша опустилась к горизонту, а две крайние звездочки указывали на Полярную звезду, по которой определяется Север. Чертя рукой линии в воздухе, нашёл её и показал брату. Заодно объяснил, что посёлок Заречье находится на Западе от нашей ночёвки. Просил его помнить об этом, если вдруг он заблудится в лесу. Надо сориентироваться по Полярной звезде и выходить днём – на закат солнца, а ночью – двигаться на Запад. Соблюдая эти правила, всегда можно выйти из леса и найти свой посёлок.
Необычайно красиво простирался на тёмном небосводе Млечный путь. Словно дорога в прекрасное будущее, усыпанная россыпью алмазов и бриллиантовой пыли. Заинтересовавшись созвездиями летнего неба, мы забыли о ночных страхах и под собственные рассказы незаметно уснули….
А сейчас я был один глубокой ночью в глухом лесу и гордился тем, что тоже пересилил страхи, охраняя сено. И когда утром приехал отец, то сразу же поделился с ним своими ощущениями о ночевке. Он, внимательно выслушав, посмотрел на меня ласковым взглядом, полным благодарности и гордости за своего первенца.
Сенокосная пора запомнилась ещё и постоянными переживаниями родителей, которые всегда ждали, как они говорили, погожих дней. Для них было необходимостью в хорошую погоду накосить, просушить и сложить всё заготовленное сено на хранение.
Подрастая, мои младшие братья – Валерий и Святослав – тоже стали помогать на сенокосе. У отца к тому времени подослабло здоровье и на меня ложилась основная доля его работы. Когда мы приезжали в посёлок уже на студенческих каникулах, нам приходилось, как и раньше, косить сено для коровы и овец. Отец ждал меня, заранее присматривая места с не выкошенной травой. Конечно, к моему приезду оставались большей частью неудобья на болотах или на полях среди хлебов.
Запомнились поляны среди ржи или пшеницы. Поля под посев озимых часто имели неглубокие лощины. За зиму выпадало много снега, который забивал их до краев, сравнивая с полем. Весной, когда пригревало солнце, снег быстро таял, обнажая хлебные посевы. Только сбежавшая в лощины с полей вода не могла долго просохнуть или уйти в уже перенасыщенную весенней водой почву. Естественно, посевы под такой водой погибали (вымокали), а их место занимало разнотравье.
Выбранные окатвины поражали буйным цветением ромашек и васильков, колыхавшихся расписным полотном среди жёлтой ржи. Будто небо перевернулось и расплескалось голубым васильковым озером, по поверхности которого плавали белые ромашки с яркой золотистой серединой.
Небольшие букеты из таких полевых цветов видел в городе на рынке. За них платили деньги, чтобы приобрести в подарок. Скашивая целые озера таких букетов, мне было немного странно видеть их в продаже. Получалось, что своей бурёнке я бесплатно дарил целый воз такой душистый красоты. Мама говорила, что от такой травы у молока слегка менялся вкус, который ей не нравился. Я такого отличия не замечал, мне тогда казалось, что всё молоко от нашей Сивки было самым вкусным.
Скошенную и высушенную траву укладывали в копны среди поля, и они стояли там до тех пор, пока колхоз не заканчивал уборку хлеба. И только после этого можно было перевезти на лошади сено, не потоптав посевы. А ещё, когда шла жатва на таких полях, просили комбайнера поднять повыше жатку, чтобы оставалось больше стерни и зелёной травы. Её, вместе с соломой, мы тоже скашивали. Сено со жнивья было жёсткое и грубое, но овцы и козы охотно ели его.
Косить на полянах среди жнивья можно было только хорошо отклёпанной косой. Подготовить такую мог мой дедушка Тимофей. Когда он был жив, то очень искусно это делал. После его работы коса была острой, и, словно нож по маслу, бесшумно и без особых усилий срезала любую траву. Он часто ворчал на отца, что тот косит с силой, «как доской», а надо бы делать за счет остроты косы. У отца хотя и не было такого мастерства, но была крепкая мужская сила. Его рост под метр девяносто и большой размах в плечах помогали ему выкосить траву в любом месте даже не отклёпанной косой. Они у нас тоже были разные. Отец имел двенадцатиручку, у меня была поменьше – шестиручка, у дедушки были и восьми-, и десятиручки. Их размер зависел от длины косы (от пятки до носка), но только дедушкина могла косить траву-мураву, росшую у нас на Брянщине. Она была словно пушистый подшёрсток дикого кабана, на вид очень нежная, невысокая, и её не каждой косой можно было срезать.
В годы моего юношества дедушка состарился и на сенокос уже сам не ходил, а занимался только домашним хозяйством. Делал деревянные бочки, водил пчёл, мастерил табуретки, чинил хомуты и телеги. Иногда, провожая нас грустным взглядом в лес, он наказывал привезти хороший молодой дубок для полоза на сани. Его просьбы всегда выполняли. Спиленный дубок служил нам вместо рубеля при увязке сена, а настоящий рубель, ранее изготовленный, мы с отцом предусмотрительно оставляли дома. Эта маленькая уловка не привлекала внимание лесника, а у нас за летний сезон скапливалось заготовки для будущих саней.
Летом, кроме сенокошения, не меньше работы было и во дворе, когда туда свозилось влажное душистое сено или трава с болот и лесных полян. Заботы по его просушке ложились на плечи всех домочадцев. Приходя с сенокоса уже на закате солнца, когда спадала изнуряющая жара, мы принимались за уборку сена. Отец для этого готовил вилы с длинной трёх, четырёх- метровой ручкой и с их помощью укладывали его на чердак дома, приспособленного под сеновал. Особо, в одной из его сторон, хранили сено с лесных полян, в котором было много душистых трав. Про него мама говорила, что им можно заваривать чай, такое ароматное и полезное оно было. Им кормили корову Сивку до и после отёла.
Чтобы всё было хорошо сложено, отец забирался на чердак по лестнице, а я, цепляя вилами сено, подавал ему через дверцу-лаз. Сенцо, как ласково называли его у нас, было сухим и пушистым. Чтобы удержать его на вилах, надо было как можно больше наколоть на них, неоднократно нажимая ногой. Порой утрамбовывалось столько, что трудно было даже поднять. Приходилось сначала ставить вилы с сеном на ручку и только потом поднимать с земли. Лаз был не так велик, и навильник с навьюченным сеном еле проходил в него. Отец ворчал, пытаясь своими вилами мне как-то помочь протолкнуть его на сеновал.
На такую работу я надевал рубашку, хотя было безумно жарко. Одежда немного защищала от ожогов лесной крапивы, попадавшейся в сене и не терявшей почему-то своей жгучести, от царапания колючек или от пересохшей травы, сыпавшейся за шиворот рубашки. Мелкая труха набивалась в волосы, прикрытые кепкой, попадала в нос, уши, глаза… Уставшие от однообразной работы, мы с отцом менялись местами. На помощь приходили сёстры Дина и Нина, которые трамбовали ногами взъерошенное сено на чердаке, мама подскребала упавшее от него клочья граблями, чтобы сохранить до последней былинки.
Проще было сделать во дворе дома небольшой стожок, хотя это требовало особых навыков по скирдованию. Сложить копну или стожок надо было так, чтобы осенние дожди и зимние метели не промочили его насквозь, а сено там оставалось сухим и пригодным.
В сенокосную страду работали до густых сумерек, а если раньше заканчивали уборку, то ещё носили в бочки воду для полива грядок на огороде. После трудового дня, несмотря на усталость, приводили себя в порядок, садились с Валерой на велосипеды и катили в соседние деревни в клуб на танцы. Это были Гамалеевка, Берёзовка, посёлок Плоский. Танцевали под гармошку местного гармониста, а потом, когда появилось электричество, – под музыку, звучавшую из проигрывателя для пластинок.
Нагулявшись, возвращались с Валерой домой. Чаще это было на заре, когда пели петухи, передавая эстафету от одного подворья к другому. Воздух в это время был по-утреннему чист и свеж. Зная, что дверь дома закрыта изнутри на крючок, мы с братом, не беспокоя родителей, шли на сеновал чердака. Поднимаясь по лестнице, видели, что мама для нас, как всегда, оставила на сеновале свежее парное молоко от вечерней дойки. Право первому выпить из трехлитровой банки я уступал младшему брату. Обхватив её руками, он пил через край не отрываясь и спохватывался, когда на дне оставался лишь стакан молока, а иногда, увлёкшись, Валера спрашивал меня:
– Гена, а ты будешь?
Я отрицательно мотал головой, давая понять, чтобы он пил до конца, хотя мне тоже очень хотелось. Усталые от дневной работы, разморенные ночными развлечениями, мы с ним валились на сеновал в душистое ароматное сено и мгновенно засыпали. Казалась, что только сомкнули глаза и погрузились в сон, как слышался вновь голос отца, будивший меня на сенокос… Немного грустно становится от того, что, открыв глаза, я уже не увижу рядом отца и не услышу его голоса, и от этого, сопротивляясь прожитым годам, чаще начинает биться моё сердце, напоминая своим волнением об ушедших счастливых днях детства и юности…
Ночные часы! Как в них много того, что даёт человеку силы, тревожит его душу и влечёт к познанию неведомой жизни и вечной тайны бытия. Размышляя, казалось, я не спал всю ночь… или это был сон наяву… Будто через мгновение открыл глаза и взглянул на небо, а оно, посветлевшее, с розоватым оттенком, простиралось надо мной, укрывая прозрачным занавесом утренней зари. Прямо над моей головой, делая спиралеобразные круги по стволу дерева, в ветках которого была моя лежанка, перепискивались между собой поползни – самец и самочка, ловко передвигались по коре, снизу вверх, в поисках гусениц, долгоносиков и листоедов для своих прожорливых птенцов. Они так увлеклись поисками своей добычи, что не замечали меня. От их усердной работы крошево старой трухлявой коры сыпалось прямо на моё лицо. К этому неудобству добавился и утренний туман, влажным одеялом накрывший меня с головы до ног. Было зябко, и, чтобы согреться и размять затёкшее тело, я спрыгнул на землю. От вечерних страхов не осталось и следа.
Светало быстро. Природа, смежив на ночь лишь один глаз и притворившись спящей, весело оживала в сумерках нежного рассвета. Воздух был как родниковая вода необыкновенно чист. В лёгкой дымке летнего утра, в шорохе муравьёв, выползших на разведку из муравейника у приваленного к пню старого дерева, в шелесте берёзки, в трепете каждой осинки и даже в мелодичном звучании иголок на ёлке чувствовалось пробуждение нового дня. Почва под ногами вздыхала и сыро туманилась обильной росой…
Через некоторое время на вершинах самых высоких деревьев блеснули первые полоски огненного света восходящего над горизонтом солнца. Не было ни ветра, ни тени, ни движения, ни шума; в мягком воздухе разливался запах свежести и той торжественности, когда уже всё светло, но ещё так безмолвно. От мокрой земли пахло лесной прелью; чистый, лёгкий воздух переливался вместе с прохладными струями ароматного сена. Над лесными далями и болотными туманами дотлевающей утренней зари многоступенчатой трелью стал солировал дрозд, один из лучших певцов брянского леса. Уединившись рядом, где-то на опушке, он своим треском, щебетанием и пересвистом уверенно обозначал территорию… Не претендуя на неё и кукукнув на лету только несколько раз, растворилась в мареве начинающегося утра кукушка…
Вдалеке загомонили и другие птицы. В этот утренний час мне как никогда спокойно дышалось.
Путешествие на мельницу
Трудное послевоенное детство запомнилось недоеданием и, в первую очередь, отсутствием хлеба. Мне всегда хотелось наесться им досыта. Его недостаток особенно чувствовался при переменах в стране или во время неурожаев. Добывание хлеба насущного было главным для всех сельских семей, переживших лихолетье Великой Отечественной войны. Наша большая семья не была исключением. Каждый знал: если на столе будет хлеб, а в хозяйстве – корова, семья выстоит.
Хочу поведать своим современным читателям о том, что хлебные буханки, продаваемые в магазинах, не растут в поле, а выпекаются из муки. В моём детстве всё, что предшествовало её появлению, сопровождалось тяжёлым трудом селян. Если в доме появлялась мук?, значит, хозяйки испекут и хлеб. Для этого с весны до глубокой осени все трудились на колхозных полях. Деньги за такую работу не платили, а засчитывали трудодни за каждый трудовой день. Осенью, подсчитав итоги, колхоз сдавал основную часть собранного урожая в «закрома Родины», а оставшееся зерно раздавал колхозникам на трудодни. Его ещё раз провеивали, очищая от сора и примесей. Расстелив плотную ткань, с высоты человеческого роста медленно сыпали на неё из вёдер зерно. Ветер относил в сторону ненужный сор и пыль, а оно золотистым ручейком падало вниз, образуя горку. Тут же во дворе досушивали на жарком солнце и ссыпали уже в свои закрома, изготовленные из деревянных досок. Старались уберечь его от мышей и распределить таким образом, чтобы хлеба хватило до будущего урожая.
Часть зерна возили на мельницу и размалывали в муку. Поездка туда, да ещё с мешками, была целым событием для ребятишек моего возраста. Накануне в доме царило оживление. Каждый был занят своим делом. Мама готовила чистые без заплат мешки, привязывала к ним тесёмочки-завязки, чтобы ни одно зернышко по дороге не высыпалось из мешка. Мы с Валерой помогали держать их за края – так отцу было удобнее насыпать жестяным ведром тяжёлые, прохладные и чуть пыльные зёрна пшеницы. Родители изредка встряхивали мешки, и зерно насыпалось равномерно. Наполнив их до краёв, ставили в чулан. Затем отец согласовывал с мельником день помола и договаривался с конюхом о выделении лошади. Её давали на два или три двора, чтобы и другие селяне могли смолоть муку. Когда всё было решено, отец с вечера начинал готовить телегу. Приносил «квач» (мягкая кисть) и банку с дегтем, густо смазывал им оси и втулки колёс, собирал сбрую...
Глядя на его приготовления, мы с братом надеялись, что отец обязательно возьмёт кого-то из нас с собой в эту поездку. Ложась спать, я мысленно загадывал себе проснуться на следующий день как можно раньше, ведь, если случится проспать, на моём месте окажется брат. К моей радости, на следующее утро проснулся рано. Узнал от мамы, что отец уже ушёл за лошадью. Стряхнув с себя остатки сна, стал одеваться. Сидя на топчане, босыми ногами пошарил по полу, отыскивая обувку, оставленную с вечера. Найдя её, наскоро сунул ноги в кирзовые сапоги и выбежал во двор. Увидел сразу на улице отца, он под уздцы вёл к нашему дому лошадь.
Я заспешил навстречу, открыл калитку. Лошадь, слегка пофыркивая, смотрела на меня тёмными, почти до черноты фиолетовыми глазами, смешно моргая пушистыми ресницами. Её грива и хвост были унизаны множеством колючек от репейника.
Вскоре услышали голос мамы. Она звала нас завтракать. Отец, привязав лошадь п?водом к телеге, насыпал ей немного овса и направился в дом. Я с Валерой, который к тому времени тоже проснулся, поспешил следом. Усевшись за стол, родители принялись обсуждать предстоящую поездку. Мы с братом, наевшись и услышав от отца, что хорошо будет ещё почистить лошадь, прежде чем отправляться на мельницу, выбежали во двор и решили это сделать сами. Нашли в сарае висевшую на стене старинную гребёнку и, подойдя к лошади, руками и гребнем стали выбирать и вычёсывать из её гривы сухие репьи. Слегка повернув голову, она вначале недоверчиво посмотрела на нас. Мы старались работать осторожно, и вскоре она потеряла к нам интерес: опустив голову, продолжила доедать остатки овса, смешно вытягивая мягкую и слегка пушистую от шерстинок нижнюю губу. Пока возились с лошадью, на пороге дома показались родители. Отец стал запрягать лошадь в телегу, а мы подавали сбрую. Соседка, тоже собравшаяся на мельницу, пришла напомнить, чтобы не забыли и её взять с собой. Папа кивнул давая понять, чтобы она не волновалась. Когда лошадь была запряжена, все пошли в чулан за приготовленными мешками с зерном. Плотные, тугие, они словно присели перед дальней дорогой, ожидая нас. Отец брал их за «хохолок», а мы с Валерой за нижние противоположные углы. Дружно раскачивая, кидали его в телегу.
Погрузив зерно, выехали из открытых ворот на улицу. В этот раз ехать на мельницу очередь выпала мне. Чтобы брат не обижался, ему разрешили немного порулить лошадью. Заехали к ожидавшей нас соседке и погрузили её мешки. Папа снял с телеги брата, а мне помог забраться на воз, кинув туда мягкую фуфайку, чтобы было удобнее сидеть, и подал мне кнут. Рядом уселась соседка, и мы отправились в путь.
Чтобы лошади было легче, отец не поехал в телеге, а пошёл по тропинке, протоптанной односельчанами, что пролегала рядом с дорогой. Рассказывал какие-то истории из жизни учеников, школы, шутил с нами. По пути находил грибы: подберезовики, лисички. Если попадались белые, отдавал нам, а мы складывали их в сумку. Подтрунивая над нами, что ему лучше, чем нам на возу, возможно, он лукавил и так усыплял нашу совесть, мы-то едем, а он идёт пешком.
Держа вожжи в руках и управляя с высоты воза, я был несказанно счастлив и тому, что могу один, без брата, управлять лошадью. Она шагала размеренно и плавно, изредка обметая себя хвостом от надоедливых мух и слепней.
Мельница находилась в деревне Гамалеевка, и путь к ней лежал по хорошо знакомой мне дороге через лес. Пожилая женщина, сидевшая рядом со мной, добавляла мне уверенности, что, управляя лошадью, не попаду впросак, не наеду на пень или на случайную корягу и не переверну телегу.
Отец не отставал от нас, он то приближался к телеге, то вновь углублялся по тропинке в лес. Лошадь, отдохнувшая за ночь, размеренно тянула воз. Солнце только-только поднималось над лесом, освещая его первыми лучами. День обещал быть погожим и солнечным.
Кругом, будто бы радуясь вместе со мной, звенели птицы: вдалеке куковала кукушка, наполняя лес многоголосым эхом, над головой то и дело пролетали какие-то пичуги и одобрительно шумели высокие деревья. Зная почти каждое из них, растущее вдоль дороги, я всё равно с высоты своего сиденья с интересом вертел головой в разные стороны.
Путь до Гамалеевки был около двух километров, и, проехав лес, мы вскоре оказались на её окраине. Здесь ряды домов с построенными подворьями растянулись вдоль реки Гнилая. Дорога, ведущая к мельнице, пересекала деревню поперек, тем самым сокращала наш путь. На подъезде к мельнице, справа и слева от проезжей части, были «прорвы». Это глубокие ямы в песчаной земле, размытые и заполненные водой. Они образовывались от обильных дождей или весной от потока воды, перелившейся через плотину и прорвавшей её в неукреплённых местах. В них громоздились утонувшие когда-то стволы деревьев, а на глубине водилась рыба. Об этих «прорвах» в народе ходили нехорошие поверья. Местные пугали водяными и лешими, якобы обитавшими в них. С ними были связаны и рассказы о русалках, выплывающих ночью и под шум падающего с плотины водяного потока, под равномерный гул доносившегося сюда мельничного колеса певших свои песни. Действительно, на вид эти места были жутковатые: тёмная, непроглядная вода, торчавшие из глубины гнилые, позеленевшие от водорослей брёвна и палки, заросли осоки и крапивы отпугивали от этих мест. Купаться здесь не решались даже взрослые.
Проезжая мимо «прорв», осторожно управляя лошадью, добрались до плотины. Длина её была около трёхсот метров, а ширина – на две телеги для разъезда. Дорога заканчивалась широкой площадкой недалеко от мельницы. Здесь стояло несколько гружёных подвод, хозяева которых дожидались очереди, чтобы смолоть муку. Найдя свободное место, остановились. Я и сидевшая рядом соседка спрыгнули с мешков на землю. Отец зная, что нам немало времени придётся ждать своей очереди, распряг лошадь, а я, взяв её под уздцы, отвёл в сторону и привязал. Папа, заняв очередь, решил сходить в школу (она была недалеко от мельницы). Хотя было время каникул, его как директора всё равно волновала сохранность здания, интересовали события, произошедшие в Гамалевке. Он ушёл, а мы стали ждать своей очереди, разглядывая знакомые места.
Запруда плотины для мельницы представляла собой дубовые кряжи, забитые в грунт и торчащие над водой. Стоявшие десятилетиями, они набухли от воды и набрали небывалую прочность. Такие дубы называли морёными. Они не гнили и со временем приобретали синеватый оттенок. Когда доводилось нырять здесь и смотреть на них снизу, то они были таинственными, мохнатыми от водорослей; шевеля в потоках воды зеленовато-коричневыми бородами, скользкими и неприятно холодными на ощупь, производили загадочное, колдовское впечатление.
Река, наполнявшая озеро, протекала в основном по лесистой местности, по глухим борам, через буреломы, в некоторых местах к её берегу нельзя было подойти. Вода в ней была ключевая и очень холодная. Во время жарких дней солнце своими лучами не прогревало её поверхность из-за густых зарослей, и купаться в верховье, ближе к нашему поселку Заречье, в ледяной воде было просто невозможно. Мы с ребятами приезжали на велосипедах или приходили пешком, чтобы поплавать в тёплой воде проточного озера у мельничной плотины. В местах, где река протекала вдоль деревни Гамалеевка, можно было подойти к её берегам, а ниже по течению она вообще больше не пропадала в лесных чащобах и протекала по полевщине. Она превращалась в обычную маленькую речушку с прогретой солнцем водой и была доступна для людей.
Ожидая очереди, отошёл от плотины, где не было слышно скрипа вращающихся мельничных колёс и шума падающей на них воды. Красота начинающегося дня завораживала. Тихо плескалась вода о пологий затопленный вместе с травой берег, а дальше, по мере удаления от него, к середине озера, дно покрывал чистейший жёлтый плотный песок. Чтобы рассказать своим деревенским друзьям о воде у плотины, разувшись, подвернув повыше штанины, тихонько зашёл в реку. При моём приближении, с берега испуганно, одна за другой спрыгнули несколько лягушек, до этого дремавших в лучах утреннего солнца.
Мой страх перед охладившейся за ночь водой никому не был виден. Я стал не спеша заходить всё глубже, слегка шевеля пальцами ног и постепенно пробуя воду. Не успевшая остыть за ночь, она была на удивление тёплой и словно дышала, отдавая при этом мягкую приятную прохладу. Пахло рыбьей чешуёй, сырыми морёными стволами утонувших деревьев, водорослями и укрывавшими водную гладь кувшинками.
Поднявшееся из-за леса солнце освещало поверхность воды, подёрнутую рябью. На середине озера она рассыпалась серебристыми морщинками и искрилась всеми цветами радуги. От этих блёсток невольно закрывались глаза и на душе становилось легко и приятно. На мелководье, в прозрачной воде, стайками плавала мелкая рыбёшка. Стоило мне пошевелиться, как они дружно и молниеносно исчезали в глубине озера. Через некоторое время они вновь появлялись и также быстро исчезали. Всё было незабываемо красиво и чудесно, возникало неповторимое чувство гармонии с окружающей природой…
Осматривая не раз виденные мной места, не услышал приближавшихся шагов отца, а он, увидев меня стоящим на мелководье, предложил искупаться. Я охотно согласился. Мне давно этого хотелось, но не решался один, ещё не был уверен в себе, хотя уже держался на воде и плавал «по-собачьи», быстро гребя перед собой руками. Раздевшись, забежал в воду, поддавая коленями брызги в разные стороны. И пока отец не спеша снимал верхнюю одежду, я, отойдя от берега на небольшую глубину, пытался плыть к мелководью, крича ему:
– Папа, смотри, как я умею! Папа, смотри, я плыву!
Отец поспешил ко мне. Опустив ладони в воду, потёр их одна о другую. Зачерпнув пригоршней освежающей влаги, слегка облил свои плечи, грудь. Лёг на воду и, оттолкнувшись ногами от дна, красиво поплыл. Он лодочкой складывал ладони, резко выбрасывал вперёд поочередно руки, продвигаясь по глади озера. Это плавание не было похоже ни на «брас», ни на «кроль». Видимо, армейская служба отца у моря повлияла и на стиль плавания. Я, как ни старался плыть, как он, так и не смог повторить.
Наше купание прервал голос соседки, она кричала, что подошла очередь. Не мешкая мы вышли из воды и, одевшись, направились к мельнице. На пороге стоял мельник. Это был пожилой деревенский мужик, с ног до головы припорошенный белой мучной пылью. Она была на волосах, на руках, на ресницах, на бровях и на одежде. Сняв с головы какой-то треух, напоминающий шапку, он ударил им о колено, подняв белое облако. С видом знатока своего дела дал нам команду заносить мешки.
Мельница была построена задолго до моего рождения и имела вид наскоро сооружённого здания, высотой в полтора этажа. У неё было два колеса, на них в зависимости от направления потока воды, регулируемого мельником, падала вода. Если она лилась на одно колесо, то скорость вращения была меньше, а если на два, то мельничный вал вращался с б?льшей скоростью. Поток быстрой, светлой воды, шевеля водорослями, прилипшими ко дну лотка, с шумом падал на выступающие лопасти колёс. Вращая их с завидным упрямством, стремился быстрее преодолеть препятствия и слиться с основным потоком реки. Шум падающей воды и грохот от вращающихся жерновов заглушали нашу речь. Приходилось кричать.
Мужики, уже смоловшие свою муку, помогли нам перенести мешки с зерном и засыпать его в конусообразный ящик. Через регулируемый засов зерно из него сыпалось самотёком на каменные жернова, перетиралось между ними до пыли, превращаясь в чистую, качественную муку. Ступеньки и пол в мельнице были сделаны из досок. Под тяжестью человека с грузом они прогибались, скрипели, издавая под ногами пугающий звук треснувшей доски.
Готовый помол по наклонному жёлобу стекал вниз в натянутый мешок. Мука была слегка тёплой и пушистой. Мельника просили не молоть зерно разных сортов в один и тот же день, чтобы в пшеничную муку не попадала ржаная или, хуже того, мука из желудей. Смешиваясь с белой, она ухудшала её качество, хотя, отдельно смолотая, она ещё с давних времён использовалась в пищу. Селяне из неё выпекали хлеб, варили кофе, кашу, выпекали лепёшки, оладьи. Конечно, для этого собирали только созревшие жёлуди, желательно после первых заморозков. Очищали от кожуры, измельчали в ступке, заливали водой и постоянно меняли её в течение двух суток, удаляя дубильные вещества, и уже после этого сушили, измельчали в муку.
С мельницы, ближе к вечеру, возвращались домой тем же путем, уставшие, но счастливые и довольные от сделанной работы. Да к тому же выяснилось, что отец, посетив школу, зашёл и в Гамалеевский магазин, но скрыл это от нас. И каково же было наше удивление, когда он достал вкусное печенье, бутылку газированной воды и, развернув большой газетный кулёк, высыпал разноцветные карамельные конфеты-подушечки с начинкой внутри и обсыпанные сахаром… После купания в озере и проведенного дня на воздухе без еды, это было настоящим праздником…
Приездом домой закончилось и наше путешествие на мельницу. Вечером того же дня мама подготовила дежку и замесила тесто, расхваливая мельника за хорошо смолотую муку, а нас за удачную поездку. Утром следующего дня она уже хлопотала у печи, готовя к выпечке круглые ковриги из нового урожая. Домашний хлеб из свежесмолотой муки по маминому рецепту был просто волшебный и имел незабываемый вкус…
Мельница на реке Гнилой в деревне Гамалеевка работала до шестидесятых годов, а потом ещё долго стояла, напоминая прошлое. В селе Валуец к тому времени построили механическую, хлеб стали выпекать вначале в небольших сельских пекарнях, а затем и в Почепе на хлебозаводе, постепенно отучив сельский народ от выпечки собственного хлеба. Однако мук?, смолотая на такой мельнице (у нас её называли «вальцовка), была другого качества, из-за которого, как говорила мама, хлеб «плохо подходил» и получался не таким вкусным и пышным. И сегодня, несмотря на обилие и разнообразие сортов хлеба, мне хочется уловить тот знакомый запах брянского, маминого, хлеба.
Дороги без следов
Зима… В это время стоят короткие, как близнецы, похожие друг на друга дни. Их монотонность нарушала пора зимних каникул, которые я всегда проводил дома, с родителями в посёлке Заречье, что затерялся на окраине брянских лесов. К этому времени с детства осталось двойственное чувство. Первое – это ограничение свободы, и второе – прикосновение к прекрасному, к одному из красивейших времён года, с его неповторимыми морозными днями, снегами и сугробами, метелями и вьюгами, с застывшими под шапками пушистого снега деревьями. Ограничение детской «свободы» проявлялось не только в том, что не было возможности, как летом, побежать в лес на свои излюбленные места, но и отсутствием тёплой одежды и обуви.
Во времена моего детства и юношества зимы были снежными, погода холодной, а морозы – трескучими. В лёгкой одежонке на улицу надолго не выйдешь, простудишься и заболеешь, тогда никакие травы и настои, заготовленные для таких случаев, не помогут, одеваться надо было тепло и основательно.
Бедно тогда жили семьи. Мама, как могла, шила и перешивала одежду от старших детей на младших. Материала для обновления уже поношенных вещей не было. Однако в эту зиму спасла отцова шинель, которую он после войны долго носил, и ему уже «надоело», как сказал отец на семейном совете, «ходить в военной форме на работу». Остатки «крепучего мягкого сукна» от офицерской шинели после перелицовки на изнанку пошли на обшивку фуфаек для взрослых, утепления и наращивания зимних пальто для детей.
Как ни старайся, всё равно долго без движения в такой одежде на морозе не пробудешь. На ноги наматывали портянки, а иногда и не одни, затем надевали валенки, латаные и перелатанные. Ведь новых была всего одна пара мужская и одна женская, их дедушка сам валял к зиме. Валенки старались одевать только в магазин, на дальние поездки или в гости. Заботы об одежде, конечно же, были на плечах наших родителей, а мы, дети, относились к этому как к данности, и потому жизнь для нас зимой была в радость.
Вспоминается один из многих зимних дней. В тот год зима выдалась снежная, морозная, с вечера за окном сильно мело. Метель, гуляя над притихшими, занесёнными снегом сараями и деревенскими хатами, завыванием отзывалась в печной трубе, мы с замиранием сердца слушали её пляску, пока не уснули на печи крепким сном. Проснувшись рано утром, я свесил голову с печки, не желая выползать из-под одеяла. Внизу о загнетку стукнула заслонка, мама готовилась развести огонь, чтобы истопить печь. Она уже подоила корову, процедила молоко и поставила его на стол в кувшине. За ночь в доме заметно похолодало. Его стены из самана довольно хорошо держали тепло, но при сильных морозах в доме всё равно становилось прохладно.
Видя мою вихрастую голову, мама попросила меня открыть вьюшку – деревянную заслонку в трубе, находившуюся со стороны печи. Открывая её, я снимал металлические кружки, сохранявшие тепло, и в печи начиналась тяга. Это было привычным и несложным делом. Ещё немного полежав, спустился вниз, чтобы выбежать во двор по своим делам.
Наскоро сунув ноги в отцовские валенки, накинув на себя что попалось под руки из одежды, толкнул обмёрзшую, в серо-белом инее входную дверь, вышел во двор. После вчерашней вьюги там было белым-бело. Безбрежно раскинувшийся снег, словно белый пух, лежал нетронутый; едва заметный след по снегу был протоптан только до туалета. Чтобы не замёрзнуть, утопая в пушистом снегу, и я бегом направился в том же направлении, изредка полами одежды загребая снег себе в валенки. Он холодными колючими иголками ссып?лся внутрь, где сразу таял от моих тёплых, босых ног. На обратном пути, уже окончательно проснувшись, стал оглядывать двор, так преобразившийся после бушевавшей метели. Все деревья в саду были покрыты толстым слоем снега. Под его тяжестью тонкие, гибкие ветви берез и ягодных кустов склонились до земли. Снежный покров в несколько раз был толще самих веточек, как будто на их плечи кто-то набросил пушистую мамину шаль, связанную из белого козьего пуха.
От белизны снега зажмурил глаза, и сразу в памяти всплыла картина: мама искусно вяжет шали себе и своим дочерям – моим сёстрам Дине и Нине. Опушённые резными кружевами по краям, шали были разных размеров и различной вязки. Мама любила разводить пуховых коз. Такие козы молока давали совсем немного – и то для выпаивания своих маленьких козлят. Им требовался особый уход в кормежке и чистоплотность при содержании. Когда козы начинали линять, наступало время сбора шерсти. Их несколько раз в день вычёсывала специальным гребнем. После чего перебирали козий пух: освобождали от длинных жёстких шерстинок, от травы, репейника и попавших колючек, а затем очищенный – мама пряла. Для прочности и экономии шерсти в пряжу добавляла из катушки белую нить и на неё накручивала козий пух. Когда нитки были готовы и смотаны в два-три клубка, мама крючком вязала шаль или платок. Делала она это в основном в поздние, длинные зимние вечера. Затем стирала связанную вещь, от чего она становилась белоснежной, и сушила, натянув её на вбитые в стене гвозди, растягивая до нужного размера… Я протянул вперед руку, чтобы прикоснуться к белой пуховой маминой шали… Но рука коснулась холодного пушистого снега… Открыв глаза, вновь увидел белоснежное холодное покрывало…
Немного пугающе от бани до сарая на натянутой веревке, поскрипывая и медленно колыхаясь одной целой стеной, висело бельё, вывешенное для просушки. От ветра на морозе оно замёрзло и выглядело причудливо. Раскинутые вниз рукава рубашек почти касались снега, а на всём протяжении веревки сверху ровным толстым слоем лежал снег. Раздосадованный воспоминаниями о тепле, не удержался и дернул за рукав одной из рубашек. Снег как по команде гулко и ровно упал вниз, образуя на сугробе толстый белый валик. Конечно же, часть снега попала мне за шиворот и в голенища валенок.
Отряхнув бельё от снега, представил, как мама с мороза принесёт его в дом, где оно досохнет и будет источать при этом неповторимый аромат мороза. Он особенно чувствуется, когда гладят бельё утюгом, разогретым на древесных углях. Это была специальная наука, и ею мы, мальчишки, владели в совершенстве. Зная это, меня просили приготовить утюг. Угли для него подбирались без пепла, хорошо тлевшие и долго сохранявшие жар. Лучше всего разжигался утюг, когда топилась печь, где можно было выбрать берёзовые жаркие угли. После прогорания в утюге их заменяли новыми. Если я ленился и не всё высыпал, жалея несгоревшие угли, то оставалось много пепла, а он мог просыпаться через дырочки утюга, находившиеся чуть выше его платформы. Они служили для раздувания углей. Высыпавшийся пепел мог испачкать белье или – хуже того – прожечь. Случаи такие были, за что меня журили…
От холодного ветра и сквозняка во дворе, от снега, попавшего в валенки, становилось зябко и неуютно, и я, наконец, освободившись от своих мечтаний, поспешил в тёплый дом. Мама уже затопила печь. Огонь языками пламени лизал поленья дров, они сипели и выделяли капельки влаги, от них в хате стоял лёгкий запах дыма, придававший комнатам уют и тепло.
До завтрака оставалось совсем немного времени. Забрав свои вещи с печи, я оделся и подошёл к окну, чтобы лучше рассмотреть двор и всё происходящее там. Но стёкла покрылись толстым слоем инея. Словно невидимой кистью великого художника, они были расписаны красивыми узорами. Угадывались многочисленные звёздочки-снежинки, огромные хвойные ёлки, величаво раскинувшие свои лапы, а огонь, плясавший на поленьях в печи, отражался в них миллиардами разноцветных искорок. Попытался пальцем и своей ладошкой растопить иней, протаять маленькое окошко для себя в этой картине, но не тут-то было. Тогда взял металлическую ложку и стал ею скрести стекло, очищая от снежного узора. Мама, увидев «мою работу» и опасаясь, что «мы можем остаться без стекла», стала меня ругать. Через некоторое время, смягчившись, сказала:
– Возьми хотя бы тарелку и подставь, а то снег растает на подоконнике. А лучше бы ты сходил с отцом в подвал и принёс к завтраку солений.
Меня не надо было долго просить. Одевшись, поспешил выйти из дома и уже на пороге из рук мамы получил большую чашку для огурцов и помидоров. Сбежав с крыльца, увидел отца, деревянной лопатой расчищавшего дорожку. Услышав от меня просьбу мамы, отец воткнул в глубокий снег лопату и пошёл к погребу, а я поспешил за ним.
Погреб у нас находился с противоположной стороны дома, и к нему можно было пройти через калитку, ведущую в сад. Наш подвал, как и у всех соседей, представлял собой квадратную яму приблизительно четыре метра в ширину и четыре в длину, перекрытую сверху расколотыми вдоль дубовыми пластинами, плотно подогнанными друг к другу и засыпанными толстым слоем земли. Для входа в него рубился деревянный лаз из таких же, как и на перекрытии потолка, пластин. В него опускалась деревянная лестница, и получался своеобразный спуск. Все стены погреба были укреплены дубовыми брёвнами, чтобы земля не осыпалась и не портила припасы. Высота от низа до верха помещения была чуть больше роста отца, примерно около двух метров. Сверху, над землей, лаз закрывался тяжелой деревянной крышкой. Кроме входа, было ещё одно отверстие для вентиляции и загрузки картошки, состоявшее из отверстия размером тридцать на тридцать сантиметров, в котором, укрепляя стены от осыпания песчаной земли, находились четыре доски соединенные между собой. Отверстие на зиму закрывалось соломой, чтобы холод не проникал в погреб, а осенью не набежали мыши. Солома позволяла помещению «дышать». Внутри подвала доски спускались от верха потолка примерно на один метр. Эта высота учитывалась, чтобы при ссыпании картошки через жерло, она сильно не билась, и жёлоб не упирался в картошку.
Над всем этим строилась крыша из дора, укрывающая его земляную насыпь от дождя и снега, а стороны зашивались досками, образуя летний сарай с дверью для входа. В любое время года, при открытой двери, сюда любили приходить куры, покопаться в остатках соломы. Зимой им было здесь тепло и уютно, а летом и весной они иногда несли там яйца. Мама просила нас следить за квочками, чтобы они, р?ясь на погребне и разбрасывая лапами остатки перетёртой старой соломы, глубоко не копали, не делали ямок в том месте, где была «вентиляция».
Спустившись вниз по приставной лестнице вместе с отцом, мы осмотрелись. В погребе стоял терпкий дух подземного помещения с ароматами укропа, кислого рассола огурцов, пряного запаха квашеной капусты, дубового дерева и ещё чего-то знакомого и вкусного. Постепенно в темноте глаза стали различать предметы, находившиеся там. Вдоль стен стояли бочки с квашеной капустой, с огурцами, помидорами и кастрюля с солёными грибами.
Иногда для освещения погреба мы брали с собой керосиновый фонарь – «летучую мышь». Он, в отличие от керосиновой лампы, был пожаробезопасным и более надёжным, его можно было переносить по улице во время ветра, не погасив огня. Чистка стекла и подготовка фонаря к работе входила в мои обязанности. С ним мама часто ходила доить корову в тёмное время. Но в это раз мы обошлись без него.
Отец достал квашеной капусты, помидоров, огурцов, сложил всё в миску и отдал мне, а сам закрыл бочки деревянными кружками из дуба, придавив сверху камнями-голышами. Держа чашку с солениями перед собой, поднимаясь по лестнице, я вдыхал аромат рассола солёных огурцов, от которых так хотелось откусить. Удержаться от такого соблазна было невозможно, и, пока я шёл до двери дома, обязательно по пути съедал один или два влажных огурчика. В погребе, как говорила мама, припасы есть было нельзя. По её и бабушкиным утверждениям, там после этого могли завестись мыши.
Пока мы ходили за солениями, мама приготовила завтрак. Вскоре с улицы пришёл отец. Он шумно отряхнул в коридоре веником валенки и вошёл в дом с клубящимся белым паром от мороза. Сняв верхнюю одежду, сел за стол, а за ним и все остальные.
На столе уже дымился мамин драный кулеш. Готовила она его по-брянски. На сковороде жарила кусочки свиного сала, затем добавляла мелко нарезанный репчатый лук. Заливала туда натёртую на мелкой тёрке сырую картошку. Ставила в печь, и вскоре всё это превращалось в аппетитный кулеш с румяной, красивой корочкой, особенно вкусной и хрустящей по краям. Поставив сковородку чепелем на деревянный кружок в центр обеденного стола, мама разрезала кулеш на куски, при этом детям доставались поджаристые и хрустящие… Ели драный кулеш вприкуску с ароматным домашним хлебом, с огурцами, помидорами, запивали молоком, кому как нравилось.
За завтраком родители обсуждали, сколько снега намело за ночь, не случилось ли чего в деревне, не было ли каких ночных происшествий. Вспомнили случай. Перед тем как затопить печь, открыли вьюшку, и на загнетку упала большая чёрная птица. Она была ещё жива и сильно напугала маму. Наверное, ночью во время метели, заблудившись и намокнув от снега, птица села на трубу, чтобы просохнуть и отдохнуть, но, не рассчитав, упала вниз. Придя в себя от испуга, мама потом шутила, что теперь не надо чистить трубу, птица крыльями вычистила в ней всю сажу. Чёрную перепуганную ворону, а это была она, отец выпустил во двор. Прежде чем улететь, гостья успела перепачкать сажей белый снег в нашем дворе. Когда мы не хотели по утрам умываться, отец частенько напоминал о грязной вороне…
Заканчивая завтрак, все получали задание. Кому принести сено для коровы, кому чистить дорожки, а кому помогать маме по дому. Одевшись, с Валерой вышли во двор. Он стал расчищать дорожку к поленнице, а я – к сеновалу. Мне надо было достать сена для Сивки. Ближе к весне она должна была принести нам телёночка, и мама подкармливала её душистым сеном с лучших лесных полян.
Взяв большие лёгкие деревянные лопаты, изготовленные дедушкой из широких, хорошо оструганных и отполированных досок, стали расчищать снег. Он был белее бумаги. На нём не было даже ни одного следка от пробежавшей кошки, собаки или птиц, залетающих на кормежку во двор. Снег был невесомым, пушистым и скользя слетал с наших лопат, поднимал облако жёстких снежинок. На шум, потягиваясь, прогибая спину и зевая, как бы нехотя, из конуры вышла собака. Нащупав в кармане завалявшийся кусочек хлеба, кинул ей, она сразу оживилась, завиляла хвостом и с лёта проглотила его. И тут же стала тянуться ко мне, до хрипоты натягивая на шее верёвку, выпрашивая, чтобы её отвязали.
Во дворе недалеко от меня был отец. Сжалившись над собакой, я попросил разрешения отвязать её. Пусть побегает по снегу, пока мы чистим дорожки. Отец на удивление быстро согласился и, рассуждая вслух, сказал, что ночью собака долго на кого-то лаяла, может быть, какой-то зверь в ненастную погоду подходил близко к дому.
От работы стало жарко. Решили сделать перерыв и немного отдохнуть. Оставив лопаты в снегу, пошли отвязывать собаку. Освободившись от привязи, она стремглав побежала по глубокому снегу, не разбирая дороги, в сторону сада. Мы с отцом, удивившись собачьей прыти, пошли за ней. Она бегала между фруктовых деревьев и, опустив голову, принюхивалась. Подойдя ближе, увидели на снегу множество следов и обглоданные зайцами тонкие ветки слив, яблонь. Следы из сада вели к стогу соломы, стоящему на отшибе. Было видно, что после ночного пиршества «разбойники» отдыхали в нём. Вот и наша собака не зря беспокоилась ночью, чуя непрошеных гостей. Укрытые нижние стволы деревьев завалило снегом, а те, что находились выше, оказались незащищенными и доступными для зайцев. Слегка расстроившись и вернувшись во двор, продолжили расчищать дорожки, обсуждая ночное происшествие… Работая, строили планы, что, как только всё закончим, побежим к ребятам на пруд, где будем кататься на коньках и играть в хоккей.
Наконец дорожка к сеновалу была расчищена. Поставив лопату, я по приставленной к фронтону дома лестнице полез на чердак. Поднявшись, увидел, что край у двери весь был припорошен снегом. Сильным ветром через щели нанесло маленький сугроб. Деловито стряхнув рукавицами снег, стал набирать плотно сложенное и утрамбованное сено. Нагребая руками охапку пахучей травы, поискал в нём и осенние запасы… Первым попалось мёрзлое яблоко, затем ещё одно и ещё… Это осенью родители припрятали в сено яблоки, груши, чтобы зимой можно было ими полакомиться. Рассовав по карманам ледяные, звенящие от мороза вкусности, спустился с лестницы и пошёл в хлев к Сивке. Положив ей сено в ясли, поспешил в дом, чтобы опустить яблоки для размораживания в чашку с холодной водой.
Мама, видя, что я уже отнёс сено корове, приготовила ей пойло из тёплой воды, варёной толчёной свёклы, картошки, муки и попросила тоже отнести ей. Взяв ведро, снова пошел в хлев. Корова, почуяв питье, повернулась ко мне, облизывая свой влажный нос длинным розовым шершавым языком, сворачивая его кольцом и зализывая до ноздрей, проявляя явное нетерпенье. Поставив ей ведро, стал ждать, когда она выпьет, а сам начал осматриваться. Наша корова, как говорила мама, была чистоплотной. В одной стороне хлева она отдыхала, в другой – справляла свои естественные нужды, а у стены была кормушка для сена. Подстилкой Сивке служила солома, толстым слоем раструшенная под её ногами. Здесь пахло парным молоком, коровьим теплом, легким запахом навоза, шерсти и ещё чем-то домашним. Корова выпила всё пойло и вылизывала содержимое на дне ведра. Я в это время почесал ей между рогами. Убрав ведро, погладил снизу её длинную шею, от чего она её вытянула, обдав меня тёплым дыханием, ткнувшись в руку мокрым, скользким от питья носом.
Вернувшись из хлева, побежал на улицу. У проезжей части дороги увидел отца, он разговаривал с конюхом. Прислушавшись, узнал, что конюх уже побывал на конюшне, задал корм лошадям, распределил на разные работы, а теперь возвращался домой. Услышал от него и новость, что «гнедая», одна из рахманых кобыл, ночью принесла потомство: ожеребила жеребёнка с белой звёздочкой на лбу.
По проторенному следу от саней конюха, негромко переговариваясь между собой, шли деревенские бабы за водой. В морозном чистом воздухе их приглушённые голоса были хорошо слышны на большом расстоянии. Великолепен был вид этого белого бескрайнего пространства. Оно простиралось вдоль улицы за околицу и заканчивалось только у леса. На опушке сплошной стеной стояли заснеженные деревья, опустив до земли свои ветви-руки под тяжестью снега.
Воздух был заполнен удивительной тишиной, её даже не нарушали привычные, размеренные утренние звуки: звон вёдер, скрип журавля над колодцем, морозное похрустывание полозьев изредка проезжавших саней, редкие удары топора и глухие, утренние голоса односельчан, переговаривающихся где-то вдалеке.
Домой заходить не хотелось, решил найти кого-нибудь из друзей, поделиться новостью о жеребёнке и, объединившись с ним, сходить на конюшню. Хотелось самому увидеть его, а потом сбегать на болото, где замёрз лёд, и покататься на коньках или лыжах. Конечно, коньков настоящих у нас не было, да и лыжи были только одни у охотника Шаройкина Кости. Они у него были самодельные. Эти лыжи, дубовые и очень широкие с разрешения отца, иногда выносили покататься его дочери Надя и Шура. И мы гурьбой, по пять-шесть человек, усаживались на них и катались с горки. Настоящие коньки, и то старые, появились у меня примерно в четырнадцать лет, их подарил дядя Иван Ашеко, долго хранивший их под застрехой своего дома. Собравшись с друзьями, решили первым делом зайти на конюшню и посмотреть жеребёнка. Решили и пошли, громко обсуждая предстоящую встречу.
Деревянные, высокие и тяжёлые ворота были закрыты. Для удобства они располагались с двух противоположных сторон конюшни, чтобы в одни въехать на телеге, а в другие – выехать. Мы с трудом протиснулись в ближние к нам, со стороны улицы. На конюшне хлопотала помощница конюха, тётя Алёна. Увидев гурьбу пришельцев, строго спросила, зачем пожаловали. Мы наперебой стали просить показать родившегося жеребёнка. Видя наш интерес, она повела нас к рахманой. В это время в конюшне было мало лошадей, большинство из них забрали на работу. Остались только с жеребятами или неподкованные.
На конюшне пахло сеном, лошадиным навозом, сыромятной кожей от сбруи, теплом, оставшимся от ночного пребывания лошадей. Когда подошли ближе, увидели маленького, уже стоявшего на ногах жеребёнка. Он был тёмно-коричневого цвета, с шелковистой шерстью и белым пятнышком на лбу, примерно на уровне глаз.
Эта звёздочка, вызывая умиление, придавала симпатии родившемуся жеребёнку. Видя толпу галдящих ребятишек, он испуганно смотрел на нас влажными, тёмными глазами и прижимался к свой матери, слегка покачивая коротким кучерявым хвостиком. А она низким, утробным ржанием подбадривала его, призывая не пугаться, и подбородком тёрла по его спине и бокам. Рассмотрев жеребёнка и поблагодарив тётю Алёну за разрешение посмотреть его, поспешили на замёрзший водоём.
Путь туда прокладывали, идя «гуськом», на ширину следа одного человека, по бывшей тропинке, укрытой пушистым и глубоким снегом. Добравшись, увидели болото, края которого окружали заснеженные деревья и кустарники. Было как в сказке. И кусты, и торчавшая сухая трава из-подо льда у края болота – всё было опушено блестящим инеем. Редкие лучи солнца, проникающие через заросли заиндевевших кустарников, отражали в нём холодный блеск алмазных россыпей. Если стукнуть палкой по такой ветке, то с неё ссыпался град жгучих мелких иголок, освобождая от своей тяжести сучья.
Выпавший за ночь снег небольшим слоем покрывал лёд, и, чтобы он не мешал нам кататься на коньках, решили его расчистить. Взяли заранее принесённые куски досок, припрятанные неподалёку, и принялись за работу. Разгребая снег, оставляли и небольшие площадки шершавого льда со снегом для катания на деревянных и двухполозных коньках.
Завершив очистку, начали готовить самодельные коньки. Обычная проволока диаметром около восьми миллиметров, прибитая к деревянной дубовой основе, позволяла хорошо скользить по льду. Эти коньки крепили к валенкам тонкими верёвками или тесёмками. Они стягивались деревянными палочками-накрутками. Иногда, чтобы не отвязывать коньки, мы менялись валенками друг с другом. Среди нас было много и «зевак», у которых не было и таких коньков. Они нам сильно завидовали и радовались, когда им давали покататься на двух или на одном коньке.
Наигравшись на льду, шли кататься на горки. Крутых склонов у нас в посёлке не было. Для большей скорости приспосабливали деревянные скамейки, на которых хозяйки, сидя, доили коров. Их не один раз обливали холодной водой, пока не намерзал толстый слой льда, и они становились очень скользкими ледянками. Перевернув вверх тормашками, мы садились на ледянку сверху между ножек, иногда на перекладину и с невероятной скоростью летели вниз, падая и переворачиваясь. Стоял визг, хохот и восторженные крики. Хотя такие забавы нередко приносили и травмы.
В свободное время, а больше по праздникам, приходили на горки ребята и девчата повзрослей. С собой привозили на веревке лёгкие санки, а чаще приспосабливали колхозные сани, и толпой, садясь в них, съезжали вниз. Иногда строили трамплин, и, въезжая на него, какой-нибудь шутник обязательно старался наклонить сани весом своего тела, чтобы они на скорости переворачивались и вытряхивали пассажиров. Стоял невероятный шум и задорный молодой смех от шуток, выдумок и бодрящего, свежего, морозного воздуха.
К вечеру надо было возвращаться домой и, если это были не каникулы, ещё и готовить уроки при свете керосиновой лампы. Керосиновой она называлась потому, что в ней горел кнот (фитиль), опущенный в керосин. Чтобы свет от лампы был ярче, её нужно было постоянно чистить от копоти. Мне часто приходилось заниматься этим. Я снимал стекло, осторожно вытаскивал его из ажурных, гибких металлических зубчиков и мягкой, чистой, сухой тряпицей натирал до блеска, очищая от сажи. Выкрутив специальной ручкой кнот из лампы, подрезал его, освобождал от обугливавшейся ткани, снимал нижнюю металлическую часть лампы в виде плоской банки и заливал туда керосин, стараясь не пролить и не заполнить ёмкость до самого верха.
Керосин у нас всегда хранился в чулане, в большой стеклянной бутыли, оплетённой лозой. Брать керосин отец разрешал только из неё, чтобы не налить какой-нибудь другой жидкости, например, солярки, которая сильно коптила и засоряла кнот. К тому же был случай, когда я, однажды перепутав, налил в лампу бензин и попытался её разжечь. Она сразу же резко вспыхнула. Хорошо, что это было во дворе дома и не случилось беды. Когда керосин заканчивался, отец на лошади привозил его из Гамалеевского магазина, а если не было возможности съездить, то ходил пешком и приносил около пяти литров в специальной канистре.
Помнится, что всегда к вечеру мороз обязательно крепчал, на горизонте солнце отливало малиновым диском, причудливо освещая сугробы. На них извилистыми синими полосами стелились тени от стволов деревьев. Нагулявшись на морозе, обессиленные, с застывшими ледяными катышками на одежде мы возвращались домой розовощёкие, довольные и безумно голодные.
Мама, поворчав на нас за то, что мы долго гуляли, приказывала нам снимать мокрую одежду, переодеваться в сухую и садиться за стол. Сама тем временем нарезала краюшками хлеб, наливала по миске горячих наваристых щей и подавала на стол.
Перегоняя друг друга, мы с большим удовольствием после морозного воздуха уплетали первое блюдо. Видя наш аппетит, мама рогачом (у нас называли его вилками) доставала из печи чёрный чугунок, накрытый такой же прокопчённой сковородкой, где долгое время томилась картошка со свиным салом. Водрузив его на деревянный кружок-подставку, лежавший на столе, просила нас, чтобы мы сами накладывали себе картошку, а она, пока на улице ещё не стало совсем темно, уходила поровать скотину. Быстро расправившись со щами, мы снимали сковородку с чугунка, из которого сразу же шёл горячий пар, и по всей хате разливался ароматный запах, утомившейся в натопленной печи картошки. Поев её, запивали компотом, приготовленным из скрыльков (сушёных яблок) и груш. Но ещё был и десерт! Из тех морозовых яблок, которые я утром принёс с сеновала. От еды наши животы уже заметно выросли, но отказываться от яблок, лежавших рядом, не хотелось никому. Откусывая толстую, слегка натянутую коричневую кожицу, чувствовали лёгкий аромат осеннего сада. Яблоки изнутри искрились влажной белизной, и от их мякоти по пальцам проливался нежный сок, который мы с удовольствием слизывали, не давая «пропасть добру». Добравшись до середины яблока, аккуратно вытаскивали сердцевину вместе с хвостиком, в ней находили зрелые, ярко-коричневого цвета семечки. Их не выбрасывали, а собирали для посадки и для птиц, прилетавших к дому.
Пообедав, стали готовиться к вечеру. Зимние дни очень коротки, солнце быстро уходит за горизонт, наступают сумерки, незаметно переходящие в ночь. А надо было ещё выучить уроки, почитать книги, взятые накануне в школьной библиотеке. Любили слушать, когда их читал отец, а мы, усевшись поудобнее в тёплой комнате, сунув босые ноги в валенки, слушали его. Когда он уставал читать или его ждали тетрадки учеников, он отдавал книгу нам и просил, чтобы мы продолжали читать вслух. Сам тем временем, сидя за столом, проверял контрольные работы, готовился к очередным занятиям и одновременно слушал нас.
Книгу читали по очереди, нетерпеливо выпрашивая её друг у друга, чтобы похвастаться перед родителями своим умением читать. Мама в соседней комнате готовила чугуны, в которых была сырая, неочищенная, но вымытая от грязи картошка. Она шумно заливала её холодной водой, отодвигала подальше от двери, чтобы за ночь картошка не замёрзла в чугунах, а утром ставила в печь. Управившись со своими делами, приходила к нам и, слушая чтение, как учительница, делала замечания о правильности ударений и произношения слов. Иногда вместе с отцом посмеивалась над нашим чтением.
Читать забирались и на печь, ловко сбросив с босых ног валенки, и прихватив с собой одну из керосиновых ламп. Чтобы хорошо падал свет, её ставили на каменок печи. Фитиль лампы, потрескивая и слегка коптя, освещал все тёмные уголки, отбрасывая причудливые тени наших вихрастых голов. От пламени на потолке образовывался тёмный, а за долгие годы почерневший прокопченный круг. Книги были о природе, о животных, о фантастических приключениях путешественников, о проказах таких же, как мы, ребятишек. Читая их, сравнивали свои родные места и окружавший нас животный мир с тем, о чём было повествование. Мечтали о далёких путешествиях и тёплых летних днях в своём посёлке во время каникул.
На печь мы отправлялись не только читать и спать, но и лечиться. Часто зимой, после того как возвращались с улицы домой мокрые, с замёрзшими руками и ногами, мама заставляла нас забираться на печь, ставить голые пятки на горячие кирпичи. Обязательно следила, сняли ли мы с черены укрывавшую её подстилку. Кирпичи просто обжигали пятки, казалось, что становишься на раскалённое железо. Чтобы привыкнуть к такому жару, попеременно прикладывали ноги и через несколько секунд вновь поднимали до тех пор, пока уже могли терпеть такой жар. Это нас спасало от болезней. Ведь бывая на льду болот, часто проваливались и черпали воду в валенки, не думая после этого бежать домой, зная, что переобуться в сухую обувь не удастся.
Лёжа на печке, слышали сквозь монотонный голос читающего гулкие звуки сурового ветра и шорох снега начинающейся метели. Разомлев от тепла, находясь среди родных людей, ограждённые от бушующей стихии за окном толстой стеной дома, чувствуя на себе незримую любовь родителей, мы начинали засыпать. Веки незаметно тяжелели, слипались…
Вези, вези нас, Буян
По мере моего взросления обязанностей с каждым годом у меня становилось всё больше и больше. Надо было помогать маме, отцу, семье было трудно, особенно зимой.
Деревня в это время утопала в снегу. Зимы были снежные. Избы до половины тонули в сугробах. Дороги долго накатывались санями, притаптывались пешеходами, и не было случая, чтобы они чистились. В школу трудно было пройти, особенно после выпавшего за ночь свежего снега, когда вместо дороги – только одинокий санный след. Но для нас, шаловливых и неугомонных мальчишек, это было раздольем. Забавы находили во всём. Идя по непроторенной дороге, развлекались, заодно и грелись. По очереди брали в руки палку или, проще говоря, ветку, которая на конце имела разветвления. Связывали их в пучок – «царапки». Бежали вдоль дороги и бороздили ими впереди себя по чистейшему снегу, чтобы на нём оставить след и обязательно чтоб он был ровный и красивый, в этом была суть соревнований.
А ещё была жутковатая игра: на свежем снегу надо было красиво сделать «мертвяка». Для этого становились спиной к снежному наносу. Разбросав в сторону руки, падали спиной в снег. Оставляя на нём отпечаток. У кого получался самый красивый – тот и лидер. Иногда «мертвякам» углём рисовали рот, глаза. И они долго лежали вдоль дороги, развлекая проходивших мимо людей.
Когда были сильные морозы, на скользкой, блестящей, накатанной санями дороге мы играли в хоккей. Клюшки у нас были самодельные, а шайба была из замерзшего конского помёта. Шарики лошадиных отходов были лёгкими и на морозе очень подвижными. Играя ими, незаметно для себя приходили в школу, преодолевая немалые расстояния и не замёрзнув при этом.
В холодные зимние дни, мне надо было постоянно рубить дрова для растопки печки и грубки. Они лежали во дворе занесённые снегом. Мы заготовили их ещё осенью, но дров не всегда хватало на всю зиму. Приметив, что запасы кончаются, с отцом отправлялись в лес. Для меня, ещё не видевшего ничего особенного в жизни, поездка с отцом на лошади была целым событием. Охотно помогал ему запрягать лошадь, подавал сбрую: хомут, седёлку, вожжи, верёвки; вместе укладывали на сани топор, пилу…
Ближе к обеду, когда немного прогрелся на зимнем солнце воздух, уезжали на санях в лес. Деньки выбирали морозные, чтобы полозья лучше скользили. До леса всегда был проторенный лошадиный след. Лошадь, подкованная местным кузнецом, уверенно тянула за собой пока ещё пустые сани. Они проваливались в снегу, скрипели и издавали протяжные звуки, исходившие от промёрзших полозьев. Летящий из под копыт лошади снег, зацепившийся за билы саней, засыпал подстилку из соломы, где мы сидели с отцом. За заснеженными ветвями разливалось искрящимися лучами застывшее в своей неописуемой простоте ярко-золотое солнце.
Отец, выбирая дорогу по просеке между деревьев, своим особым чутьём человека, выросшего вблизи леса, всегда знал, куда надо ехать и как найти среди одинаково голых, без листьев, зимних деревьев сухостой (засохшее по разным причинам дерево). За него лесник бранился, но не наказывал, как за «живое дерево», а за очистку леса от сушняка даже приплачивали местным жителям.
Лошадь, подгоняемая отцом, слегка помахивая пушистым хвостом, свисавшим до лошадиных лодыжек, ускоряла свой бег. От неё исходило тепло и пахло конюшней, на её носу образовался иней, а из ноздрей шёл пар. Она слегка всхрапывала, кусая узду. Ехали не спеша. Тишина и таинственная сказочность заснеженного леса завораживали. На тонких ветках берёз сидели тетерева. Они склёвывали небольшие почки. Красота этих птиц, сидящих на белоснежных ветках, поражала.
Чёрно-красное оперение, красивая голова тетерева, украшенная красным гребешком, не могли оставить нас равнодушными. Мы, как зачарованные, любовались этими пернатыми. Тетерева совсем не реагировали на нас и продолжали свою кормёжку, давая возможность понаблюдать за ними. Но стоило только остановить лошадь, они моментально падали с высоты в снег, складывая при этом крылья.
От их удара снег проминался, образуя ямки и пряча птиц. Они падали прямо у дороги, где сани торили след. Проезжая мимо тетеревиных укрытий, отец задорно щёлкал кнутом. Птицы от испуга разлетались в разные стороны, поднимая фейерверк из снежной пыли… Мы чувствовали себя властелинами природы.
Заехав в лес как можно глубже, выбирали самое большое и высокое дерево, у которого снизу не было мелких сучьев, и останавливались. Иногда случалось, что на одной из его веток сидела белка, с хитрым видом наблюдая за нами, но увидев, что мы не уезжаем, перепрыгивала подальше от непрошеных гостей. Вытаскивали пилу и топоры. Лошадь отводили на безопасное расстояние, задав ей немного корма. После недолгих размышлений начинали пилить выбранное дерево, как можно ниже к земле. Если не было разрешения на него, то спил оставляли у самой земли, хотя это было трудно и сложно. Затем прикрывали пенёк мхом, сухой травой, убирали за собой каждую веточку, старясь не оставлять следов.
Дерево, покрытое пушистым снегом, сверкало на солнце, удивляя сияющей белизной первозданности. Ветки в серебристом инее, словно унизанные жемчужными бусинками, слегка покачиваясь от ветра, переливались разноцветным калейдоскопом в лучах полуденного солнца. От первого удара топора дерево, вздрогнув, окатило нас сверкающими каплями серебряного дождя, насыпаясь за шиворот одежды мелкими колючими осколками снежного стекла и создавая вокруг ствола огромный сугроб. Когда оно было повалено, обрубали сучья, ствол распиливали на брёвна, укладывали на воз и отвозили домой.
Рубить деревья в лесу без специального разрешения было нельзя. За этим следил лесник. В посёлке Заречье лесники менялись часто. Помню Фрола, который жил от нас на краю деревни, или, как мы говорили, на отшибе. Был он не местный, приехал откуда-то издалека. Угрюмый, нелюдимый, с опаской относившийся к односельчанам, он слыл недоброжелательным человеком и не разрешал пилить даже выбракованные деревья. Хотя его обязанностью было не только охранять лес, но и давать разрешение на порубку деревьев для нужд колхозников. Он имел специальное клеймо. Металлические печати выглядели как большой круглый молоток, на шляпке которого были выпуклые буквы «РП» – разрешенный поруб и «СП» – самовольный поруб. Обходя лес, он ставил клеймо на каждое спиленное дерево. Если спил был самовольный, то он ходил по домам и искал припрятанное дерево. Люди его боялись. За спиленные без разрешения деревья можно было легко угодить в тюрьму не на один год и осиротить свою семью.
Как-то ночью на деревне вдруг залаяли собаки, поднялся шум. Выбежали из дома и увидели большое зарево пожара. Это горел дом лесника Фрола. Зазвучал набатный колокол. Так назывался большой диск от колеса грузовой машины, подвешенный на закреплённой перекладине колхозного двора, недалеко от угла «хатки», в которой хранились хомуты и вся лошадиная сбруя. Рядом с колоколом лежал «палец», соединявший ранее траки гусениц трактора. От его удара о диск раздавался по Заречью дребезжащий, пугающий звук. Услышав и на этот раз набатный колокол, народ схватился за вёдра, лопаты, багры и сбежался на пожар. Мужики с баграми растаскивали горящие брёвна постройки. Бабы, выстроившись в цепочку, передавали воду в вёдрах из рук в руки от колодца к горящему дому. Чтоб огонь не перекинулся на соседние дома, всем деревенским миром тушили дом лесника и частично его сохранили.
Фрол свой дом отстроил заново. Но и после этого случая не изменил своего отношения к односельчанам, только стал ещё угрюмее. Через некоторое время дом Фрола-лесника вновь загорелся ночью. А уж после второго пожарища Фрол покинул Заречье и в деревню больше не вернулся.
За лес или за поставленное клеймо пострадал и мой родной дядя по материнской линии – Николай. Он приехал к нам в поисках лучшей жизни, слыл честным и правильным человеком и руководству колхоза пришёлся ко двору. Решили его принять в партию. Для этого необходимо было пройти кандидатский стаж и через один год стать её равноправным членом. Характеристика на дядю Николая была хорошая, и его приняли кандидатом в члены КПСС. Назначили работать лесником. Он аккуратно следил за лесом, за его порубкой. Но нашлись «доброжелатели» и, подделав клеймо со знаком «РП», проставили разрешающие знаки на пнях незаконно спиленных деревьев. С дядей долго не разбирались… посадили в тюрьму. Ему так и не довелось вступить в ряды партии. К сожалению, от того времени у него осталась только кличка «Коля-кандидат».
Заготовка дров в этот день отличалась от обычной, потому что мы имели разрешение на спил дерева для домашних нужд и не таясь перевезли его за две поездки на лошади к своему дому. Лошадей в Заречье использовали не только для перевозки дров, но и для поездки на мельницу, за кормом, а вот до отдыха на них дело доходило гораздо реже… Если бы взять лошадку да запрячь её не в грузовую телегу, а в лёгкий возок, да прокатиться по родным просторам… Это было большим везением. Но мне однажды посчастливилось.
Было это во время учёбы на последнем курсе института. На зимних каникулах я приехал домой на отдых. Зима в тот год стояла тёплая, как у нас говорили – мягкая.
Раннее утро. Сад, одевшись в белоснежное платье, крепко спал в своём убранстве. Сорока, сидевшая на заборе, увидев меня, вышедшего во двор, затрещала, стала трясти хвостом и кланяться во все стороны, рассказывая на своем сорочьем языке новости, понятные только ей одной…
Как же был хорош тихий зимний день в деревне! Солнце нехотя выглядывало из-за леса. Покрытые снегом поля подсвечивались золотыми лучами утреннего солнца, блестели и сверкали ослепительно-сказочной белизной! И среди этого заснеженного великолепия на нашем дворе стоял усыпанный с яблонь слоем пушистого инея тёмной масти колхозный конь по кличке Буян и мирно жевал сено.
Глядя на него, был немного удивлён, ведь накануне вечером отец ничего не говорил о поездке. Дров он заготовил достаточно, хлеб я привёз. Но тут же я увидел очень красивые сани-возок, которые остались ещё от дедушки для прогулки или поездки в гости, деревянными и изящно сделанные. Чтобы было теплее в поездках зимой в близлежащую деревню во время праздника или к дальним родственникам, на ноги набрасывали полушубок. Сейчас же возок был заправлен мягким душистым сеном.
Через некоторое время во дворе появился отец и начал молча запрягать лошадь. Только я хотел спросить его, он тут же опередил меня и тихо сказал:
– Сынок, садись, давай я тебя прокачу.
Это было впервые в моей жизни. Ни до этого, ни после он не предлагал мне прокатиться просто так. Не раздумывая, я согласился. Мы сели с ним в возок деда Тимофея и поехали по полям, вдоль леса, по дорогам, занесённым снегом. Люди по ним уже не ходили, везде были видны только следы зверей. Возможно, здесь ночью в мелком осиннике жировал заяц-беляк, а на опушке, в мелком березняке, тетерева утрамбовали своё токовище, но их вспугнула непрошеная гостья – лиса. От неё на снегу остался только узкий, как цепочка, след.
Осиновый подлесок с тончайшим кружевом голых ветвей сказочно смотрелся на фоне тёмного елового леса, укрытого шапками снега. Среди этой белоснежности и низкорослых кустарников кое-где краснели ещё не склёванные птицами ягоды рябины, висели яркие, рубиновые от мороза гроздья калины. Зимний лес был полон жизни. Вот постучал, словно опробовал сухое дерево дятел; промелькнув пёстрой шапочкой, он перелетел на другое место, неся в клюве шишку. Закрепив её в своей «кузнице» – в развилине старой ивы – он стал долбить клювом так, что вниз одна за другой полетели смолистые чешуйки.
С дерева на дерево перепрыгнула шустрая белочка. Стайка красногрудых весёлых клестов, роняя снежную навись, с приятным свистом расселась на развесистых ветвях ели. Они быстро и ловко теребили своими перекрещивающимися клювами тяжёлые смолистые шишки, добывая из них семена. Почти у самой дороги попискивали шустрые, смелые синички. В глубине дремучего леса спали в своих берлогах медведи, а в осиннике бродили рогатые лоси, обгладывая молодые побеги.
Разрезая холодный воздух стремительным полётом, на дорогу позади нашего возка опустился ворон. Тонкими острыми когтями он оставлял следы на свежем снегу. Переваливаясь с ноги на ногу и шатаясь, к нему подбежала пушистая ворона. То подпрыгивая, то шагая по холодному снегу, торопливая, неуклюжая птица с любопытством искала что-то в упавшем с наших саней пучке сена, но, видно, не нашла, что можно было склевать, и улетела. Ворон тоже взлетел на дерево. Напуганный упавшей шапкой снега, он уселся неподалёку, чтобы вскоре вновь вернуться к потерявшемуся сену.
Глядя на такую красоту, в душе возникало особенное чувство познания непознанного и желание жить, чувствуя плечо родного человека.
Сани, управляемые отцом, так медленно скользили, что давали возможность слышать даже шорохи зимнего леса и наслаждаться чудесными звуками земли. Земли, которую во все времена сельские люди называли матерью-кормилицей. Это счастье – слышать её мелодии в любое время года. Будь то журчание родника в жаркий полдень или тихое порхание бабочек, пение птиц или гром отдалённой грозы, шелест цветущих луговых трав или трепетание зелёной листвы на деревьях, стрёкот кузнечиков у протоптанной лесной тропинки или пение взлетающего в поднебесную высь жаворонка, шум хлебных колосьев или треск мороза в зимний день, всё это – бесчисленные голоса живой земли, слушать которые городские жители, оглушённые шумом машин, отвыкли.
Мне в той поездке было хорошо. Мы встретились с лесом, набрались духовных сил… и эта необычная прогулка, подаренная отцом, запомнилась мне на всю жизнь. Те таинственные лесные шорохи и звуки и теперь волнуют и радуют меня. В ночной тишине ещё отчётливее слышу дыхание родной земли: от шелеста листка над поднявшимся из земли молодым грибом до раскатов проснувшегося весеннего грома. То единение с природой, возникшее и пленившее меня в юности, осталось со мной.
Буян, наш незаменимый помощник в трудных житейских делах, и в этот раз вместе с нами всё видел и слышал. Он, конечно, понял, что могут быть и такие поездки, и, подчиняясь едва уловимым движениям отца, выполнял все его команды. Казалось, что только для нас Природа распахнула тогда свои объятия… А сани катили всё дальше и дальше по лесным и полевым заснеженным дорогам, безвозвратно уносясь в будущее…
Душистый июль
Лето, ягоды… Стоит только произнести эти слова, как повеет вкусным ароматом прокалённых солнцем травяных просторов, неповторимо приятным запахом лесного сена, сладкой душистой малины, земляники и черники из лукошка или из холодного жестяного бидона, доверху заполненного ягодами и пропитанного самим летом. Время созревания ягод – период школьных каникул – время вольницы для детей, особенно сельских.
Летний день деревенского мальчишки, как никакой другой день года, бывает наполнен множеством ярких событий. Несмотря на будни, на заготовку всего, что может пригодиться в холодную и долгую зиму, на обязанности по дому, которые никто не отменял…
Лето звенело и пело вокруг Заречья, нашего большого, как тогда казалось, посёлка. В лесу, на его опушках, благоухало разноцветье, созревали ягоды, их запах, казалось, пропитывал весь воздух и витал над всей округой. Нам очень хотелось поскорее вырваться «в ягоды», как у нас говорили, уйти из дома и отправиться за ними первыми, чтобы никто другой не пришёл раньше нас на наши любимые поляны за созревшими ягодами. Все зареченцы охотно собирали их не только для еды, но и на продажу. И это поддерживало семью, позволяло купить одежду или какие-то другие необходимые вещи.
Во время летних работ, и особенно с наступлением сенокосной страды, нас долго не отпускали в лес, отец ворчал, что надо закончить уборку сена до дождей, сложить его в копны, а ягоды подождут. Ждали и мы. Наконец наступали дни, когда основные работы заканчивались и нам разрешали сходить за ягодами.
Помню один из летних дней, когда я с сестрой Диной отправился за ними. Мы уже знали, что в лесу созрела земляника и черника, у нас их называли «красные» и «чёрные». Решили идти за «чёрными». Чтобы на дальнее расстояние не идти вдвоём, договорились, что она позовёт свою подругу Нюру с её братом Шуриком, моим другом. Узнав о предстоящем походе, они долго раздумывать не стали и тоже отпросились у своих родителей. Мы вчетвером уже с вечера, втайне от своих сверстников, стали собираться. Приготовили посуду для ягод, удобную одежду и легли пораньше спать.
На следующий день, чуть в окнах забрезжил рассвет, нас разбудила мама и пригласила перед походом в лес позавтракать. Наскоро перекусили. Дина надела чистое летнее платье, на плечи накинула шерстяной джемпер, повязала на голову ситцевый белый платок. Взяла себе ведро и еще один платок, чтобы накрыть ягоды и не дать им просыпаться на обратной дороге. Я, глядя на неё, надел тоже лёгкую рубашку, под которую с утра заползала утренняя влажная прохлада, и обул брезентовые ботинки, удобные при ходьбе по росной траве. Продвигаясь по сырому болотистому месту, они намокали, но формы своей не теряли, а когда выходил на дорогу, от ветра и сухой травы они высыхали на ногах. Надвинул на затылок лёгкую кепку. Мне как младшему Дина вместо ведра дала для ягод трехлитровый алюминиевый бидон и кружку. Мама вышла проводить нас и передала небольшой узелок с едой. Я взял его, привязал к нему бечёвку и, как рюкзак, закинул за спину. В калитке показались Нюра и Шурик, и мы дружно вышли на безлюдную улицу.
Солнце ещё дремало за горизонтом, и природа спала утренним тихим сном. Где-то на краю деревни, хлопая крыльями, кукарекали сонные петухи, а им, в другой стороне, тем же отвечали их неугомонные собратья. Пока мы шли по улице в сторону леса, на нас из своих подворотен не гавкнула ни одна собака. Чтобы не привлекать к себе внимание селян, мы тихо шли мимо домов, разговаривая вполголоса.
В конце улицы дорога поворачивала вправо и проходила мимо кладбища. Не говоря друг другу ни слова, мы затаились, всем немного стало не по себе. В утренних сумерках в глубине мерещились какие-то тени, становилось страшновато. Пройдя это место, у Шубкина Наддатка дорога уводила нас в лес. От соседних болот веяло сырой прохладой ночи. Мохнатыми и мокрыми от ночной росы листьями встретил нас густой орешник. Вдоль обочины валялись небольшие пучки потерянного свежескошенного и уже высохшего сена. С дальних сенокосных болот, высушенную траву уже перевозили на хранение. Дорога была хорошо накатана телегами, и пыль, вперемешку с песком, словно серая мука, лежала на ней толстым слоем. Свежих следов не было, и мы радовались, что идём первыми.
Все сельские ребята, на мой взгляд, сами не зная того, от природы неплохие натуралисты. Разглядывая дорогу, мы отчетливо видели, что за ночь по ней и пересекая её пробежало несколько лесных обитателей. Вот чётко видны отпечатки копыт кабанов. Вереницей, один за другим они перебежали в сторону болота; чуть дальше виден след лося и множество мелких следов птиц, видимо, собиравших какие-то просыпавшиеся семена скошенной травы, перевозимой в посёлок. Чтобы меньше роситься, переходили с росшей у дороги травы на разбитую тропинку. Шли кучкой, не отставая друг от друга. То там, то здесь, к лицу мягкой прохладой прилипала паутина, сплетённая за прошедшую ночь.
Пройдя полтора километра пути, подошли к Кобыльему болоту. Стало светать, занималась утренняя заря, в просветах верхушек деревьев оранжево-сиреневой дымкой алело небо. Плотных облаков на посветлевшем горизонте не было. День обещал быть солнечным и по-летнему тёплым. Вышли на знакомое безлесое место. Когда-то здесь, почти в двух километрах от посёлка, мой дедушка обжигал кирпичи, готовя их из местной глины и песка, залегавших прямо под ногами на небольшой, до полуметра, глубине. Теперь всё здесь поросло мелким кустарником, берёзками. Луг стал не таким ровным и удобным, как был несколько десятков лет назад. От прошлого производства остались ямы, поросшие подлеском и высокой травой.
Накатанная дорога закончилась. Обойдя место бывшего «кирпичного завода», вышли на едва заметную, плутавшую среди кочек тропинку, тянувшуюся к реке. Под ногами хлюпала болотная вода. Чтобы меньше черпать её обувью, мы старались перепрыгивать с кочки на кочку. Иногда промахивались и по щиколотку утопали в мокрой хлябистой зеленоватой топи: смешанной скользкой грязи, осоки и болотной травы. Мы с Шуриком шли впереди, прокладывая дорогу, а девочки за нами.
Уже совсем рассвело, когда вышли к реке. Здесь была удобная кладка для перехода, сделанная из трёх тонких брёвен, лежавших рядом друг с другом. Перейдя по ней на противоположный берег, нашли пологое место, зачерпнули бидоном воды из реки и вдоволь напились, зная, что в лесу долго негде будет попить.
Зачуяв приближение ягодного места, оживились, сёстры заспешили по тропинке, уводившей в лес, а мы старались не отставать от них. Изредка попадались змеи, вспугнутые нами, они стремительно уползали, шевеля высокую осоку и изумляя нас в утреннее прохладное время проворностью и гибкостью своего блестящего, словно лакированного, тела.
Впереди, на небольшом возвышении, на расстоянии примерно трёхсот метров от реки, в величавом безмолвии застыли вековые сосны. Сначала – редкие, а затем лес становился плотнее и выше, там уже начинался сосновый бор или, как у нас его называли, Гай. Среди его высоких, строевых деревьев грибов произрастало видимо-невидимо. Полянками пестрели рыжебокие лисички, а основное пространство заполняли вездесущие, лизунами изгрызенные валуи. Их у нас не собирали, хотя на вид грибы были очень красивые. Росли семейками, блестя влажными от росы шляпками, отражая редкие падающие на них лучи утреннего солнца и привлекая внимание грибников. Но нам – не до грибов, мы шли за «чёрными» ягодами. При входе в Гай, ощутили смолистый запах хвои, тонкий, волнующий аромат зрелых красных ягод. Лёгкий ветерок из глубины леса доносил привкус опавших прошлогодних листьев, из-под влажной редкой лесной травы они источали неповторимый аромат прели.
Пройдя ещё совсем немного, спустились в низину, где росла черника, и обнаружили, что до нас здесь ещё никто не был. Росный черничник расстилался сплошным ковром, а ягоды в огромном количестве блестели тёмно-синими, матовыми боками, не прячась от нас среди малахитовых, будто восковых, листьев. Они зазывали нас к себе своей живительной, притягательной, природной красой и не тронутые прикосновением рук выглядели слегка окутанными беловатой, как иней, бархатной, почти невидимой дымкой.
Дина дала всем команду разойтись по полянке, чтобы не мешать друг другу и не топтать ягоды. Сбросив со спины свой провиант в траву и поставив на землю рядом с ним бидон, пошёл с кружкой по полянке. Сразу же послышались звуки падающих ягод в жестяные вёдра, а первые, сорванные, конечно же – себе в рот. Их неповторимый утренний, терпкий аромат и вкус ни с чем несравним. Наевшись вдоволь, стал собирать в кружку, но, как и всякий мальчишка, особой охоты в сборе черники не проявлял. В моей посудине оказывались листочки, веточки, травинки, иголки от сосен. Наполнив очередную кружку черникой, нёс Дине. В её ведре сразу заметно прибавлялось, за что она не забывала меня хвалить.
Ближе к обеду солнце заприпекало, в лесу стало душно, лёгкий ветерок, достигавший земли от верхушек деревьев, не охлаждал нас. У меня затекла спина, и я начал ползать на коленях, ложился на живот и лёжа собирал чернику. Ведь ведро и бидон надо было набрать д?верху. Видя нашу с Шуриком усталость, сёстры решили пообедать. Усевшись на открытой полянке, на мягкой мшистой траве выложили припасы. С удовольствием ели молоко и домашнее сало, и выпеченный мамой хлеб, и сваренные вкрутую яйца, и зелёный лук с солью. На открытом воздухе домашний хлеб, да ещё и с молоком!
Наевшись, мы с Шуриком тут же повалились на спины. Сёстры, соблюдая степенность, продолжая трапезничать, рассуждали о том, как нам повезло, что здесь много ягод. Вспомнили и историю о том, как в прошлом году где-то здесь медведь напал на людей и одну тётеньку чуть не задрал до смерти.
Нам, лёжа на спинах в сосновом бору, да ещё после еды, вставать не хотелось. По небу плыли облака, в кронах шумел летний ветерок, издавая мягкий свистящий звук от хвойных иголок. Одинокий травяной стебелёк легонько тёрся о щеку и ухо, смешно щекочась. Но надо было идти собирать чернику. Вскоре бидоны и вёдра наполнились д?верху, наши зубы от съеденных ягод были уже чернильного цвета, а оскомина на них выдавала, что съели мы их слишком много...
Усталые, но довольные своим походом, ориентируясь по солнцу (оно у нас в это время дня должно быть чуть-чуть впереди и с левой стороны), отправились в обратный путь и вскоре вышли к приветливо журчащей и, как нам показалось, ожидавшей нашего возвращения речке. Не сговариваясь, перед тем как перейти и продолжить свой путь по болотистому лугу, решили отдохнуть на её крутом берегу.
Мы с Шуриком надеялись, что догадливые старшие сёстры ещё приберегли что-нибудь съестное. После обеда прошло уже немало времени и хотелось есть. Наши надежды оправдались. Вскоре с удовольствием доедали оставшийся хлеб и лук с солёным салом. Приготовленное мамой ещё в зимнее время, оно было «толстым», мягким, с запахом дубовой бочки, в которой хранилось, засыпанное солью…
Сидя на берегу и запивая наше пиршество речной ледяной водой, мы рассматривали окрестность, наблюдали за неугомонным течением лесной речушки. Видели мелкую плотву, голавлей, пескарей, с опаской следивших за притаившейся в зелёных зарослях водорослей небольшой, почти совсем неподвижной щучкой и за полураскрытыми клешнями рака, видневшимися вместе с шевелящимися от течения воды усами из норы-укрытия.
Своё место для охоты рак выбрал под старой корягой, приплывшей сюда во время весеннего половодья или ливневых дождей. На поверхности воды от тепла и света распустились отливавшие янтарным цветом чашечки кувшинок и белоснежные соцветия лилий. На их больших лакированно-зелёных листьях грелись лягушки-кабанцы. Сидя на них и растопырив все четыре лапы, они ровно дышали, смешно двигая светлым брюшком. Прикрыв свои выпученные глаза, сладко нежились в тёплых лучах солнца рядом с водой.
Бесшумно, не сделав ни одного всплеска, по воде проскользнул уж, приподняв над ней голову с двумя жёлтыми пятнами. Его тёмное, погружённое в воду и освещённое солнцем тело, извиваясь, производило магическое впечатление. Это была змея размером чутьбольше полуметра. Проплыв через вир, она затихла в лозняке у противоположного берега. И мы сразу потеряли её из виду, продолжив свои разговоры о проведённом дне, о том, как порадуем родителей собранными ягодами, о том что их хватит не только на еду, но можно будет и продать. Дина и Нюра наперебой стали обсуждать, что они купят на вырученные деньги.
Вдруг мы услышали странный крик, похожий на плач какого-то непонятного существа. Прислушавшись, откуда он исходит, мы с удивлением увидели, что это кричала от страха одна из лягушек, недавно сидевшая на листе и только что ловившая стрекоз и мелких насекомых, порхавших рядом с ней…
Уцепившись передними лапками за опустившуюся на поверхность воды ветку лозы, лягушка одной задней ножкой отбивалась от напавшего на неё ужа, а вторая, уже почти исчезнувшая во рту охотника, безжалостно заглатывалась им вместе с её телом. Она отчаянно сопротивлялась, как могла, кричала, надувалась, как шар, готовый вот-вот лопнуть, пыталась напугать ужа. Мы стали искать палку, чтобы отогнать хищника и помочь попавшему в беду кабанцу, но у берега её не оказалось. Схватили лежавший поблизости шест для перехода через речку и стали пугать ужа, ударяя по воде. Видя опасность, он, чтобы не остаться без добычи, стал быстро вращаться, поднимая бурун воды, и через несколько мгновений вместе с жертвой скрылся в глубине...
Удручённые происшедшим, мы быстро собрались, перешли по кладке на другой берег и молча, каждый думая об увиденном, пошли в сторону дома. Нам жаль было кабанца. Хотя сами ловили их в больших количествах для приманки раков, но природная жестокость на охоте поразила всех.
Наше молчание нарушила Дина:
– А, может, зайдем по дороге и посмотрим «красные ягоды»? Никто за ними ещё не ходил сегодня. Смотрите, сколько людских следов, и все прошли в Гай за «чёрными».
Мы молчали…
– Да, мы просто посмотрим, – убеждала нас моя сестра, – а завтра придём…
Мы согласились и, несколько изменив путь, пошли через лес только нам известными тропами.
Через некоторое время почувствовался знакомый аромат лесной земляники, он заполнял прогретый лесной воздух пьянящим духом созревших летних трав, и мы с Шуриком подумали, что зря согласились с сёстрами…
Вышли на полянку, ягод вокруг «хоть косой коси», как сказал бы отец. Оставлять такую красоту не хватило сил. Из коры осины сделали себе объёмные туески литра на два и настроились собирать «красные» ягоды. Солнце клонилось к горизонту. Сосны в глубине леса стояли как в огне. Их стволы светились и мерцали пунцовым сиянием, исходящим будто бы изнутри, как мерцают пышущим жаром угли костра. Вся опушка леса пламенела в лучах низкого солнца… Вскоре и наши туески были полны. Наклоняясь к ним, с шумом вдыхали дурманящий вкус созревшей земляники, наслаждаться которым можно было до бесконечности, этот дух вызывал приятные ощущения летней свободы и телесной неги. Уходя, наскоро рвали ещё ягоды и с веточками, чтобы угостить своих родителей, младших сестёр и братьев, оставшихся дома, или заварить ими чай. Такие пучки ягод наш отец не раз приносил из леса. Уходя на поиски полян для выкоса травы, он находил много ягод, рвал их со стебельком, составляя пучок, перевязывал его тонкой травинкой тимофеевки и приносил домой.
Голодных и уставших, на пороге дома нас встретила мама, изумляясь нашим полным вёдрам и туескам. Мы с Диной наперебой стали рассказывать, как провели день, где были, что видели. Но ни я, ни она, так и не решились рассказать про ужа… Мама, слушая нас, быстро приготовила ужин, перебрала от сора часть ягод и пригласила всех за стол. Тут же подала их, слегка размяв в миске и залив холодным, только что принесённым из погреба молоком. Весело стуча ложками, с удовольствием стали уплетать всё за обе щёки.
Такие десерты с молоком мама готовила всегда из любых ягод. Это могла быть лесная малина, красная смородина, ежевика, росшая у лесной речки, на самих болотах – голубика, костяника, клюква… Запахи этих ягод неповторимы и обворожительны, они из детства и прошли через многие годы, оставшись в душе и моей памяти навсегда, как аромат малой родины…
Случай с ястребом
Когда я был мальчишкой, мне часто доводилось выслеживать, где водятся и гнездятся птицы. Наблюдать, как они высиживают яйца, как выводят, выращивают, а затем и обучают своих птенцов. Интересно было слушать и различные истории о их жизни. Эти рассказы всегда всплывали в памяти, когда разговоры у нас заходили о пернатых. Почти каждый житель Заречья много знал о птицах, живших вблизи дома. Часто, перебивая друг друга, мы тоже пересказывали услышанное когда-то. Ребятишки моего возраста постоянно отыскивали птичьи гнезда, интересуясь птицами, их поведением, да и самими кладкам яиц.
Односельчанам были д?роги все птицы, но самым почитаемым, как мне казалось, был ястреб. Это свободолюбивая, очень осторожная и хищная птица – олицетворение независимости и красоты. А в понимании подростков – просто недосягаемой. Он высоко парил в небе, оглядывая с огромной высоты своё гнездо и территорию, которая условно ему принадлежала. Его плавный полёт завораживал грациозностью и размахом крыльев. Нос, слегка загнутый вниз, выдавал в нём признаки хищника. Если удавалось видеть ястреба вблизи, то можно было разглядеть его очень нарядное серое оперение, переливавшееся на солнце радужными оттенками.
Часто, запрокинув головы, мы любовались полётом ястреба, наблюдали его охоту на птиц. По рассказам старожилов посёлка знали, что он питается небольшими животными и очень искусно охотится на них, великолепно летает, хорошо бегает по земле, догоняя добычу, и даже плавает. Всегда проявляет дерзость при погоне и преследовании жертвы, подтверждая агрессивность хищника.
В небесной высоте можно было видеть, как ястреб, залетев на территорию других птиц, выводивших на ней своё потомство, был нежеланным гостем. Объединившись в большие стаи, они гнали его восвояси, отгоняя на безопасное расстояние от своих гнёзд… Красиво летящий в небе ястреб, а за ним целый эскорт из шумящих и галдящих птиц, вызывал интерес невольных зрителей. Эта гордая птица даже от погони летела молча, красиво взмахивая крыльями. Вороны своим особенным голосом наперебой кричали: «Кра! Кра!» – вызывая переполох в птичьем мире. Поддаваясь общей панике и проявляя с ними солидарность, слыша их беспокойный крик в стаю подлетали и чёрные галки. Своим гвалтом они добавляли шума в «эскорте». Очень мешали ему на охоте и ласточки. Юркие и проворные, они летели за разбойником и громкими криками оповещали всех птиц в округе о его появлении.
Все мелкие пернатые в округе хорошо знали, с каким беспощадным врагом имеют дело, поэтому старались скрыться, как только силуэт ястреба появлялся на горизонте. Некоторые из них падали на землю и затаивались в траве и зарослях мелкого кустарника, другие забивались в мышиные норы, а третьи надеялись только на свои крылья. Но от ястреба трудно было скрыться, и он часто ловил сразу по две несчастных птахи.
Живя в посёлке, мы часто видели и саму охоту ястреба. Когда он, паря в небе, завидев добычу, вдруг камнем с высоты двухсот метров, складывая крылья, падал вниз. Точно, без промаха, вонзал свои когти в перепелку или мелкого грызуна, замешкавшегося на поле: его добычей становились мыши, кроты или суслики. Не отказывался ястреб и от ужа или мелкой ящерицы, гревшихся на солнце и забывших об осторожности. Охотясь на зайцев или крупную дичь, падая с высоты, он своим телом оглушал добычу, потом клювом разделывал тушу и в когтях относил мясо птенцам. Нетрудно было обнаружить на траве места его пиршества в виде пуха птиц, заячьего меха, да и перьев самого ястреба. Иногда, слыша переполох пернатых в небе, можно было видеть летящего ястреба, в когтях которого находилось бездыханное тело зайца, змеи или тетерева.
По прошествии многих лет, пребывая на родине, я нашёл место такой борьбы и в память о детстве забрал несколько серых пёрышек, потерянных ястребом во время смертельной схватки.
Ястребы в основном были жителями леса и на охоту к посёлку подлетали очень редко. Однако домашние птицы у нас знали не только этого хищника, но и ворон. Завидев их ещё на большой высоте, подавали характерный сигнал, по которому курица вместе с цыплятами моментально пряталась в густую траву, спасая себя и своё потомство. Следил за хищными птицами и петух. Даже при приближении сороки он издавал звук, похожий на гортанный клёкот «кхы!», от которого вся пернатая мелочь резко замолкала и пряталась. Их опасения были не напрасны: ястребы не отказывали себе и в разорении куриных кладок, если те устраивались наседками в укромных местах на отдалении от дома. Мальчишки тоже находили такие кладки и регулярно «помогали» пернатым разбойникам опустошать гнёзда кур, оставляя одно единственное яйцо на подкладень и сваливая вину за разгром на ястреба.
Свои же гнёзда эти птицы устраивали на очень высоких деревьях в самой чаще леса. Красота постройки гнезда, видимо, зависела от настроения самого хозяина. Иногда они были небрежные, это была просто наваленная беспорядочная куча хвороста, другие выглядели аккуратно, в них каждый прутик бережно подгонялся под другой, а дно устилалось мхом и сухими листьями. В мае или начале июня самка ястреба откладывала три, реже пять яиц, из которых выводились два или три птенца. До взрослого состояния из них доживали один или два ястребёнка. Возможно, это зависело от питания, которое ястребы добывали для себя и своего потомства, а иногда птенцы попросту выпадали из гнезда при сильном ураганном ветре во время грозы и погибали.
Как среди птиц и зверей, так и среди людей есть свои лидеры. Подростки моего поколения не были исключением. Кто-то отличался отчаянным, бесшабашным поведением, кто-то начитанностью, а кто-то глупостью и даже жестокостью.
В нашей компании был Шурик по прозвищу Байстрюк, росший без отца. Он слыл среди подростков посёлка хулиганистым мальчишкой, готовым совершить любые поступки. Однажды он решил добыть птенца ястреба. Мы загорелись его дерзкой идеей и стали вместе с ним готовиться. Дружно выслеживали, где предположительно может находиться ястребиное гнездо. Ястреб, по наблюдениям, из поколения в поколение выводил своё потомство в одном и том же месте, лишь изредка обновляя гнездо новым пухом и сухими веточками. После того как мы разузнали, где находится гнездо птицы и сообщили о нём Шурику, ему отступать назад было стыдно, оставалось только одно – сделать попытку добраться до гнезда и в очередной раз утвердиться в наших глазах своей ловкостью и сноровкой.
Выбрали тёплый, безветренный, погожий день. Ближе к полудню, когда стояла тихая и сонная погода, собрались в условленном месте рядом с лесом. От лучей солнца, ещё не ставшего в зенит, по зелёным веточкам подлеска ползли золотые колечки – зайчиков, освещая тёмные уголки с высокой травой, скользя и пропадая в лесной чаще.
Шумной ватагой шли вглубь леса, не теряя ориентиров к заветному месту – ястребиному гнезду. По пути рассказывали услышанные байки о ястребе: он очень любопытная птица, приносит в своё гнездо разные предметы, найденные в лесу, на дорогах, в поле. Односельчане, добравшись до гнёзд ястребов, иногда находили в них потерянные вещи: монеты, часы, украшения…
Перепрыгивая через сухие ветки, попадающиеся на тропинке, обгоняя друг друга, наперебой фантазировали, что найдет в гнезде ястреба наш Шурик. Вдруг ему повезёт и там будет что-нибудь интересное…
Пройдя по лесу от посёлка приличное расстояние, наконец-то нашли сосновое дерево в обхвате приблизительно с туловище взрослого человека. Его ветки, раскинувшись горизонтально, сохранились только на макушке, примерно на пять или семь ярусов, и образовали густую крону. Подняв головы, увидели среди веток гнездо ястреба. Ура! Наши расчёты подтвердились. Останавливаемся. Шурик обходит дерево со всех сторон, вытирает насухо руки о штанины, чтобы не скользили по стволу сосны. Затем медленно наматывает на ноги ремень, без него трудно будет удержаться на толстом дереве. Закончив приготовление, Шурик, взглянув на нас, подпрыгнул и, обхватив ствол ногами, начал медленный подъём при нашем подбадривании. Среди нас не было ребят, не видевших ястреба, но любопытство рассмотреть в руках маленького, ещё не летающего ястребёнка, а может быть, и необычные находки из гнезда, берёт верх. Нам интересно, сколько же в гнезде ястребят? Все с нетерпеньем ждали чуда.
Между тем смельчак медленно карабкался по стволу сосны, удаляясь от нас. Дерево ближе к кроне становилось всё тоньше и тоньше, а вверху от ветра оно сильно раскачивалось из стороны в сторону. Наш друг, поднимаясь всё выше и выше, сам становился всё меньше и меньше, а потом и вовсе стал казаться совсем маленьким на высокой, уходящей в небо сосне. Добравшись до гнезда, он запустил в него руку, чтобы найти в нём птенца, положить за пазуху и спуститься вместе с ним.
Гнездо, сложенное из тонких сухих веток, было на перекрёстке сучьев у самого ствола сосны. Оно было выстлано пухом и сухой травой, в нём сидело два маленьких ястребёнка. Они жалобно запищали, чувствуя непрошеного гостя, ощущая свою незащищенность и надвигающуюся опасность. Пошарив рукой в гнезде, Шурик нащупал кошелёк, вытащил его и бросил вниз к нашим ногам. Потом достал ещё какой-то ремешок и тоже сбросил. Ему было трудно сидеть на такой высоте, держась одной рукой за сук, а другой – шаря в гнезде. К тому же дерево на высоте сильно качалось даже в безветренную погоду, а руки уже устали от напряжения при подъеме.
Увидев своим острым зрением постороннего, а может, услышав тревожный писк птенцов, в небе появился ястреб. Он резко стал спускаться. Наш друг, заметив его, насторожился. Птица камнем упала среди ветвей сосны, сильно ударив крыльями обидчика. Жёлтые глаза ястреба сверкали яростью, он вновь и вновь поднимался ввысь и резко пикировал на Шурика, ударяя его каждый раз крыльями и когтями. Мы, стоявшие у подножья высокой сосны, ничем не могли помочь товарищу. К тому же, увлёкшись рассматриванием предметов, найденных в гнезде, слабо представляли ту опасность, которой он подвергался. Шурик стал кричать, отбиваться от ястреба, но тот не переставал атаковывать его, пытаясь сбить с дерева.
После небольших колебаний, оставив мысль забрать ястребёнка, Шурик стал резко спускаться по стволу неровного дерева. И только когда ему оставалось до земли совсем близко, ястреб оставил его в покое. Спустившись, Шурик имел плачевный вид. Его лицо было оцарапано, руки – в ссадинах, испуганные глаза выдавали страх. Штаны были разорваны, стёсанные об кору дерева руки, ноги и живот кровоточили. А победитель парил над гнездом, вызывая у нас уважение за решительность и ястребиную смелость.
У каждого повзрослевшего птенца со временем появлялся ареал обитания, своя территория для охоты. Но перед тем, как выпустить их во взрослую, самостоятельную жизнь, родители натаскивали, воспитывали из своих птенцов охотников. Особенно это заметно бывает в осеннее время, когда ястребы готовятся к перелёту на зимовку в более тёплые края. В это время они собираются группами, садятся на скирдах соломы, на стогах сена, и взрослые птицы показывают молодняку охоту на перепелов, грызунов, помогают поймать добычу и разделать её. Ястребы питаются в предосеннее время в основном на скошенных полях, где остаётся много зерна, привлекающего своим обилием грызунов.
Для молодых ястребков охота бывает не всегда удачной. В их когти попадают, как правило, ослабленные птицы, отбившиеся от стаи, и их участь во многом уже предопределена, а ястребы просто помогают завершить им жизненный круг…
Посещая в последние годы ястребиные места Брянщины, всё реже слышу клёкот этой гордой птицы, когда она сидит у своего гнезда, и радостный резкий короткий свист ястреба, когда он пролетает над своей территорией. В природе всё взаимосвязано. Там, где люди, живут и птицы, дополняя друг друга. Нет моего посёлка Заречье, и не стало видно ястребов, этих красивых и гордых птиц. Может быть, их стало заметно меньше или они, как и люди, покинули эти края и переселились туда, где еще сохранился уклад сельской жизни, традиции единения людей, природы, птиц.
Светозарный дух времени
Русь как великая страна с единым народом и культурой сохраняет свои традиции ещё с древних времен. От глубоких корней наших предков идут и праздники, носящие нравственную, в том числе и религиозную основу. Отдельные из них, порой утрачивая своё религиозное содержание, позволяли упрочить родственные связи, хорошие соседские и дружеские отношения, давали возможность в такие дни объединяться вместе, собираться за праздничным столом, общаться в честь того или иного события. Ведь совсем недавно без телевизоров и радио, без телефонов и компьютеров, при отсутствии хороших дорог и из-за своей каждодневной занятости родственники, жившие в разных деревнях на больших расстояниях друг от друга, не имели возможности часто видеть друг друга.
Хорошо помню престольные праздники, которые отмечались у нас в поселке Заречье. Это Рождество, Пасха, Радуница, Троица, Яблочный и Медовый Спас, Покров. Летний и зимний Егорий не праздновались во всей округе одновременно. Но были праздники, обусловленные определенными датами, например, Рождество Христово – седьмого января, Покров – четырнадцатого октября. Постепенно утрачивая свое первозданное церковное значение, они приобретали новое содержание. Праздник Покров знаменовал собой окончание лета, работ, связанных с уборкой урожая и подготовкой к долгой зиме. В этот день, по поверью, природа белым пологом снега укрывает землю, приходят устойчивые осенние холода, предшествующие наступлению зимы. Можно забыть на некоторое время заботы, пригласить гостей, пообщаться с ними.
В первую очередь, люди перед встречей родственников, проживающих в другой местности, готовились к их приёму, стремились отличиться своим гостеприимством, убранством жилища, особой нарядной одеждой, своими детьми, их образованностью. От встреч ожидали хороших вестей, осуждали плохие. Молодые девчата и ребята, общаясь и играя в различные традиционные игры, во время танцев и хороводов могли выбрать себе пару для будущей жизни. После завершения осенней страды было самое время свататься и играть свадьбы.
Обычно празднества всегда длились три дня. Первый день был самый торжественный, второй – как бы продолжение первого, а третий был завершающим днём праздника. Кроме того, в семье задолго до встречи гостей обязательно обсуждалось, сколько приедет родственников. Заблаговременно, через почтальона или знакомых им передавали приглашение, а иногда и сам отец, выезжая по делам из посёлка Заречье, заезжал к ним и приглашал в гости. И уже ближе к торжеству в доме знали, сколько примерно будет людей и в какие дни.
Мне отчётливо помнится, как мои родители накануне праздников, таких как Троица или Покров, готовились к ним. Отец обходил своё домашнее хозяйство, по-деловому ладил всё, что, на его взгляд, надо было исправить или подлатать. Ремонтировал калитку, смазывал солидолом петли и засовы дверей, менял в окошках разбитые стёкла на новые, проверял на дверях все клямки, чтобы они хорошо открывали двери. На отце лежала забота о заготовке спиртного. Без этого не обходилось ни одно гуляние. Покупать спиртное в магазинах для сельских жителей было дорого, и поэтому все гнали самогон. Еще в тёплое время года, скрывая своё производство в лесу, задолго до ожидаемого дня отец гнал самогон, как и все односельчане, проживавшие в поселке.
Мама подмазывала и подкрашивала стены и потолки дома. Обметала гусиным крылом углы от паутины, а иногда и копоти (из-за печного отопления). Мы, дети, не оставались без дела, помогали во всех домашних делах. В первую очередь надо было добела вычистить деревянный, из широких досок, пол, который никогда не красился краской. Только уже в более позднее время, где-то в семидесятые годы, его стали красить масляной краской, подражая городским жителям. Для праздничного мытья пола грели не одно ведро воды, и мы босыми ногами, наступая на берёзовый веник-гольник, слегка поливая его водой, тёрли им до тех пор, пока пол не приобретал песочный оттенок. Одновременно толстым ножом скребли трудно отмывающиеся места. На хорошо вымытых досках пола красиво просматривалась структура самого дерева, от него веяло чистотой, пахло свежестью растёртых и распаренных берёзовых прутьев от веника и, конечно же, праздником. Мама перебирала всю посуду, хранимую для таких случаев, пересчитывала тарелки, вилки, ложки и стаканы. Если их недоставало, посылала отца докупить в магазине или на время брала у соседей взаймы. Часть ложек и вилок отец обновлял, начищая о красный кирпич печной загнетки и доводя их до первоначального блеска.
Затем все вместе начинали украшать дом. Он у нас состоял из трех комнат. В первой комнате, которая считалась основной, было четыре окна. На каждом были занавески из красивой цветной ткани, они висели на натянутой бечёвке, закреплённой гвоздями к стене. Отодвигая их руками, открывали или закрывали оконные проёмы. На широких подоконниках было много комнатных цветов. Ярко пламенели разноцветные герани, нежным цветом лазури их оттеняли мелкие фиалки, каскадом упругих бутонов радовали пурпурные цыганские серёжки (фуксии). Находилось место и для декабристов, столетников (алоэ), которые использовались и в лечебных целях. Цветы разводились в маленьких, уже ненужных, прохудившихся чугунках, железных банках, украшенных цветной или раскрашенной бумагой. Из-за цветов и без того небольшие окна пропускали мало света. Только ближе к вечеру, на закате, когда солнце светило прямо в окна, его солнечные брызги потоками наполняли весь дом, каждый уголок, а в его лучах, несмотря на чистоту в доме, хаотично двигались, как живые существа, мелкие пылинки.
В первой и во второй комнате дома были две лежанки-грубки. На одной, что находилась во второй комнате, отец отдыхал, правда не очень часто, потому что его рост был больше, чем лежанка, и у него постоянно свешивались босые ноги. Однако его присутствие здесь было кстати, особенно когда нужно было качать люльку с маленьким ребёнком, висевшую на крюке, вбитом в потолок. Она была почти на уровне лежанки. И если ночью малыш начинал беспокоиться, то отец мог дотянуться до люльки и покачать его, не вставая с лежанки.
Невдалеке от грубки, в первой комнате, стояла кровать родителей, возвышаясь пушистой периной. В праздничный день она застилалась нарядным покрывалом: от пола, примерно на пятьдесят сантиметров, низ кровати завешивался белым узорчатым полотном, вышитым мамой цветными нитками мулине. Мы в детстве забирались под этот «полог», играя в прятки или гоняясь за забежавшей с улицы кошкой. На самой кровати, в красивых наволочках, тоже расшитых, стояли в два ряда друг на друге в форме «петушков» семь или восемь подушек. Их мама сама готовила из перьев кур, часто заставляя и нас перебирать, или, как она говорила, «скусть» вместе с ней куриные перья, отделяя пух и очищая перо от его остова. От такой нудной и однообразной работы болели пальцы рук, пух летал и цеплялся за одежду, и долгое время приходилось очищаться от него.
Для подушек, предназначенных для сна на сеновале или на печи, использовали пух коричневых котиков «кардовника», как у нас называли, или рогоза, росшего на болотах. Добывали их подальше от берега, где они были толстыми и пушистыми. Срезали коричневые, созревшие до пуха котики, венчавшие собой верхушку длинного, сухого, возвышающегося летом над водой, а в зимнее время надо льдом стебля длиной более метра. Заполненные этим пухом подушки были недолговечными, но, как утверждала мама, делали сон крепким и излучали аромат высохшей пряной травы. В голодные годы рогоз был одним из важнейших источников питания. Мы ели его сочные корневища и молодые стебли, которые еще не совсем вышли из земли. Его проростки, напоминающие луковицу, очень вкусные в сыром виде.
В доме родителей запомнился большой сундук с расписной крышкой и большими ручками по бокам, размером около полутора метров в длину и метра в ширину, изготовленный сельским столяром Бакушиным Ильей. В сундуке, стоявшем рядом с диваном, хранились мамины ткани, платки, постельное белье, новая одежда. В нём имелось боковое отделение, где были сложены награды отца, полученные им во время участия в Великой Отечественной войне, мамины нитки и облигации государственного займа. Такие облигации государство продавало населению, а на вырученные деньги поднимало разрушенное войной сельское хозяйство и промышленное производство. Долгое время деньги за эти облигации не возвращались людям, и только в шестидесятые годы небольшую их часть, не утерянную к тому времени, государство за символическую цену выкупило у населения.
На всех внутренних стенах нашего дома с небольшим наклоном висели так называемые портреты. Они представляли собой рамки со стеклом, в них были вставлены разные по форме и размерам фотографии родственников, детей и знакомых разных лет. Приходившие в наш дом гости всегда рассматривали эти портреты. Закинув голову и сложив на пояснице руки, прохаживаясь по комнатам, они спрашивали домочадцев: кто на фото, где это было. Интересовались судьбой знакомых людей, увиденных на фотокарточке. Это было и общение, и новые знакомства, а чаще – времяпрепровождение в ожидании приглашения к столу.
Здесь же стоял и деревянный диван с удобной высокой спинкой. Над ним висело красивое, около метра в длину, овальное зеркало в раме из красного дерева – трофей отца, привезённый с фронта. Перед ним любили красоваться мои сёстры, да и мама не прочь была взглянуть на себя лишний раз, покрывая на голову красивый платок или надевая нарядное платье. Как сейчас вижу прихорашивающуюся маму перед выходом её «на люди»: за водой к колодцу, на дойку коровы или в магазин – в её черной плюшке, с белым пуховым платком на голове, прикрывающим её только наполовину, из-под платка была видна копна тёмных, густых волос.
Над кроватью, на стене, висела в рамке под стеклом мамина вышивка в виде красивых ярких роз на коричневом фоне. Впоследствии на это место мама изготовила из толстых ниток другую вышивку б?льшего размера – ковёр ручной работы. В комнатах объемные цветные занавески разделяли жилые помещения пополам. Крепились они на шнурках между вбитыми в потолок гвоздями, закрывая от ненужных глаз кровать, печь и грубки. Икон в доме не было, но был своеобразный «красный угол», в нём висела мамина вышивка в рамке, украшенная полотенцем. Такие же вышивки на тонком миткале крестом и гладью, были на всех портретах, распластанные по верху и свободно спускавшиеся расшитыми концами по бокам. На полу для тепла и красоты всегда лежали домотканые дорожки. Над столом – керосиновая лампа, она освещала комнату в вечернее время.
Вся мебель в доме: столы, табуретки, топчан, вешалки, всевозможные деревянные полочки – были изготовлены собственноручно дедушкой и отцом. Гораздо позже появился шифоньер, в нём хранилась одежда для взрослых.
В первой половине дома красовалась русская печь и стоял топчан, добротные доски его опирались с двух сторон на к?злы. На этих досках стояли мешки с мукой, зерном и другими припасами. Во время праздника мама закрывала это место шторой или покрывалом. Если топчан необходимо было использовать как кровать для гостей, то на него стелилась подстилка, укладывались подушки и одеяло. Ближе к весне в этой прохладной комнате под топчаном сидели на своих гнездах гуси, выводя потомство. Их гнёзда изготавливались из старых корзин, набитых соломой. Они были невысокими и с ручками по бокам, чтобы было удобно их переносить, а гусыня могла свободно сойти со своего гнезда и не перевернуть его.
Мы часто подходили к топчану, становясь на колени, рассматривали гусынь, иногда подавали им разбросанные соломинки, они брали их клювом и аккуратно укладывали в свои гнезда. Гладили их по головам, трогали за упругие прохладные крылья, не пугая и не сильно докучая им. От прикосновения наших рук одни гусыни прикрывали глаза и вели себя смирно, а другие устрашающе шипели, открывали клюв, норовя ущипнуть за руку.
К дому вдоль стены были пристроены деревянные сенцы, они не отапливались, не имели окон и разделялись деревянной перегородкой на две половины. Первая служила входом – в ней были скамьи, на которых стояли вёдра с водой, посуда, домашняя утварь, а вторую – приспособили под чулан, где висели хомуты, стояла бочка с солёным свиным салом, в стороне, в углу хранилась бутыль с керосином, здесь же на вешалках, хранился и домашний скарб.
Когда в доме всё было вычищено, отремонтировано, покрашено, побелено, мама приступала готовить праздничные блюда. К Покрову обязательно закалывали поросёнка, выкормленного с весны. К этому времени на улице наступала довольно устойчивая холодная погода, и тушу для долгого хранения можно было разделывать постепенно. Свиное сало резали на квадратные или прямоугольные куски весом от одного до трёх килограммов, густо натирали и пересыпали солью, затем складывали в деревянные дубовые бочки и кадушки, где оно, просаливаясь, хранилось практически до следующего года. Нежирное свиное мясо с добавлением специй мама заготавливала впрок и перерабатывала на колбасу. Все селяне, и мои родители в том числе, очень рачительно, с особой любовью и бережливостью относились к переработке мяса от выращенных животных. Сало, мясо и ливер – всё шло в пищу. На косточках и рёбрах готовили первые блюда, получая наваристый, искрящийся жёлтыми звездочками бульон. Запарившись в печи во время варки, он получался необыкновенно ароматным, с насыщенным и неповторимым вкусом. Холодец из свиных ножек, головы, костей и мяса к празднику тоже был весьма кстати.
Отец старался наловить рыбы, угощая ею приезжавших родственников из Брянска, зная, что они любили полакомится ею. Маме, напротив, речная рыба надоедала. В простые, не праздничные дни, она просила отца купить в магазине морской рыбы и с удовольствием её жарила и угощала всех. В основном это была камбала. При жарке она имела не совсем ароматный запах, но потом, при подаче на стол, была необыкновенно вкусной.
Белоснежная, с очень нежным мясом, сильно отличалась от пресноводной рыбы. К празднику камбалу жарили в большом количестве. Помню большой таз, который трудно было обхватить руками полный жареной рыбы. Его содержимое съедалось гостями и нами за два-три дня.
Собираясь, гости подъезжали к нашему дому на машинах, тракторах, на лошадях, запряжённых в подводы, а кто жил недалеко – приходил пешком. Наша семья была всегда рада гостям. Их было столько, что во дворе и вокруг дома не хватало места для транспорта. Нарядные и весёлые женщины в ярких цветастых платках, поднимаясь с саней или спрыгивая с телеги, в зависимости от того, каким был день на Покров, весело разминаясь, шутили, приветствуя вышедших встречать хозяев. Мужчины своим долгом считали первым делом при встрече порукаться, то есть обменяться крепкими рукопожатиями.
Поздоровавшись, ставили технику, привязывали лошадей, задавали им корм, а их жёны с детьми не спеша проходили в дом и начинали помогать маме накрывать праздничный стол. Выставлялось всё, что было в доме: солёные огурцы, помидоры, квашеная капуста, мочёные яблоки, холодец, винегрет, селёдка, жареная рыба, тушёная картошка с мясом, нарезанное солёное, с мясной прослойкой сало, жареная на нём яичница. Для питья подавался компот из скрыльков и сушёных груш или терпкий хлебный квас на домашней закваске. В магазине закупалось ситро. Из спиртного была самогонка, медовуха, изредка гости привозили для женщин сладкие красные вина.
Медовуха в доме у нас была, когда был жив дедушка, он всегда готовил её к праздникам. Технологии я не помню, думаю, что это была самогонка, умело настоянная на меду. Помню случаи, когда дедушка из ягод вишни с добавлением воды, с мёдом, настаивал в больших бутылях вишнёвку. На длительное время бутыли выставлял на подоконник, где ягоды, прогреваясь, насыщали своим ароматом и вкусом дедушкин напиток. Проходя мимо окон и глядя на плавающие красные, сочные вишни, безумно хотелось их съесть. Но нам говорили, что их есть нельзя, а однажды высыпанные на улицу уже использованные ягоды поклевал наш красавец петух. После чего он повалился во дворе на горке и кричал странным, осипшим, не своим голосом, ложился на спину, подняв лапы вверх, пытался кого-то невидимого расцарапать. Куры, видя эту картину, подняли переполох. Потом, конечно, петух пришел в себя, но для нас, детей, был урок, что эти ягоды «пьяные» и после них может произойти что-то нежелательное или хуже того – «петушиное отравление».
Где-то к одиннадцати часам дня гости собирались и усаживались за стол. Мама на плечи накидывала праздничный платок, опустив его с головы, чтобы не мешал за праздничным столом, при этом привычным, легким движением руки взбивала свои и без того пышные, роскошные, волнистые волосы. Все гости после нескольких выпитых рюмок спиртного и плотной закуски начинали вести застольные разговоры и петь песни. Ближе к вечеру приходил гармонист Лёша, внося оживление и в без того шумное веселье. Под баян пели в основном женщины, изредка в их звонкоголосый ручей вливались один или два мужских голоса. Чтобы слегка освежиться после выпитого и большого количества съеденного, те, кто были моложе, шли с гармонистом на колхозный двор, где на утоптанном кругу плясали, играли и пели. За молодежью тянулись и люди постарше. Они приходили посмотреть, как веселится молодёжь, посудачить между собой, кто из девушек с кем гуляет, кому кто отдает предпочтение, хорошо или плохо ведут себя молодые. Иногда случалось, что кто-то из ребят постарше напивался, задирался и получал хороших тумаков на «сдачу». Отметины проявлялись лишь на следующий день в виде огромных синяков под глазами или шишек на голове. Без таких потасовок не обходился ни один праздник.
На следующий день часть гостей уезжала, у них ведь тоже было домашнее хозяйство, за которым нужен уход. Мама никого не отпускала без деревенских гостинцев. Увозили всё: соленые огурцы и капусту, сушеные скрыльки и груши – целыми наволочками (вместо мешков).
Ощущение праздника и обязательное общение при этом с родными, близкими и с теми, кого очень долго не видел, осталось у меня до сегодняшнего дня. Я и сейчас уверен в том, что если поеду на родину, пусть даже на кладбище в день памяти ушедших, который на Брянщине является нерабочим днем и называется Радуница, то обязательно увижу и своих дальних родственников, и одноклассников, и многих земляков из близлежащих посёлков. Уже не раз это чувство проверялось годами.
При встречах на месте исчезнувшего посёлка Заречье мы, его недавние жители, теперь уже сильно изменившиеся, поседевшие, вглядываемся в лица друг друга, прося напомнить: чей ты, где стоял дом родителей или родственников, чтобы вновь вспомнить тех, кто когда-то жил и трудился на этой земле.
Тянет посетить и то место, где стоял мой родительский дом. К сожалению, он тоже не сохранился, хотя ждал нас долгие годы в своем убранстве, как был в последний день, когда после смерти мамы отец, уже с пошатнувшимся здоровьем, оставил его. Так же висели на стенах портреты близких, с накинутыми вышитыми рушниками, так же чирикали под застрехой воробьи, так же светило яркое солнце. Он долго стоял и ждал…
Но нашлись нерадивые односельчане, они ради получения страховки подпалили свои родные гнёзда, и вместе с ними сгорел и наш дом. В первый раз пожарные потушили его, но он, как будто обидевшись за покинутость, не захотел остаться никому не нужной частью и через некоторое время вновь загорелся сам от остатков сена на чердаке. В нём огонь сохранил жар и был подхвачен ветром. Когда пожарные и во второй раз успели потушить, то он уже после их отъезда загорелся в третий раз и сгорел дотла…
О нём теперь напоминает оставшаяся кирпичная труба от печи, берёзы, посаженные под окном, да старый умирающий сад из фруктовых деревьев и непролазный бурьян, растущий на некогда плодородной почве огорода…
Солнечный бугор
Он располагался по левую сторону от Зареченского болота, вдоль леса, где проходила дорога в направлении селения Трестенц. Это был небольшой возвышенный косогор, который в народе называли Бугор. Прилегающая к нашему посёлку местность не имела крутых гор и глубоких оврагов, а потому небольшое возвышение вызывало уважение своей необычной крутизной. Считалось, что отсюда берёт своё начало наше Заречье и, сбегая улицей с горки, удаляется в сторону Плоского леса.
Бугор в моё время был привлекательным местом, на нём собирались и стар и мал. Защищённый с северной стороны густым Гамалеевским лесом, он всегда нежился в ласковых лучах солнца. Весной, после долгой зимы, первым освобождался от снега, маня односельчан сухим зеленеющим боком. А летом после дождя, он, в отличие от поселковых лужаек и дорог, недолго оставался сырым и привлекал к себе всех свежевымытой зеленью травы вперемешку с белым клевером.
На этот небольшой пятачок земли было приятно ступить особенно ранней весной. Возвращаясь из школы домой ещё по заснеженной лесной дороге, когда на перелесках только-только начинали появляться первые проталины, мы на нашей горке могли уже побегать по зелёной травке. А здесь нас встречала настоящая весна… Школьные сумки бросали на землю, складывая горкой, а сами затевали разные игры.
На Бугре часто играли в футбол и волейбол, но больше в лапту. Увлёкшись, добивали мячиком чуть ли не до кладбища или до Зареченского болота… Плохи были наши дела, когда мяч оказывался в водоёме, из которого его трудно было достать самим. Тут на помощь нам часто приходил живший неподалёку Трифон или кто-нибудь из молодых деревенских мужиков, заглянувших сюда, пока ещё не было полевых работ, чтобы поиграть с нами.
Для первого весеннего выпаса домашнего скота только это место в посёлке считалось пригодным. Бабы, наряжённые во всё чистое и яркое, словно на праздник, выгоняли из сараев застоявшихся за зиму бурёнок, коз, овец и стерегли их на Бугре. Собираясь в кружок и как будто уже забыв о своих подопечных, они, словно воробьихи-щебетухи, обсуждали события, произошедшие с осени до весны, делились своими горестями и радостями, обсуждали колхозные новости.
Те, у кого не было скотины, пригоняли выводки гусей или уток. Больше всего запомнилась Мотя, постоянно караулившая здесь маленьких гусят от ястребов или воронья. Она так пригревалась на солнышке, что теряя бдительность, даже засыпала. Мальчишки, забавы ради, не могли упустить такого шанса и, воспользовавшись моментом, незаметно для тётеньки подкрадывались и хватали симпатичного жёлто-серого гусёнка, унося ноги восвояси, чтобы потом поиграть с маленьким птенцом гусыни. Проснувшись, тётка быстро вычисляла похитителей и приходила домой к родителям, требуя вернуть детёныша. Расставаться с тёплым комочком не хотелось. Он смешно вытягивал шейку, крутил плоским носиком и чурюкал: рю-рю-рю…
Утащить птенца было не просто, даже если Мотя спала. На страже гусиного стада был ещё и гусак, который при приближении постороннего человека поднимал голову как можно выше, распахивал крылья и грудью, поднятой верх, грозно шипя, быстро шёл на незнакомца, шлёпая перепончатыми лапами по земле. Гусь, защищавший своё потомство, в этот момент был очень страшен. Если кто из ребят проявлял неловкость или случайно замешкивался, то он бесстрашно вцеплялся в его штаны на уровне заднего места и сильно бил крыльями, поднимая гвалт и шум. Пастушка просыпалась и, грозя палкой, прогоняла похитителей. Я не раз попадал под клюв гусака и получал синяки, и, честно сказать, было не столько больно, как обидно пострадать от какой-то серой птицы… и посему не любил гусей.
Мне нравился в нашем посёлке только один гусь серой масти, он жил у деда по соседству с Ульяной. Дед был весьма старым и далеко от дома не отлучался. Одевшись потеплее, он даже в летнее время постоянно сидел во дворе на скамеечке, греясь на солнышке. Из-за старческой немощи в хозяйстве у него был только один гусак, грузный, с большим горловым мешком под шеей. Возможно, что он, как и его хозяин, по своим гусиным меркам, тоже был не молод. «Серый» не ходил на болото, не плавал там по воде, не водил хороводы с гусынями у прибрежной воды. Больше сидел во дворе рядом с дедом, спрятав клюв под крыло, и сладко дремал, грея на припёке свои гусиные косточки.
Знаменит гусь был тем, что по команде хозяина мог плясать. Развлечения ради мы с ребятами приходили к старику и просили, чтобы он показал, как танцует его гусак. Дедушка, бросив щепоть хлебных крошек птице, ставил её на скамью, на которой сидел сам и давал команду:
– А ну, спляши для ребят! Давай не стесняйся! Пляши, пляши!
Гусь, подняв голову, оживлялся и, вытянув шею вверх, распустив слегка крылья, начинал попеременно поднимать лапы в такт д?довым словам… Было очень необычно. Птица выступала словно на арене цирка… Добрый гусак никогда не шипел на нас и не кидался щипать. Для меня до сих пор осталось загадкой, как в нашем Заречье дед научил гуся танцевать и для чего? Может быть, птица сама ещё раньше научилась этому от деревенских молодух, которые выписывали коленца не Бугре под гармонь летними вечерами, да и в праздничные дни в самом посёлке во время деревенских гуляний… А, может, старик взял гусака к себе в друзья и выучил его, чтобы скрасить своё одиночество?..
На зареченском Бугре и зимой не умолкали разговоры и смех. Его небольшой уклон обливали водой, чтобы он превратился на морозе в каток, и по нему замечательно было с ветерком нестись на санках вниз, до самого озера, а оно морозным зимним днём выглядело необыкновенно красивым. Кружево серебристого инея, развешенного по кустам, очаровывало своей белизной и вычурностью узоров…
Уже повзрослев, катаясь на санях и санках, мы испытывали здесь, на Бугре, первые красивые чувства, обнимая и удерживая своих подруг во время езды, оберегая их от падений. А падений было не избежать. Особенно если понравившаяся девчонка садилась в санки не с тобой. Шли на хитрости. Чтобы быстрее прекратить её катание с другими, мальчишки разгоняли санки и переворачивали их ещё до того, как пассажиры съедут вниз.
Я очень переживал, когда Шаройкина Надя, очень симпатичная мне деревенская красавица, белолицая, с румянцем во все щёки, озорная и милая, иногда садилась в санки не со мной, а с Мишей. Готов был не только перевернуть салазки, но и убить Мишу, только бы во время совместного скатывания с горки самому почувствовать приятный запах Надиного платка, её волос, морозных щёк, от которого до головокружения было хорошо… Но через некоторое время, после вынужденного опрокидывания, всё опять менялось местами, и соревнование, в котором каждый хотел быть лучшим, смелым и самым счастливым, продолжалось… Скатываясь с горки, тормозили пятками валенок, вздымая вихрем искрившуюся наледь и белоснежную пыль… Хохот, визг… прыжок с трамплина… падение… и снова в санки…
У деревенских ребят и девчонок были самодельные деревянные коньки, на них с удовольствием все катались по льду нашего болота. Сегодня удивительное сочетание «деревянные коньки» никак не вяжется с образом современных металлических коньков разной конфигурации и конструкции, в зависимости от предназначения. А тогда, в посёлке, других мы и не знали. Деревянные коньки, действительно, были изготовлены из дерева. Конёк представлял собой хорошо отшлифованный дубовый или кленовый полоз шириной около трёх сантиметров на длину обуви. В нём спереди и сзади были проделаны боковые отверстия для шнурков или завязок, которыми крепили эти полозья к валенкам. Самодельные коньки хорошо скользили и доставляли нам немало удовольствий, а если случалось, что у кого-нибудь даже и таких не было, то мы катались по очереди.
Мне самому часто приходилось свою пару коньков делить со своим другом Метлицким Шуриком. Привязывая по одному полозу к подошве валенка, каждый из нас одной ногой скользил, а другой – без конька – отталкивался ото льда, бегал по замёрзшему пруду и изображал из себя настоящего конькобежца.
Весело было, когда на льду собиралось много народу, чтобы покататься на санках, привязанных к длинной жердине, закреплённой на колесе. С осени в тонкий лёд, посередине болота, взрослые мужики вбивали бревно. Зимние холода со временем прочно заковывали его в вертикальном положении, и лишь его макушка, около метра в высоту, торчала над поверхностью льда. Затем на него сверху надевали тележное колесо, к которому под углом прикрепляли прочную жердь. За неё, на самом её конце, привязывали санки, а затем раскручивали колесо. Санки с пассажиром носились с бешеной скоростью вокруг этого сооружения, развлекая собравшихся. Катаясь, часто переворачивались на поворотах и вылетали далеко из расчищенного круга, смеша и участников, и зрителей. Если же кто-то случайно попадал в этот круг, его сбивали санками с ног и он на спине или животе катился по льду, словно резиновая игрушка.
В играх так быстро проходило время, что порой не замечали, как наступали ранние сумерки, особенно зимой. И лишь когда небо начинало зажигать первые редкие звёзды, нехотя забирали санки или коньки и расходились по домам.
Разгоряченные и распотевшие на ледяной горке или на катке, добирались до дома уже замёрзшими. Всё тело охватывала дрожь и небольшой озноб, а к ним добавлялось ещё и чувство сильного голода. Мама, увидев меня и брата в одежде, заиндевевшей от воды и снега, всегда журила, что мы пришли слишком поздно, да ещё и такими мокрыми. Грозила, что можем заболеть. Стаскивала с нас одежду и, накормив, загоняла на горячую печь. Там было тепло и по-домашнему уютно. Чтобы не заболеть, она заставляла ставить ноги на горячие кирпичи ещё не остывшей печи. Обессилившие от морозного воздуха, сытно поев и прогревшись, здоровым детским сном мы засыпали под шум ветра, поющего в печной трубе.
Много раз, раздумывая о прошедшем, вдали от того места, что стало началом моей сознательной жизни, где впитал дух родительской заботы о себе, их любовь и хлопоты о моём воспитании, да и на собственном примере прихожу к убеждению, что сложилась она неплохо. Я уже давно стал орловчанином. Обрёл вторую, не менее дорогую для себя родину. Но почему-то до сих пор невидимая нить связывает меня настоящего с тем, который бегал среди брянских раздолий. Солнечный бугор, затерявшийся среди уютных опушек леса, наполняет и питает меня живительной силой и заставляет вновь и вновь радоваться каждому наступающему дню…
Продолжение следует
