Иван Градобоев, кандидат в Президенты, набирал полную грудь студёного воздуха. Накалял своей огненной яростью. Жарко вдувал в микрофон. Железный звук летел над площадью, рассекая, вспарывая, вырывая из толпы вопли страдания и ненависти. Градобоев жадно глотал эту ответную ярость, пил пьянящий настой. Делал вздох, поднимая высокие плечи, сливая свою огненную силу с гулом и ревом толпы. Направлял грохочущие слова в черное колыханье площади.
— Чегоданов — вор! Царь Воров! Он украл нашу нефть и газ! Наш лес и алмазы! Превратил Россию в пиратское королевство, которым управляют бандиты и христопродавцы! Он украл нашу свободу, подсовывая на выборах фальшивые бюллетени, чтобы мы вписали в них его ненавистное имя! В пятый, десятый, двадцатый раз он будет назначать себя Президентом, пока от России не останется обглоданный Уральский хребет! Пусть Чегоданов покажет свои счета в американских и швейцарских банках, в банках Гонконга и Сингапура, в оффшорных банках Кипра и Каймановых островов! Пусть скажет, какая доля принадлежит ему в газовых и нефтяных компаниях, какие отчисления идут ему от торговли оружием, сколько платят ему губернаторы, получая ярлыки на кормление! Пусть расскажет, кто взорвал дома в Москве, кто убил и продолжает убивать неподкупных журналистов! Люди, хотим ли мы вора-президента? Хотим ли мы жить в обезьяннике, в который превращают Россию?
Градобоев метал в толпу тяжкие, как булыжники, слова, и они оставляли вмятины. Толпа стонала от боли, содрогалась от страшных слов. Глухо ревела в ответ:
— Нет Чегоданову! Вор не пройдет! Градобоев — наш Президент!
Градобоев чувствовал могучую слепую силу толпы, которая колыхалась на Болотной площади, как черный вар в накаленном котле. Его слова, как языки пламени, лизали стены котла, и толпа вскипала липкими пузырями, чавкала, чмокала, одевалась туманом, в котором мутно белели лица, струились флаги, качались транспаранты. "Ударник" в вечернем воздухе начинал ртутно светиться. Вода в канале крутила золотые отражения фонарей. Мостик через канал был облеплен людьми. Над крышами домов алый, близкий, дышащий, возносился Кремль, белоснежные соборы, золото, прожектора, в которых клубился синий туман. И снова площадь с толпой, похожей на зверя, по спине которого пробегала больная судорога, волна серебристого меха.
Градобоев любил толпу. Страшился её. Чувствовал её непредсказуемый нрав. Её вероломство, её ненасытность. Повелевал ею, навязывал свою волю и был в её власти. Как сказочный царевич, питал её своей плотью, кидал ей в пасть сочные, вырезанные из тела ломти, боясь, что зверь с окровавленными ноздрями кинется на него и сожрет. И в этом было упоение, несравненная сладость, неутолимое сладострастие.
— Чегоданов думает, что мы насекомые, лишенные смысла и воли! Мыши, поедающие крохи с его барского стола! Но мы не мыши, мы птицы! Несем весть о Русской Весне! Мы вольные граждане великой страны, которая сбросит с себя иго жуликов и воров! Иго временщиков и захватчиков! Нет Чегоданову! Его место не в Кремле, а в тюрьме!
Он водил по толпе огромным плугом, прокладывал борозды, выворачивал пласты. Чернозем шевелился, дышал. Градобоев вспарывал его отточенной сталью, сеял семена своей ненависти и любви.
— Градобоев! Градобоев! — рявкала и лязгала толпа.
Он отступил от микрофона в глубину эстрады, оставляя после себя пустоту, в которую площадь тянула тысячи рук, требовала его обратно, жадно шарила в сумерках. Градобоев, задыхаясь, слушал восторженных референтов, отвечал на торопливые вопросы журналистов, поворачивался навстречу слепящим вспышкам. Искал и находил влюбленные сияющие глаза женщины, которая кивала ему, восхищалась, гордилась его отвагой и бесстрашием.
— Ну, как, Елена? Они меня слышат?
— Мы все тебя слышим, Иван! — она сжимала его руку, которая трепетала от страсти.
Косматый певец с гитарой прыгал и вертелся в серебряном луче. Кидал в толпу огненные шары звуков, и они лопались, как шрапнель, косили толпу, и она валилась из стороны в сторону. Возносила вверх руки, и они колыхались, словно трава. Певец дул на эти зыбкие стебли, и по толпе, как от ветра, струились и бежали разводы.
Кремлёвские бесы, нам больше невмочь.
Вы день превратили в ночь.
Кремлёвские крысы, вам сдохнуть пора.
Вы изгрызли звезду и орла.
Кремлёвские трупы, вам тлеть и лежать.
Нам петь, веселиться, рожать.
Певец напрягал голое плечо с татуировкой. Блестел зубами в пышных, как у моржа, усах. Крутился, приседая. Бил кулаком в гитару. Указывал пальцем на Кремль, где лежали отвратительные трупы, которые пора вынести и бросить в осеннюю реку, где пляшут стальные вензели фонарей.
Градобоев наблюдал толпу, ее ликованье, наивную радость, детскую доверчивость. Вспышки ненависти, переходящие в веселый гогот и свист. В сумраке мерцали непрерывные искры фотокамер. Улетали в осеннее небо воздушные шарики. Над Болотной кружил вертолет с телекамерой, передававший изображение митинга в административные центры. На границах площади темнели военные фургоны, грузовики, автобусы с бойцами ОМОНа. И все это громадное скопище, это чудовищное существо было подвластно Градобоеву. Он сотворил его легким нажатием клавиш, летучим моментальным касанием портативного ноутбука, из которого летели бессловесные призывы, бестелесные приказы, воспламеняющие, как порох, людские души, изнывающие среди тоскливой бессмыслицы фальшивых выборов, дурных правителей, лживых лукавцев. Он разглядел в этих душах мучительные центры страдания, волокна боли, импульсы протеста и раздражения. Нашел среди истертых и замусоленных слов неповторимые, пламенные слова и обратился с ними к народу. Призвал к восстанию. Как загорается на обочинах сухая трава, опаляет кусты, перекидывается на деревья, превращаясь в ревущий пожар, так его проповедь собрала этот протестующий митинг, в котором, среди воздушных шариков, забавных плакатиков, шутейных прибауток и песенок, таился бунт.
— Иван, иди! Опять твой выход! — произнесла Елена, глядя обожающими глазами, — Ты гений, герой! Ты Президент! Люблю тебя! — она прижалась к нему, а потом легонько толкнула вперёд, перекрестила.
Музыкант, задыхаясь, проволок по эстраде гитару. Градобоев ринулся вперед, навстречу площади, которая, ахнув, приняла его в объятья, и он, сотрясая стебелек микрофона, рыхля толпу глазами, кидал в нее раскаленные булыжники слов, и они шипели, погружались в толпу.
— Чегоданов считает вас трусливым стадом, которое можно запугать, разогнать бичами, приручить жалкой подачкой! Он сунет вам избирательные бюллетени, куда уже заранее внесено его имя! И вами вновь будут править воры, изуверы и негодяи! Но вы не стадо! Вы самые лучшие, умные, трудолюбивые люди России! У вас чистые руки и безупречная совесть! У вас воля к свободе и справедливости! И эта воля превратит в пепел фальшивые бюллетени, воровские счета в зарубежных банках, всю пиратскую власть Чегоданова! Сейчас он наблюдает за нами, сотрясаясь от страха и ненависти! Скажем ему: "Чегоданов — долой!"
Градобоев воздел кулак, рванул вниз, словно вырывал клок неба. И площадь, стеная, раскачиваясь, глухо и беспощадно вторила:
— До-лой! До-лой!
Над черными крышами, в меркнущем небе, озаренный, дышал Кремль. Градобоев чувствовал его близость, его пленительную доступность. Кремль манил розовыми зубчатыми стенами, драгоценной белизной соборов, ослепительным золотом. В нем таилась загадочная грозная сила, сокровенный магнетизм княжеских и царских могил, расписных палат и блистательных залов. Кремль был вместилищем таинственных гулов, которые катились из века в век в угрюмых руслах истории. Был средоточием власти, чудовищной, непомерной, управлявшей континентом среди трех океанов. Градобоев жадно взирал на Кремль, стремился в него, знал, что войдет в него и займет свое место среди великих вождей и правителей. Ненавидел Чегоданова, мелкого и ничтожного, обманом захватившего священную обитель. Предвкушал, как выбьет его из дворца, станет гнать по винтовой лестнице на колокольню Ивана Великого, сбросит на брусчатку Ивановской площади под восторженный рев толпы.
— До-лой! До-лой!
Толпа была в его власти, радостно подчинялась его воле. Он сотворил ее, собрал по крупицам, вдохнул в нее свой жар, наделил пламенной душой. Толпа ждала от него приказа, завороженно внимала рокотам его голоса, обожала его, видела в нем вождя. И мгновенная искусительная мысль, сладкое безумие, перебой сердца, когда в горле заклокотал, забурлил звук, готовый вырваться яростным воплем, грозным приказом идти на Кремль. И толпа всей своей стотысячной мощью двинется вслед за ним, опрокидывая железные грузовики, втаптывая в асфальт пятнистые тела полицейских. Через Каменный мост, в полукруглую арку, навстречу пулеметам, ребристым бэтээрам, опадая окровавленными клубками, заливая черной магмой озаренные дворцовые залы.
Звук пробурлил и умолк. Градобоев отшатнулся от черты, которую кто-то провел перед ним стеклорезом. Ушёл, качаясь, в глубину эстрады, откуда наблюдали за ним испуганные глаза влюбленной женщины.
— Ты настоящий рыцарь! Настоящий Иван Великий!
Теперь на эстраде танцевала панк-группа "Бешеные мартышки", три шаловливые плясуньи в разноцветных колготках. Их лица были размалеваны краской, из-под мини-юбок выплескивались хвосты. Они скакали, делали сальто, гибкие, верткие и смешливые.
Мы безумные мартышки,
У нас бритые подмышки.
Мы проворны и ловки,
У нас бритые лобки.
Чегоданов, Чегоданов,
Подари нам сто бананов.
Получи от нас привет,
Посмотри на свой портрет.
Танцовщицы задирали мини-юбки, выгибали спины, открывали выпуклые ягодицы, на которых был запечатлен портрет Чегоданова. Толпа свистела, хлопала, поощряла проказниц. А те скакали, ходили колесом, маленькие, гибкие, неутомимые.
Градобоев испытывал торжество. Он был властелин, кудесник, бесстрашный оппозиционер, который сумел разбудить сонные души, оттеснить утомленных и блеклых вождей оппозиции, нанести удар в самое сердце неповоротливой и ленивой власти, когда та, пресыщенная, безнаказная, собиралась в очередной раз праздновать победу над изнуренным и понурым народом. Теперь эта власть ошеломленно и тупо взирала, как бык, получивший удар кувалдой. Со своими армиями и полицией, банками и корпорациями, ядовитыми телеканалами власть была бессильна перед легким нажатием клавиши, которая включала таинственную музыку, рассылала незримые позывные, собиравшие на площадь тысячи протестантов. И вот они, молодые и талантливые, веселые и непреклонные, явились, чтобы услышать своего кумира, показать ненавистным кремлевским зубцам свои стиснутые кулаки.
Градобоев почувствовал, как могучая и слепая, веселая и страшная, упоительная и роковая стихия подхватила его и вынесла к микрофону, на самый обрез эстрады. Площадь взорвалась ликованием, замерцала бессчетными вспышками, заволновалась флагами. Он был любим, был долгожданный пророк, неподкупный и бесстрашный воитель.
— Настал наш час — час непокорных! Час бесстрашных! Час патриотов! Нам не нужен президент — землеройка, который подгрыз все живые корни страны! Нам не нужен президент — червяк, источивший волшебное яблоко русской жизни! Нам не нужен Чегоданов, который, как моль, проел все ткани народной жизни! Нам нужен другой Президент!
— Гра-до-бо-ев! Гра-до-бо-ев! — ревела площадь.
Он чувствовал единение с тысячами обожавших его людей. Он чувствовал свою уникальность, неповторимость, свое предначертание, свою грозную и восхитительную миссию, которую возложила на него судьба. Он воздел кулак, обращая лицо к Кремлю:
— Чегоданов, ты слышишь меня? Выходи на бой! Я сорву с тебя твой черный пояс, и все увидят, что это корсет от грыжи!
— Гра-до-боев! Гра-до-бо-ев! — грохотала площадь.
— Люди, верьте мне! Я пойду до конца! Поведу вас к победе! Мы соберем наш митинг на Ивановской площади и назовем имя нашего Президента!
— Гра-до-бо-ев! Гра-до-бо-ев!
Он испытывал сладость и муку. Сердце стало огромным и любящим. В горле клокотали колокольные звоны. В глазницах копился свет. Он смотрел на темное московское небо, под которым сияли соборы Кремля, бежали огни по Каменному мосту, волновалась черная площадь. И в небе возникла серебристая точка. Малая лучистая звездочка. Приближалась, росла. Превращалась в серебряное око, которое взирало на него из небес. Выбрало его единственного из миллионов людей, устремило на него свои божественные лучи. Он смотрел на око, зная, что это знамение, предсказывающее ему ослепительную судьбу.
— Гра-до-бо-ев! Гра-до-боев! — ликовала площадь...
