Ф.М. Достоевский, как известно, находился в эпицентре идеологической и духовной борьбы, которая велась в России в XIX веке. «Правые» современники писателя – славянофилы, М. Катков, К. Победоносцев – были идеологически и человечески в разной степени близки ему. Однако в восприятии отношения к «правым» и Достоевскому вообще преобладают очень давние, ложные «левые» стереотипы. Поэтому в книге И. Волгина «Последний год Достоевского», вышедшей в 2017 году [1], нас будет интересовать следующее: удалось ли автору эти стереотипы преодолеть и как через отношение к «правым» характеризуется Волгиным мировоззрение, личность Ф.М. Достоевского.
Попытка И. Волгина равно удалить Достоевского от славянофилов и западников вызывает предсказуемую реакцию, ибо заранее очевидна провальная нелепость сего действа. Основная мысль раздела, вынесенная в его название «Славянофил поневоле» (это о Достоевском), не подкрепляется никакими доказательствами, что у И. Волгина не редкость. Гораздо больше удивляет другое: о славянофилах в данном разделе не говорится совсем. Лишь в одном предложении вдруг, опять голословно, утверждается: «Его миросозерцание (это слово не сопрягается с теми понятиями, которые следуют далее в предложении. – Ю.П.) противостоит "классическому" славянофильству не в меньшей мере, чем "классическому" западничеству» [1, с. 483].
Рассмотрение волгинской идеи равноудалённости Достоевского от славянофилов и западников даёт объёмное представление о творческой лаборатории, исследовательских методах автора книги. Не вызывает сомнений то, что И. Волгин сознательно игнорирует большое количество высказываний Достоевского о славянофилах и Пушкине, тотально несовместимых с его концепцией. Скажем о некоторых из них.
А.С. Пушкина, который был для Достоевского больше чем «наше всё» (Ап. Григорьев), Фёдор Михайлович в записях к «Дневнику писателя» за 1876 год называет «главным славянофилом России» [3, с. 276]. Более развёрнуто эту мысль Достоевский высказывает через четыре года, отвечая либеральному профессору А. Градовскому и всем «патентованным европейцам»: «Нужно было Пушкина, Хомяковых, Самариных, Аксаковых, чтоб начать толковать об настоящей сути народной» [4, с. 156].
Идея «правды народной» или народности, как и другие ключевые славянофильские идеи, были напрочь неприемлемы для западников XIX века. Поэтому их ярлычная «полемика» со славянофилами сопровождалась созданием самых лживых мифов. Началось, естественно, с Белинского… Тургенев ещё при жизни критика эту эстафету подхватил.
Ф. Достоевский в своём ответе А. Градовскому, говоря о славянофилах, имеет в виду прежде всего тургеневский миф о них. Приведём слова, написанные за полгода до смерти Фёдора Михайловича и в книге Волгина отсутствующие: «И когда они (славянофилы. – Ю.П.) начали толковать об "народной правде", все смотрели на них как на эпилептиков и идиотов, имеющих в идеале – "есть редьку и писать донесения". Да, донесения! Они до того всех удивили на первых порах своим появлением и своими мыслями, что либералы начали даже сомневаться: не хотят ли они де писать на них донесения? Решите сами: далеко или нет от этого глупенького взгляда на славянофилов ушли многие современные либералы?» [4, с. 156].
Слова о редьке и донесениях взяты Достоевским из XXVIII строфы поэмы Тургенева «Помещик», изданной в 1846 году. В ней славянофил Константин Аксаков, один из самых честных, благородных, нравственно-целомудренных литераторов XIX века, характеризуется так:
…умница московский,
Мясистый, пухлый, с кадыком <…>
От шапки-мурмолки своей
Ждёт избавленья, возрожденья;
Ест редьку, – западных людей
Бранит – и пишет… донесенья.
Через 11 лет И.С. Тургенев настойчиво просит изъять эту строфу из готовящегося издания поэмы, справедливо называя её «мерзкой строфой». Однако отношение Тургенева к славянофилам после этого не изменилось и не стало более объективно-адекватным. На протяжении всей жизни писатель транслировал в разных жанрах нелепые мифы о своих главных оппонентах.
Поэтический выпад Тургенева против Аксакова свидетельствует и о том, до какого мыслительного абсурда и человеческой низости способен дойти либерал, движимый ненавистью к представителям славянофильского направления. О западниках XX–XXI веков, превзошедших своих либеральных учителей XIX века и в глупости, и в подлости, мы уже писали в статье «"Пушкинская речь" Достоевского в интерпретации Людмилы Сараскиной» [8].
Игорь Волгин, следуя тем же традициям, поступает иначе. Он игнорирует практически все свидетельства мировоззренческой и духовной близости Достоевского к славянофилам. Например, мартовский выпуск «Дневника писателя» за 1876 год Достоевский заканчивает откликом на смерть Юрия Самарина. Оценки, данные им известному славянофилу, исключают возможность их двоякого толкования: «даровитейший человек, с непоколебавшимися убеждениями, полезнейший деятель», «твёрдый и глубокий мыслитель» [2, с. 102].
Душа, болеющая о России, – важнейшая особенность личности Самарина (характерная, добавим, для всех славянофилов и «правых») подчёркивается Достоевским через эпизод, случившийся незадолго до смерти мыслителя. Статья князя Васильчикова «Чернозём и его будущность», где говорилось о страшных последствиях уничтожения лесов, произвела на Самарина такое сильное впечатление, что он не спал всю ночь.
Размышления о смерти славянофила Достоевский заканчивает так: «Старые силы отходят, а на новых, на грядущих людей пока ещё только разбегаются глаза…» [2, с. 102]. В рабочих тетрадях к «Дневнику писателя» Фёдор Михайлович более определенно выразился о тех, кто пришел на смену Самарину: «…полные робкой изворотливости жидишки и купчишки, фадеевские дворяне без чести и совести, сосущие Россию» [3, с. 176].
Через четыре года, отвечая А. Градовскому, извратившему идеи «Пушкинской речи», Достоевский вновь вспоминает Юрия Самарина [4, с. 161]. Его деятельность по освобождению крестьян, по сути, являла пример того, к чему Достоевский призывал «скитальцев» в «Пушкинской речи». Для писателя Самарин – тип «русского русского», альтернативный типу «русского иностранца». И в ответе А. Градовскому «Придирка к случаю…», во второй его части, Достоевский делает упор на характеристике реальных «скитальцев», проживавших прежде всего за границей, в частности в «местечке Парижè-с» [4, с. 158]. Убийственно-точные оценки «отвлеченно-болтающих» либералов (в которых присутствуют и факты из биографии А. Герцена и И. Тургенева) занимают в тексте более четырёх страниц [4, с. 157–161]. Однако и они обойдены вниманием Игоря Волгина.
Итак, через отклик на смерть Ю. Самарина в «Дневнике писателя» за 1876 год, четыре записи в рабочих тетрадях на эту тему [3, с. 176–179] и главу третью из «Дневника писателя» за август 1880 года Достоевский выразил своё отношение к одному из основоположников славянофильства и шире – своё представление о «лучших людях» (так начинается одна из записей о Самарине [3, с. 176]) и об их антиподах. Однако эти воззрения Ф.М. Достоевского противоречат взглядам Игоря Волгина, поэтому он в своей книге ни разу даже не упоминает фамилию видного славянофила.
В вершинный период своей жизни и творчества Достоевский отзывается о славянофилах исключительно положительно, местами восторженно. Достаточно сказать, что за полгода до смерти он назвал их «честнейшими людьми нашего века» [3, с. 304], идеологами «русской партии» [3, с. 133], вне которой писатель не мыслил себя. Игорь Волгин же, нашпиговав свою книгу цитатами и историями, имеющими далёкое и очень далёкое отношение к Достоевскому, не приводит высказывания, через которые писатель определяет свою позицию. Вот одно их них, имеющее прямое отношение к теме статьи: «Наш либерализм даже ретрограден, за него Станислава дают, другое дело славянофильство: какие суровые требования! Как он ненавистен рутине, норовящей наделать великих дел шутя или нашаромыжку. Либералов сажают в министерство…» [3, с. 71].
Эта запись из рабочих тетрадей к «Дневнику писателя» за 1876 год переворачивает либерально-советские стереотипы отношения власти к западникам и славянофилам и может быть применена для характеристики нашего времени с его диктатурой либералов.
Если бы Игорь Волгин не был предвзят, то он без труда связал бы это высказывание с мыслями схожей направленности, спроецированными Достоевским на себя. Так, через десять дней после приведенной записи появилась другая: «Главное, это направление (современное западничество (а все-таки оно современное западничество, как ни называй его)) чрезвычайно потворствует лени: мы, дескать, непримиримые, мы стоим в стороне (то есть ничего не делаем). А так как при этом и почёт, то России и осталось в течение 20 лет на одни свои силы.
О подлецы! вы все только смеялись и всех позорили. Это так легко. Вы необразованны, вы ничего не понимаете.
Направление! Моё направление то, за которое не дают чинов» [3, с. 78].
Не вызывает сомнений: Достоевский видит себя в одном ряду со славянофилами со всеми вытекающими отсюда последствиями, о которых, созвучно Фёдору Михайловичу, говорили Н. Страхов, К. Леонтьев, В. Розанов, А. Чехов… Волгин же, приведя аналогичную цитату из Достоевского («Я ничего не ищу, и ничего не приму, и не мне хватать звёзды за моё направление»), задаётся неожиданным (с учетом сказанного) и более чем странным вопросом, который, если ты специалист по Достоевскому, озвучивать вовсе не следовало: «…не в прямой ли связи с посещением Аничкова дворца появляются вдруг (?! – Ю.П.) эти слова в его последней записной книжке?» [1, с. 481].
Именно славянофильскую, «русскую партию», по словам самого Достоевского, он представлял на пушкинских торжествах. И в их контексте большое внимание уделяется Волгиным М. Каткову, «изъятому» из числа выступающих на празднике.
Игорь Волгин, в отличие от Людмилы Сараскиной, приводит версию Григоровича о том, как это произошло, сообщённую Достоевским жене: «Юрьева заставили это подписать (он, председатель Общества любителей российской словесности, письменно известил М. Каткова, что приглашение его на Пушкинские торжества – ошибка. – Ю.П.), главное Ковалевский (профессор-либерал Московского университета. – Ю.П.), но, конечно, и Тургенев» [7, с. 176].
Реакцию Ф. Достоевского на выпад западников и «исторический жест» И. Тургенева против М. Каткова И. Волгин объясняет личными переживаниями писателя, в какой-то степени схожими с катковскими, и стратегическими финансовыми соображениями. «В 1878 году (т.е. после прекращения издания «Дневника писателя». – Ю.П.), – утверждает Волгин, – журнал Каткова становится для него (автора) основным источником существования. <…> Он постоянно зависит от Каткова – в самом прямом экономическом смысле. В их личных отношениях всегда ощутим оттенок неравенства» [1, с. 319].
Таким образом, И. Волгин сделал из Достоевского эгоцентрика, человека расчётливого, по сути, продажного, каким Фёдор Михайлович никогда не был. Думаем, сей произвол спровоцирован во многом устоявшимися левыми стереотипами восприятия личности М. Каткова. При его характеристике Волгин, как и большинство современных авторов, повторяет протёртые до дыр либеральные, народнические, революционно-демократические, большевистско-советские штампы, не имеющие никакого отношения к редактору «Русского вестника» и «Московских ведомостей».
На самом деле Ф. Достоевский испытывал к М. Каткову искреннюю благодарность на протяжении 15 последних лет своей жизни. И говорил о своём чувстве, подчеркнём, не лично М. Каткову (в чём при желании можно было увидеть расчёт), а разным корреспондентам. Так, в письме С.А. Ивановой 8 (20) марта 1869 года Ф. Достоевский обращает внимание на то, что М. Катков, в отличие от редакторов других изданий, деньги «даёт вперёд» [5, с. 23]. И в трёх письмах Н. Страхову 1870 года Ф. Достоевский характеризует М. Каткова и его сотрудников исключительно положительно: «Один "Русский в<естник>"» меня не стеснял. Благороднейшие люди» [5, с. 119]; «…они всегда так великолепно обращались со мной» [5, с. 136]; «Меня не беспокоили (из-за значительного долга. – Ю.П.), обращались со мной деликатнейшим и благороднейшим образом [5, с. 156]. Эти и другие оценки подобной направленности ожидаемо отсутствуют у Волгина и всех либеральных достоевсковедов, а также советских и постсоветских авторов учебников по истории журналистики.
И всё-таки, прекрасно зная об огромном количестве душевно-тёплых и профессионально высоких оценок Ф. Достоевского, адресованных М. Каткову, И. Волгин вынужден был совершить логическое сальто-мортале. Начав предложение с ложного утверждения: «Мы не встретим у него изъявления особых восторгов в связи с деятельностью "львояростного" Каткова» (разве приведённые нами суждения не свидетельствуют об обратном? – Ю.П.), он далее сообщает: «…если он (Достоевский. – Ю.П.) порой и хвалил его газету («Московские ведомости». – Ю.П.), то в выражениях весьма умеренных. Он пишет Любимову: «Передовые "Моск<овских> Ведомостей" читаю с наслаждением. Они производят глубокое впечатление» [1, с. 334].
Чувства Ф. Достоевского, передаваемые через слова «глубокое впечатление», «наслаждение», назвать «выражениями весьма умеренными» – явный произвол, навязывание читателю мнения, противоречащего восприятию Ф. Достоевским М. Каткова и его изданий. Об этом свидетельствуют и другие высказывания Фёдора Михайловича, думаем, сознательно проигнорированные И. Волгиным.
В письме Н. Страхову из Дрездена 9 (21) октября 1870 года Достоевский выражает свое мнение о газетах, выходящих на Родине: «…до какой степени это скороспело и без собственной мысли (кроме "Москов<ских> ведомостей", разумеется)» [ 5, с. 150]. «Разумеется» в данном контексте красноречивей любых длинных и коротких оценок свидетельствует о точке зрения писателя. Она в послании С.Д. Яновскому (уже из Петербурга в 1877 году) аргументируется, в частности, так: «Впрочем, здесь у нас мало толку во всех даже газетах, кроме "Московских ведомостей" и их политических передовых, ценимых за границей очень» [6, с. 179].
Теперь приведем высказывания Ф.М. Достоевского о газете «Московские ведомости», которые в комментариях не нуждаются и дополнительно свидетельствуют о сверхнеобъективности Игоря Волгина. Надо очень постараться, чтобы так оболгать Ф. Достоевского и рикошетом М. Каткова. Судите сами: «"Московские ведомости" бесспорно самые основательные из наших политических газет…» [3, с. 163]; «"Москов<ские> ведомости" всех лучше» [3, с. 236]; «"Москов<ские> ведом<ости>" лучшая из газет. Остальные желтороты. Желтороты даже и седые из газет» [3, с. 259].
Вообще же создаётся впечатление, что Волгин, транслируя свою версию об отношении Достоевского к Каткову, перепутал Федора Михайловича с Иваном Сергеевичем. Именно Тургенев в 1860-е годы сообщал друзьям о чувстве омерзения, испытываемом к Каткову, и одновременно печатался в его «Русском вестнике». Александру Герцену, уничижительно-резко отзывавшемуся о таком сотрудничестве, Иван Сергеевич в 1867 году сообщал: «"Русский вестник" есть единственный журнал, который читается публикой – и который платит. <…> "Отечественные записки" – единственный соперник "Русского в<естни>ка" – и половины денег дать не могут» [9, с. 252]. Через два года Тургенев вновь вынужденно возвращается к данной теме: «Увы! я не вполне заслуживаю твою похвалу насчёт того, что я более не печатаюсь у Каткова. В 1-м №-е "Русского в<естни>ка" помещена моя повесть под названием "Несчастная". <…> Катков плотит очень дорого – а меня мой почтенный дядюшка, управляя имением, чуть по миру не пустил» [10, с. 324].
Столь же «объективно» и «качественно» на протяжении всей книги с устоявшихся «левых» позиций характеризуется отношение Ф. Достоевского к М. Каткову и он сам – человек, издатель, публицист, идеолог. Поэтому дальнейший разговор о М. Каткове не имеет смысла.
Также предсказуемо изображается у И. Волгина один из умнейших и достойнейших современников Ф. Достоевского К. Победоносцев – самый оболганный, видимо, русский «правый». В сравнении с теми либерально-советскими мифами XIX–XXI веков, о которых нам неоднократно приходилось писать (последний раз в статье о Л. Сараскиной [8]), Игорь Волгин ничего сущностно нового не привносит в трактовку личности и деятельности Победоносцева. Те же «частные открытия» Волгина, не имеющие к Константину Петровичу никакого отношения, характеризуют только автора книги как человека и жизнеописателя. Победоносцев, которого Достоевский очень высоко ценил и тепло к нему относился, устраивая встречу писателя с наследником престола А.А. Романовым, оказывается, хотел «как бы сделать его политическим заложником режима» (?! – Ю.П.) [1, с. 481].
Мы, конечно, помним, что Игорь Волгин – поэт, но характеры героев и исторические события в книге о Достоевском не должны быть плодом авторской фантазии как в приведенном случае, так и во многих других. Например, похороны Достоевского ассоциируются с «массовым шествием» 9 января 1905 года, которое «власть встретит пулями» [1, с. 481]. Уже сказанное, на наш взгляд, – перебор во всех смыслах. Но объективности ради продолжим цитировать президента Фонда Достоевского: «Два шествия аукнутся между собой: кровь, пролитая участниками второго, оттенит всю фантасмагоричность первого» [1, с. 682]. А далее похороны Достоевского, именуемые неоднократно «шествием», называются – ни много ни мало – «крупнейшей политической манифестацией русского XIX столетия» [1, с. 682].
И, как в случае с посещением Ф. Достоевским Аничкова дворца, к событию искусственно был привязан ненавидимый И. Волгиным М. Катков [1, с. 481], так и умопомрачительный сюжет о похоронах Достоевского завершается «явлением» не менее ненавидимого К. Победоносцева, который «не напрасно тревожился, вспоминая проводы Достоевского: он знал толк в исторических предзнаменованиях» [1, с. 682].
Автор книги о герое, которого он любит (а должность президента Фонда Достоевского, думаем, предполагает, что и И. Волгин любит великого писателя), должен следовать завету А.С. Пушкина: быть заодно с гением. В отношении же к «правым», как и к либералам, И. Волгин явно не согласен с Фёдором Михайловичем. Больше любой словесной трескотни «патентованных либералов» разных столетий о К. Победоносцеве его характеризует то, как к нему относился Достоевский.
Достаточно хотя бы прочитать всего лишь шесть писем писателя, опубликованных в первой книге 30-го тома полного собрания сочинений Достоевского, и отношение Фёдора Михайловича к своему великому современнику не будет вызывать никаких вопросов.
О многом говорит, на наш взгляд, форма обращения Ф. Достоевского к К. Победоносцеву, которую этикетом и прочими формальностями не объяснишь: «Милостивый государь, дорогой и многоуважаемый Константин Петрович» [7, с. 66]; «Вам совершенно преданный всегдашний слуга Ваш» [7, с. 67]; «Ваш весь и преданный Вам вовеки» [7, с. 105]; «Многоуважаемый и достойнейший Константин Петрович» [7, с. 120]; «Вас обнимающий и любовно преданный Вам» [7, с. 204].
Характеризует К. Победоносцева и то, что Достоевский делится с ним своими творческими планами, интересуется его мнением о разных вопросах, в том числе о своих произведениях: «…очень хотелось бы знать мнение Ваше» [7, с. 105]; «Благодарю Вас от всей души за Ваше доброе, прекрасное и ободряющее меня письмо. Именно ободряющее, потому что я, как человек, всегда нуждаюсь в ободрении от тех, которым верю, ум и убеждение которых я глубоко уважаю» [7, с. 209].
Помимо этого, Ф. Достоевским даются прямые оценки К. Победоносцеву, человеку и государственному деятелю, игнорировать которые, уверены, контрпродуктивно. Вот некоторые из них: «Если напишите мне хоть пол словечка, то сильно поддержите дух мой. Я и зимой к Вам приезжал дух лечить» [7, с. 67]; «…от Вас всегда услышишь живое и подкрепляющее слово, а я именно в подкреплении нуждался» [7, с. 104]; «Вы совершенно, глубоко справедливы, и мысли Ваши меня только подкрепили» [7, с. 121]; «За Вашей драгоценной деятельностью слежу по газетам. Великолепную речь Вашу воспитанницам читал в "Московских ведомостях"» [7, с. 204].
Одна из цитат имеет прямое отношение к книге Игоря Волгина, где с симпатией, по меньшей мере, говорится о революционных «бесах» разных мастей, Вере Засулич в частности. О них пойдёт речь в следующей статье, сейчас же приведём высказывание Достоевского, адресованное Победоносцеву. Оно, если судить по книге, противоречит взглядам президента Фонда Достоевского: «Но славить Пушкина и проповедовать Верочку (Засулич. – Ю.П.) я не могу» [7, с. 156].
Закончим же разговор о Достоевском и Победоносцеве словами Фёдора Михайловича, из которых, как в случае со славянофилами, следует, что в деле служения России (как и во многих других) они – единомышленники: «До свидания, добрейший и искренно уважаемый Константин Петрович, – пишет Достоевский за год и пять месяцев до своей смерти, – дай Вам Бог много лет здравствовать – лучшего пожелания в наше время и не надо, потому что такие люди, как вы, должны жить. У меня порою мелькает глупенькая и грешная мысль: ну что будет с Россией, если мы, последние могикане, умрём?» [7, с. 122].
Итак, не вызывает сомнений, что Игорь Волгин в угоду своим мировоззренческим, ценностным предпочтениям, в угоду либеральной партийности искажает жизненно-творческие, историко-политические и другие фактологические реалии XIX века, представленные в его книге через взаимоотношения Ф. Достоевского с «правыми» – славянофилами, М. Катковым, К. Победоносцевым.
Использованные источники:
Волгин, И.Л. Последний год Достоевского / И.Л. Волгин. – М. : АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2017. – 780 с.
2. Достоевский, Ф.М. Дневник писателя за 1876 январь – апрель / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 22. – Л. : Наука, 1981. – 408 с.
3. Достоевский, Ф.М. Дневник писателя за 1876 ноябрь – декабрь / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 24. – Л. : Наука, 1982. – 520 с.
4. Достоевский, Ф.М. Дневник писателя за 1877 сентябрь – декабрь, 1880 август / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 26. – Л. : Наука, 1984. – 520 с.
5. Достоевский, Ф.М. Письма 1869–1874 / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 29, кн. 1. – Л. : Наука, 1986. – 576 с.
6. Достоевский, Ф.М. Письма 1878–1881 / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 30, кн. 2. – Л. : Наука, 1988. – 376 с.
7. Достоевский, Ф.М. Письма 1878–1881 / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 30, кн. 1. – Л. : Наука, 1988. – 456 с.
8. Павлов, Ю.М. «Пушкинская речь» Достоевского в интерпретации Людмилы Сараскиной / Ю.М. Павлов // Родная Кубань. – 2021. – URL: https://rkuban.ru/archive/rubric/literaturovedenie-i-kritika/literaturovedenie-i-kritika_13629.html (дата обращения: 04.11.2021).
9. 14. Тургенев, И.С. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах. Письма в 13 томах. Т. 6. Письма 1865–1867 / И.С. Тургенев. – М.-Л. : Наука, 1963. – 640 с.
10. Тургенев, И.С. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах. Письма в 13 томах. Т. 7. Письма 1867–1869 / И.С. Тургенев. – М.-Л. : Наука, 1964. – 620 с.
