Гений формы

Иван Ефремов в своём "Лезвии бритвы" даёт описание деревянной скульптуры на выставке современного искусства: "Отсюда, с расстояния в несколько десятков метров, статуя вызывала особое впечатление. Не монументального величия — нет, изображение Анны было выполнено совершенно другим способом. Незнакомый с техникой скульптуры Гирин мог назвать его для себя "живым". И в то же время размеры статуи как бы отделяли её от обыденности, заставляли невольно сосредоточивать на ней внимание и воспринимать её красоту… Чтобы соблюсти пропорциональность, ноги пришлось утолстить, сделать сильнее, икроножные мышцы и валики мускулов над коленями. Как много здесь… силы. И вдобавок не просто силы, а силы пола, эротической".

Писатель был вдохновлён конкретным произведением — "Текстильщицей" Сергея Конёнкова, хотя ваятель из "Лезвия бритвы" не имел к Конёнкову никакого отношения. Ефремова поразили мощь и ни с чем не сравнимая красота женщины. "Текстильщица" была чувственная, тёплая, витальная.

Широкобёдрая "Текстильщица" создавалась для оформления павильона Текстильной промышленности на 1-й Всероссийской сельскохозяйственной и кустарной выставке. Экспозиция открылась летом 1923 года на территории нынешнего парка Горького. В начале 1920-х Конёнков был уже мэтром, имевшим за плечами и триумфы, и поражения, и колоссальный опыт.

10 июля исполняется 150 лет со дня рождения скульптора, и потому наш сегодняшний разговор о нём, о Сергее Тимофеевиче Конёнкове. Родился он в 1874 году, в деревне Верхние Караковичи, что на Десне. Конёнковы слыли зажиточными и смогли выкупить себя из крепостной зависимости задолго до объявленной "воли". Большое семейство, где верховодили справные мужики! В своих мемуарах Конёнков отмечал: "Наш прадед, Иван Сергеевич Конёнков, в грозную пору нашествия Наполеона на Россию вместе с другими крестьянами партизанил в ельнинских лесах. По преданию, это был высокий, богатырского сложения мужик с седой, до пояса, бородой". Эту величавую стать унаследовал и потомок, прошедший путь от крестьянского мальчика до академика, чьи работы восхищали и восхищают весь мир.

Приобщения к искусствам не было и быть не могло. Первое знакомство с классикой — экскурсия в барский дом, где стояли типические Венеры, однако на юного Серёжу куда как большее впечатление произвели часы — диковинный механизм. Постигал знания в деревенской школе: "Первым моим школьным учителем был отставной солдат Егор Андреевич. В избе стояли столы и скамейки. Одновременно здесь обучалось три класса. Учил Егор Андреевич по старинке: "Буки-аз, веди-аз, глагол-аз". Когда кто-то называет всю дореволюционную Русь лапотно-безграмотной, то грешит против истины: учебные заведения всё же были, разве что многие крестьяне считали чтение пустой забавой, никак не помогающей в сельском труде, и поэтому не отправляли детей в школы.

Будучи одарённым, Серёжа Конёнков сдал вступительные экзамены в городскую гимназию Рославля: "Нас экзаменовали по русскому, арифметике, географии. От волнения я свою фамилию написал с маленькой буквы. Спохватившись, переправил на большую. Экзаменатор, добродушно улыбнувшись, счёл за ничто и поставил хорошую оценку. Удовлетворили мои ответы и других экзаменаторов. Меня приняли в первый класс". Заметим, что конкретно в то время действовал так называемый циркуляр "о кухаркиных детях", изданный правительством Александра III, но то был именно циркуляр, вовсе не обязательный к исполнению, и талантливого крестьянского мальчика спокойно приняли в ряды гимназистов.

Тогда и началось вхождение в интеллектуальную элиту — у Конёнкова появились друзья из дворянско-разночинных кругов. Они обсуждали книги, посещали местный театр, говорили об искусстве. Особенно влекло к рисованию, а в гимназиях был серьёзный курс — доходили до гипсовых бюстов. Конёнков обладал феноменальными способностями и выделялся на общем фоне. По окончании курса наук парень отправился в Белокаменную — в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Ехал в вагоне второго класса, вместе с купцами, как и положено обеспеченному отпрыску. Разумеется, поступил!

Москва удивила Конёнкова буквально всем: высокими домами, громкими звуками и каким-то немыслимым количеством извозчиков. Новые приятели потащили провинциала в Третьяковскую галерею: "Когда мы вошли туда, я был совершенно потрясён таким громадным собранием художественных произведений. Их было такое множество, что я совсем растерялся и не знал, откуда и как начать смотреть". Ошеломили суриковские картины — сколь нечеловеческая энергия! Но Конёнков избрал для себя ваяние. Первой студенческой штудией оказался бюст Гомера. "До этого практика моя по скульптуре была весьма скромной. Как-то у себя в деревне вылепил я голову пастуха, да ещё лепил из глины ворон, которых сажал на изгородь в поле", — иронически признавался мастер.

В 1897 году Конёнков был командирован в Европу "…за счёт процентов с премии имени С.М. Третьякова", и не один, а с Константином Клодтом, наследником видной династии. Огюст Роден и мастерские Парижа пробудили восторг, белую зависть, но подлинный трепет вызвала Италия с её Ренессансом. Конёнков посвятил Микеланджело несколько страниц своих мемуаров, считая его вершиной.

По возвращении взялся за "Камнебойца" — первую из своих знаковых статуй. Эта вещь произвела фурор, и о Конёнкове заговорили как о явлении. Почерк Конёнкова — волшебная динамика, порыв, смелость. Несмотря на преклонение перед Микеланджело, хотелось чего-то нового: "Мы были молоды. Мы были по горло сыты академической рутиной". Серебряный век! Рождение стилей, диспуты, искусствоведческие журналы и манифесты, где предлагалось сбрасывать Аполлонов с парохода современности.

В той буйной среде Конёнков чувствовал себя преотлично: общался с Филиппом Малявиным и Петром Кончаловским, пересекался с Михаилом Врубелем. Дипломная работа Конёнкова — "Самсон, разрывающий путы" показалась экзаменаторам вызывающе-революционной. "Придавленный к земле тяжёлым и грубым механизмом бездарно устроенной государственной машины, русский народ — скованный и ослеплённый Самсон — воистину великий страдалец!" — писал Максим Горький. Разгорелась нешуточная баталия и, если бы не заступничество Ильи Репина с Архипом Куинжди, нашего героя могли бы оставить без диплома и звания скульптора.

Вся мыслящая братия так или иначе склонялась к требованию перемен — империя, несмотря на её успехи, виделась неуклюже-архаической. Все жаждали рождения нового мира. Конёнков участвует в Декабрьском восстании 1905 года, где тоже черпает вдохновение, а по итогам создаёт выразительный портрет рабочего-боевика Ивана Чуркина и ещё целый ряд "пресненских" изображений. Для "Нике", скульптуры богини победы, Конёнкову позировала работница Трёхгорной мануфактуры.

Но жить на что-то надо — скульптор, ставший "модным", получает различные заказы, в том числе на создание барельефа "Пиршество" для московского особняка Карповых, построенного архитектором Алексеем Щусевым. Карповы были, как водится в образованных купеческих кругах, ещё и меценатами, покровительствовали талантам. Среди работ Конёнкова — бюст Маргариты Карповой, урождённой Морозовой. Также поступает предложение оформить кофейню Ивана Филиппова, хозяина знаменитой булочной.

Выставки шли одна за другой, а критика была остро-полярной — аплодисменты перемежались гулом неодобрения. Конёнкова уже именуют "русским Роденом". Это обидно: скульптор уникален сам по себе, наособицу, — в нём крестьянский дух сочетается с высокой образованностью, а бунтарство — с интеллигентской застенчивостью.

И вот революционный 1917 год. Надо ли говорить, что Сергей Конёнков радостно принял и февраль, и октябрь, хотя в материальном отношении сильно проиграл: купцы-покровители больше не могли позировать и приглашать на званые ужины. Но теперь заказчиком выступало само государство: "Владимир Ильич рассматривал наши творческие способности как активную силу в созидании нового человека". Конёнков восхищался Лениным и создал самый противоречиво-странный из всех известных портретов Ильича — с кричащим ртом и запрокинутой головой. Этакий глашатай и главарь, а не приглаженный "дедушка" из рассказов для дошкольников.

Ленину принадлежала инициатива создания мемориала в память павших героев Октябрьской революции. Конёнков вспоминал: "Никогда я не работал с таким увлечением. Один набросок следовал за другим. Зрелище освобождённого Кремля, заря над Москвой — эти виденья возбуждали фантазию, бесчисленные карандашные рисунки слагались в патетический образ". Время было тяжёлое, голодное и заполошное, но боевое, кипучее! Конёнков в постоянном движении, в запарке, состоит в комиссиях — его как политически надёжного выдвигают на руководящие должности.

Тогда же скульптор познакомился с Сергеем Есениным, с коим у него было много общего: деревенские "корни", самобытность, тонкое чувствование. Конёнков создаёт одну из своих лиричных работ — поэта, читающего свои стихи: "Есенинский бюст я переводил в дерево без натуры, корректируя сделанный с натуры портрет по сильному впечатлению, жившему во мне с весны восемнадцатого года".

В 1922 году Конёнков встретил на своём пути симпатичную и лукавую девушку — Маргариту Воронцову, дочь адвоката. Она изучала юриспруденцию, но была знатоком поэзии, вращаясь в богемных компаниях. Встреча оказалась роковой: вспыхнула любовь всей жизни, и это несмотря на существенную разницу в возрасте. Уже в конце следующего года чета Конёнковых по предложению Анатолия Луначарского отчалила в США для участия в выставке русского и советского искусства. Предполагалось, что поездка продлится несколько месяцев, но возвращение на родину состоялось только через 22 года. Основным местом жительства и работы в этот период стал Нью-Йорк. Конёнков встречается с видными эмигрантами: Фёдором Шаляпиным, Сергеем Рахманиновым, Надеждой Плевицкой.

Отношение к Западу — сложное. Конёнков точен: "Америка — это не только алчный расчёт, но и сердечность и бескорыстие". Его принимают! Он общается и с господами негоциантами и со знаменитостями, вроде Чарльза Линдберга. Среди гостей — сам Альберт Эйнштейн. Бомонд, да и только! Почему же так долго продолжался заокеанский "вояж"? Об этом ни слова не сказано в мемуарах скульптора. Дело не в нём — в супруге, которая была советской разведчицей, и с Альбертом Эйнштейном дружила она не лишь из-за того, что он слыл великолепным собеседником.

В 1945 году состоялось возвращение на Родину. Встретили с помпой. И тут же — персональная мастерская, звания, награды, проекты — по большей части реализованные. Среди его послевоенных работ выделяются "Марфинька" и "Ниночка". Они изящно приглажены — в стиле 1950-х, когда любые порывистые линии смотрелись бы диковато. За эти портреты Конёнков получил Сталинскую премию. Классически выверено и оформление Петрозаводского музыкального театра.

Конёнков даже в преклонные годы был открыт любой новизне: социокультурной, технической, философской. Его заворожил подвиг Юрия Гагарина, путь в далёкие пределы вселенной, прорыв, и потому неслучаен бюст Константина Циолковского — великого русского мечтателя. Что являлось причиной физического и творческого долголетия? Постоянный труд и любопытство. Он мыслил, как молодой, и прожил почти сто лет — скончался в 1971 году. Том воспоминаний Конёнков назвал "Мой век", и здесь нет ни малейшего преувеличения. Вехи, надежды, впечатления, свет души. Какая мощь!