В издательстве проекта VATNIKSTAN вышла книга Сергея Петрова «Донская утопия» — исторический роман о событиях на Дону в эпоху революции и Гражданской войны. Автор известен читателю по книгам: «Антоновщина. Последний удар контрреволюции», «Бакунин. Первый панк Европы».
«Донская утопия» рассказывает о февральской и октябрьской революциях на Дону, а также о первых месяцах Гражданской войны. Главный герой книги — революционный казак Николай Матвеевич Голубов - войсковой старшина, участник «левой казачьей группы» и некоторое время командующий «войсками Донревкома». Ему противостоит Митрофан Петрович Богаевский — историк, гениальный политтехнолог, Товарищ Войскового атамана. Кроме них «Донской утопию» населяют: А.И. Автономов, В.А. Антонов-Овсеенко, А.М. Каледин и многие другие. Однородно ли было революционное казачество? Можно ли ставить знак равенства между А.М. Калединым и другими лидерами белого движения? Был ли возможен третий путь? На эти и другие вопросы отвечает новая книга С. Петрова.
Сюжет представленной главы разворачивается в декабре 1917 года. Гражданская война ещё не началась, но начнётся очень скоро. Переговоры посланников Войскового круга со Сталиным, грустная история семьи Донского Атамана, тотальная обречённость и нежелание принять очевидное.
Глава 5. Фикция демократии.
Под утро Богаевскому снились плоты. Медленно, один за другим, они плыли вдоль покатых донских берегов. В плоты были вбиты виселицы, и с них свисали трупы.
Митрофана Петровича не будоражила мысль о том, почему ему снилось всё это. Перед сном он перечитывал собственную статью пятилетней давности о восстании Кондратия Булавина, где в ярких красках описывалось, как жестоко подавляли бунт, как вешали казаков сотнями и пускали плоты с висельниками вниз по Дону. Вот тебе и сон, вот и причина. Другой вопрос оставался без ответа. Все висельники в его сне были в старинном казачьем одеянии: зипуны, да шаровары, а один почему-то болтался в современном, цивильном костюме. И голова прострелена. К чему бы? Лицо знакомо. До боли было знакомо это лицо, но чье оно – Богаевский вспомнить не мог. «Кто ты? – проснувшись, шептал он нервно. – Где я мог тебя видеть?..» Не было ответа.
В гостиную зашла жена Атамана, Мария Петровна, с подносом в руках. Две чашки дымящегося кофе, в блюдце чернел шоколад.
– Сударыня, – Богаевский вскочил, галантно перехватив поднос, – прошу меня простить, уже так поздно…
…Мария Петровна отвлекла от тяжелых мыслей. Он в очередной раз позавидовал Атаману, хотя, казалось, чему тут завидовать? Невысокая полная дама, колобок в платье. Крупное лицо, собранные в пучок поседевшие волосы.
«Сколько ей, – подумал Богаевский, – сорок пять? Пятьдесят? Когда она так стремительно поседела? Быть может, когда Алексея Максимовича тяжело ранило под Луцком? А, может, и раньше, здесь, в Новочеркасске после того, как утонул в Тузлове их двенадцатилетний сын…»
Да, судьба дала ей немало поводов, чтобы поседеть. Хотя изначально, скорее, этой женщине было предначертано совсем другое – спокойная жизнь, покрытые пышной листвой альпийские рощи. Она родилась в Швейцарии. Она провела там детство и часть юности, и звали ее не Мария Петровна, а Мария Луиза. Мария Луиза Ионер, затем Оллендорф – такая фамилия была у ее первого мужа, юриста и, как ни странно, русского. Но блистательный, тридцатичетырехлетний донской офицер, встреченный в Варшаве, ослепил ее своим сиянием и увез в Новочеркасск. Так она стала Калединой. Произошло это в 1895-м.
«Есть, – повторил про себя Митрофан Петрович, – есть чему завидовать».
Никогда не прекословившая мужу, она создала в их доме, в этой далеко не роскошной казенной квартире на Ермаковском проспекте свою маленькую Швейцарию. Здесь всегда царствовали покой, тишина, уют и неуловимая какая-то европейскость. Мужа Мария Петровна называла Aleхis. В ответ ей произносилось: «Ма».
Домашним уютом ее созидательный дар не ограничивался. Ма обладала грандиозными организаторскими способностями: она в это тревожное время умудрялась устраивать балы. Происходили они в помещении Офицерского собрания, и атмосфера там складывалась особенная. Однажды Богаевский поймал себя на мысли, что неоднократно произносимое Калединым во время заседаний Войскового круга: «Мы большая семья» звучало не совсем уместно. А вот здесь, в обители Ма, таких слов и произносить не стоило. То были не просто балы, а самые настоящие семейные вечера. Танцевали, беседовали, декламировали стихи, исполняли романсы, и точно не было за стенами ни революции, ни войны. Всю эту семейственность создавала она, Мария Петровна Каледина. И Атаманшей ее называли по праву.
… Митрофан Петрович поцеловал ей руку, однако вывалить ворох заготовленных комплиментов не успел – в глубине тускло освещенного коридора показался сам Атаман. Одетый, как и днем, – френч, галифе, сапоги, он приближался к гостиной, ступая беззвучно по коврам. Справа и слева от него, свитой, величественно шествовали два черных пуделя.
***
Как только Мария Петровна удалилась, уведя за собой псов, и высокие двери гостиной закрылись, Каледин потрогал пальцами свои усы.
– Переговорщики уже вернулись? – устало спросил он.
– Да, – кивнул Митрофан Петрович, – я закончил беседовать с ними полчаса назад и сразу же поспешил к вам. Прошу прощения на этот раз у вас, господин Атаман, за полуночное вторжение…
Алексей Максимович лениво махнул рукой. Извинения здесь были совершенно ни к чему. И сам Атаман, и все Войсковое правительство с нетерпением ждали известий о результатах переговоров с большевиками. Хоть днем, хоть ночью.
…Ближе к концу декабря первый большевистский отряд появился на севере Области. Это был отряд под командованием штабс-капитана Зайцева. Красногвардейцы высадились из пяти эшелонов на станции Зориновка и пешим порядком двинулись в сторону станции Чертково. На подходе к ней они наткнулись на казаков 35-го Донского полка. Каледин дал полку строжайший наказ: остановить противника силой оружия. Однако казаки приказ проигнорировали, затеяли переговоры, а потом и вовсе привезли красногвардейскую делегацию на Войсковой круг.
Делегаты сразу же потребовали: освободить всех политических арестованных, ввести демократическое правление, оговорить права неказачьего населения, прекратить притеснять рабочих на рудниках, выслать за пределы Области все добровольческие дружины. Парламентеров пытались убедить, что никаких вооруженных сил, кроме регулярных казачьих соединений, на Дону нет, что права рабочих и иногородних крестьян находятся в сфере пристального внимания Войскового правительства. Настаивать на своих требованиях, находясь на территории противника, красногвардейцы сочли излишними. Это позволило прийти к временному компромиссу. Было решено сколотить совместную делегацию и направить ее в Петроград, к Ленину. В состав делегации вошли: представители Войскового правительства Колычев и Воротынцев, участник съезда некоренного населения Донской области крестьянин Дощенко, хорунжий 35-го Донского полка Семенов, подхорунжий 30-го Донского полка Калинин и двое солдат-красногвардейцев.
Со стороны Войскового правительства ход был правильный – за время переговоров можно было укрупнить Добровольческую армию и попытаться отрезвить опьяненные большевизмом казачьи полки. Для Красной гвардии ничего хорошего в этом не было – наступление остановилось, боевой дух бойцов мог пасть.
–…Кто их принимал? – уточнил Каледин. – Ленин? Троцкий?
Митрофан Петрович чуть ли не махом выпил кофе и непроизвольно громко икнул.
– Нет, – он отрицательно покачал головой, – Колычев и Воротынцев сказали мне, что их принимал министр… пардон… комиссар по национальным делам – Сталин…
– И что? – нетерпеливо заерзал в кресле Атаман.
– Поначалу, если верить Колычеву, они его чуть к стенке фактами не приперли. Зачем вы наступаете на Дон? Из-за чего такая агрессия? Сталин им – газет не читаете? Колычев: врут ваши газеты. Они сообщают, что Каледин Воронеж занял, разве это так? Сталин согласился. Да, дескать, бывают ошибки. Но потом… Потом он стал давить фактами их… У вас, заявил, обосновались Корнилов и Алексеев, они создают Добровольческую армию и готовят удар против советской власти. Колычев опешил. Сталин так уверенно сказал это, точно сам был в Новочеркасске и встречался с ними… Откуда, Алексей Максимович?
Каледин недовольно поморщился.
– Откуда… Вы думаете, у них здесь нет своих шпионов? Вон, опять в полках появились большевистские листовки… «Братья-казаки, свергайте Каледина»… Увы, Митрофан Петрович, увы… Да черт с ними… Дальше…
– А дальше слово взял хорунжий Семенов. Тот еще сумасбродный тип, как только он затесался в число парламентеров? Представляете, что он заявил? «Не нужно наступать на Дон! Мы сами свергнем свое правительство! Сами прогоним корниловцев! Даем вам честное слово!»
– Каков храбрец. Что же ему ответил этот… Сталин?
– Он сказал: «Вы не представляете реальной силы. Мы не знаем, кто вы такие. Мы не можем вам доверять. Поэтому, крестьяне, рабочие и трудовое казачество будут освобождены нами, советской властью»…
– Значит, – выдавил из себя Каледин, – война?
Взглянув в свою чашку и ничего, кроме кофейной гущи в ней не обнаружив, Богаевский проворковал:
– Именно… Но это не повод для расстройства, господин Атаман. Народ… Народ Области с нами …
Впервые за этот вечер, если не за день, лицо Алексея Максимовича озарила улыбка.
– Народ с нами? Я не ослышался?
За дверями ни с того ни с сего залаяли пудели. Их лай показался Богаевскому тоже насмешливым.
– Я напомню. За итоговые резолюции Съезда неказачьего населения Области проголосовало большинство! Шестьдесят два голоса против сорока четырех при четырех воздержавшихся …
Митрофан Петрович говорил всё это отрывисто, вызывающе и даже дерзко, не воркуя. Говорил, будто давал понять: улыбаться тут нечему, всё очень серьезно.
–…таким образом, большинство высказалось не только за новое Объединенное правительство, это было предсказуемо. Большинство проголосовало против того, чтобы Добровольческая армия ушла с Дона! Это победа нашей демократии Алексей Максимович!
Он резко, как фокусник, выхватил из кармана сюртука свернутую в трубочку газету.
– «Если большевики оправдывали до сего времени свой поход на Дон тем, что они идут спасать крестьян и рабочих от калединской неволи, – продекламировал он с тем же вызовом, – то постановление неказачьего съезда… должно выбить у них из рук этот последний козырь»… Сегодняшняя «Ростовская речь»! Это мнение парламента иногородних, мнение избранников народа, «неказаков»! Тех самых, на кого Советы делают ставку, обещая землю!
Алексей Максимович медленно поднялся с кресла, прошелся по комнате и, подойдя к зеркалу, замер. Он стал жадно смотреть на себя, будто видел свое отражение впервые. В гостиной восторжествовало молчание.
«Уснул он, что ли, с открытыми глазами?» – предположил Богаевский.
Ему подумалось, что скорее заговорят фотографии со стен, нежели он, генерал Каледин.
– Парламентаризм, – прозвучало глухо, – это фикция демократии. Не нужно ставить знак равенства между решением Съезда и волей народа, дорогой Митрофан…
***
От автомобиля Богаевский отказался.
Ночью он вышел из теплого дома в холодный январь. Небо было чистым и звездным, ветер со стороны Тузлова пронизывал насквозь.
Он поднял меховой воротник пальто. Он быстро зашагал по Ермаковскому проспекту, изредка касаясь кончиком трости обледенелой брусчатки. В голове было словно намусорено. Каледин договорился черт знает до чего. Ему, дескать, стало бы легче, прими Съезд другое решение: прогнать Добровольческую армию за пределы Области и пойти на серьезные переговоры с большевиками. «Но пойдут ли на такие переговоры большевики?» – тут же спросил Атаман не то у себя, не то у Богаевского, не то у фотографий на стене. Митрофану Петровичу оставалось беспомощно развести руками.
…Он шёл по ночному проспекту и гонял в голове одну и ту же мысль. «Сначала сам пригрел генералов. Теперь не знает, как от них отделаться».
Ему не нравилось настроение Атамана. Даже сам он, Митрофан Петрович, человек сугубо гражданский, был уверен, что казачий дух пробудится, как только большевики придут к ним с мечом, что при поддержке Добровольческой армии казаки разобьют красные банды и сделают то, о чем мечтали и Разин, и Булавин, – дойдут до Москвы. Каледин почему-то не верил в это. Во взгляде его читалась реплика, произнесенная им еще в сентябре: «Я сожалею, что согласился на ваше предложение избраться Атаманом».
… Ветер потихоньку стихал. Замедлился шаг Богаевского. Митрофан Петрович спокойно добрел до соборной площади, остановился у памятника Ермаку, пару раз чиркнул о коробок спичкой. Закурил. Ярко сияли звезды на Новочеркасском. В их сиянии покоритель Сибири, возвышающийся на гранитной скале, смотрелся величественнее прежнего. Левая рука сжимала походное знамя, на вытянутой правой – царская шапка. Нож на поясе, с загнутыми носами сапоги.
Богаевский вдруг понял: висельник в штатском из сна – это он сам.
