Беседин П. Как исчезает дым. М.: Издательский дом "Зебра Е", "Галактика", 2025. 302 с.
Актуальная книга Платона Беседина, все три части которой связаны с Донбассом, посвящена не только новейшей войне. В волевой и яростной форме она рассказывает о литературе, о пути мастера словесности, о готовности заплатить жизнью за совершенство своих повествований. С одной стороны, книга знает: «писатели в современной России в чистом виде никому не нужны», а прозу в нашей стране «делают паралимпийцы». С другой, в согласии с русским Логосом книга грозит превратиться в проповедь о преображающей романности, когда не совсем ясно понимаешь, что делаешь. Книгу сочиняешь, войну выигрываешь или себя из ада вытаскиваешь. Сразу скажу, что такое отношение к созданию текста мне нравится.
Беседин предлагает читать триста страниц под шестьдесят седьмым псалмом царя Давида: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Еro, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся, да возрадуются пред Богом, да насладятся в веселии». Заголовок приводит в действие механизмы христианского эпоса. В первой строчке повествования появится Достоевский, рассказчик первой части предложит аттестовать себя новым Ставрогиным. С Толстым тоже всё хорошо: пусть объём далек от беспощадного, но вряд ли Беседин не вспоминал «Войну и мир», когда так страстно писал о муках рождения богоугодной войны в дьявольском пространстве иллюзорного мира. Точнее - о превращении жестокой войны в источник личного подключения к божественному свету.
Библия, Достоевский, Толстой – это понятно: автор помнит, чем заканчивает новый реализм, когда хочет идти путём Сенчина или Шаргунова. Кстати, оба старших товарища вмонтированы в полемическую речь – не без иронии. Поэтому Толстой, Достоевский, Библия, а не автофикшн, не служба либеральному лобби и слишком неприличная тяга к успешности. Вообще «Как исчезает дым» показывает, что Беседин не согласен с горизонтальным пониманием литературы как скромного костыля для не самого громкого имени. Царит понимание вертикальное – и тут мечты иные. Что это такое, к последней странице статьи должно проясниться.
… Да и сейчас кое-что скажу: автор сильно желает побеждать, обладать, созидать и царствовать – но не в коридорах Госдумы или в кресле управленца, а с помощью прозы, тропами художественной словесности - подниматься. Беседин уверен, он демонстрирует уверенность: всё высокое и при этом вполне ощутимое, прагматичное может принести литература. Только ей нельзя изменять!
Мне интересны герои подтекста, чье присутствие очевидным назвать сложнее: Пелевин и Елизаров. Ставрогиноподобный Слава опубликовал свою прозу следующим образом: «полное стирание личной истории, ни единого фото, ни одной строчки в биографии, только текст». Это сигнал. Однако дело даже не в нем. Беседин выстраивает ключевой для себя образ внутреннего Донбасса, сражаясь со ставшей знаменитой внутренней Монголией. Бесединский Донбасс – плоть и кровь, принятие истории, готовность в ней решать свои бытийные проблемы и обрести лестницу, которая обеспечивает одновременный подъем к собственной кульминации и расставание с жизнью, братание с персональной жертвенностью. Литература входит в набор ценностей внутреннего Донбасса, не входит восточная пустота. У «священных вод Байкала» начитанный политтехнолог встретится с Буддой, встретится он с ним и донецкой ночью. Только этот будда явно на службе у Господа, вдохновившего своего избранника на создание шестьдесят седьмого псалма. Беседин стремится быть монотеистом. Пелевин получил то, что получил, через другую инициативу.
А при чём здесь Михаил Елизаров? Да и есть ли он в «Исчезающем дыме»? Единственное, что смешит меня в трехчастной книге – авторская настойчивость в демонстрации крутизны и знания поп-культуры тёмного и притягательного качества: рок-банды с тяжелейшей музыкой, фильмы с мрачной репутацией, модные бренды, дорогие бутылки, почти всё по-английски. Конечно, это приписано исповедующимся героям: плохому Славе и хорошему Даниилу. Впрочем, упоения, с которым текст погружается в демонстрацию кастовых высот, Беседин и не скрывает.
Так при чём всё-таки Елизаров? Он тоже всё это ценит: и в давней книге «Бураттини», и в относительно новом романе «Земля». Кино-музыкальный интертекст Елизарова изощренно тёмен. В «Дыме» упоминается о «Курте Кобейне русской литературы», о белой или не совсем зависти современного русского писателя к славе рок-музыканта. Где-то об этом говорил и Михаил Елизаров: надо собирать стадионы, а не сто хилых книжников! Елизаров этим и занимается – пусть и не арены, а клубные залы реализуют мечту о перспективном соединении Кобейна и текста.
Достаточно послушать шикарный елизаровский «Рагнарёк», тезисно представляющий картину мира «русского скандинава», чтобы столкнуться с поэтикой пустынного катарсиса. Если автор «Земли» (роман о кладбище и кладбищенском) выстраивает хтонический сюжет без небесных перспектив, то Беседин сопрягает Небо с Донбассом. Возможно, в этом контексте стоит искать ответ на вопрос, почему Елизаров об этой войне нигде ничего не говорит.
Первая повесть неклассического бесединского романа – «Человек, который имел всё». Это агрессивная исповедь опытнейшего читателя, не слишком заметного писателя, телевизионщика, СМИ-менеджера, технолога и политического стратега, но главное – большого грешника, загибающегося от алкоголя, наркотиков и пустынных шлюх, от ненависти и цинизма, от латентной тяги к самоистреблению. Стартовый текст книги хорош не только очевидной авторской заинтересованностью в судьбе героя, но и яростным, напоминающим личный символ веры, размежеванием с ним.
«Трагедия в том, что инфицированный чтением, я хотел писать книги», - важнейшее признание Славы! Однако судьба Вячеслава – быть «чертовым Ионой в сатанинском ките»: превращать освоенные высоты литературы в прагматику приносящих большие деньги низин. Аттестуя себя едва ли не важнейшим координатором «донбасского проекта», герой понимает, что по-настоящему спасти его может только одно нравственное дело – делание литературы! И даже определенный талант для этого присутствует. Отсутствует главное – то, что есть у брата Антона: готовность быть аутсайдером, незаметно плавать на глубине, совершать исход из бешенства потребления смертельно опасных «десертов».
А что это такое – настоящая художественность? Быть писателем – владеть техникой описания? И вот «баба с мёртвым лицом цвета вареной говядины», «маленькие глаза цвета старых латунных пуговиц», есть и «чёрные глаза-маслины». Замечаем «ламинат цвета американского ореха», у секретарши «наращенные ресницы, похожие на плавники рыб», чье-то лицо «имело розовый, точно у жвачки, цвет», а у бизнесмена Кости «бодрый загар цвета латте». Помнится, что кто-то отличился физиономией цвета спелой вишни.
Аскеза нужна нам! Художественность не в искусственной живописи, а в несерийной персональной мифологии, которая пользуется метафорой, но не тормозит на ней. И Беседин продирается к целостной романности через опасения прослыть публицистом, идеологом, через зависимость от модных знаков интеллектуальных тусовок.
Вторая часть слабее первой и третьей. «Шелестом березовых листьев» - нормативный текст: надо показать тяжелый и светлый путь донбасского мальчика. Он рос без отца, при обстреле потерял дом, с уставшей матерью беженцем отправился в Крым, столкнулся там с равнодушием и враждебностью, повстречался с ранее неизвестной бабушкой по непутевому отцу, разозлился на всех еще сильнее и безнадежнее, но в предсмертных воспоминаниях и особенно в кончине бабы Фени начал обретать нравственный центр существования, проще говоря – стал правильно взрослеть.
Если Слава из первой части и Даниил из третьей живут и вытанцовывают свой путь под «Блэк Саббат», то почему бы и юному парню не слушать подобное? Молод ещё? Тогда посмотрим, как он изъясняется: «Отныне прошлое не существовало. Оно отпочковалось, открестилось от нас, и воздух, нагретый июльским зноем, сгустился до невозможности; каждый шаг, каждый вздох давались с усилием, мощным, волевым, как чемпионское поднятие штанги».
Первая реакция – гнев критика: где ты нашел ребенка с таким языком?! Реакция вторая – смех, не без согласия: Беседин так озабочен судьбами современной литературы и своей литературной судьбой, что столь ранний тинейджер принят автором как талантливый словесник, будто смотрящий на свое давно прошедшее детство из уже состоявшегося прекрасного далёко. Поэтому и простая мама в автобусе из Донбасса в Крым читает шмелевское «Солнце мёртвых».
Однако эти диссонансы важнее общего позитивного движения в «Берёзовых листьях». Беседин (да, в моем восприятии) громко подсказывает: это не мальчик писал, это я – почти сорокалетний мужик с кризисами и проблемами – создал в поисках вещества литературы, способного исцелить от дьявольского рационализма разбившегося Вячеслава. Ведь и он, Слава Ставрогин, с автором в родстве.
В третьей части – «Предчувствие февраля» - единственной интересной женщиной оказывается война. Впрочем, не менее важна плохая женщина Маша, бывшая жена страдающего Даниила. Если идейный антихрист посетил читателей в первой истории «Дыма», то в последней истории перед нами антихрист семьи, быта и душевного равновесия – дьявол не менее опасный в расширении своего негативного присутствия. Маша оказывается инициатором задымления любви, трансформации обычного времени в скандальное, которое обречено тяжко прозвенеть разводом. Развод приносит фурии полную неврозов свободу, Даниилу – страх потерять дочерей, заботу о них в роли истинной мамы, в также зеркало – в котором полноценно отражаешься ты сам, фиксирующий затяжную депрессию как новый, возможно, постоянный дом. Вялый рывок из почти суицидального дома – в Ростов, встретиться с бизнесменом, написать о нем за серьезные деньги книгу.
Рывок подлинный – помощь донбасскому товарищу Богдану, который без намеков жалуется на отсутствие лекарств. Сбор денег, плюс свои, на все – медикаменты, Даниилом нанят водитель, быстро до границы. Передать и обратно? Нет, перевезти через границу – и дальше, в сторону зоны ракетных ударов. Вроде помогли местные, похожие на криминал. Оказалось, что хуже: не криминальные ребята, а черти с сюжетом последнего испытания. Испытание выдержал, жизнь не сохранил. Есть верная подсказка: «Предчувствие февраля» написано Антоном, братом Славы из той самой первой части.
Если верно мое предположение, что перед нами книга, прежде всего посвященная литературе, то логика трёхчастной композиции такова: в начале преступное падение слова – далее повесть о становлении слова в тринадцатилетнем мальчике – финал требует истории восхождения слова от бытовых катастроф и семейных дрязг к сюжету жертвенного героизма. Если перенести акцент на уже упоминавшийся нами образ внутреннего Донбасса, получается так: Донбасс уничтожает грешного, растит юного, воскрешает и даже по-своему канонизирует кающегося.
Как двойственному, но рвущемуся в свет Даниилу сбросить с себя осатаневшего Славу?
Мне кажется, это и для автора важный вопрос в границах сильной трехчастной книги. Может, она сильна ещё и потому, что чувствуется жажда воздействовать книгой на самого себя – современного словесника, закономерно находящегося между коммерческой суетой, прагматикой превращения слова в деньги и литературным служением, не терпящим суеты и часто не открывающим дверь для житейского благополучия. Рискнул бы сказать, что Беседин погибающий (первая повесть) и Беседин спасающийся (повесть третья) формируют ключевую духовную интригу «Дыма»: перенесение донбасской проблемы и всей этой войны в глубины способного к творению литературы сознания, когда создать сражающуюся книгу не менее важно, чем лично принять участие в боевых действиях.
Да, это так. «И выдернуть себя из всего этого можно было лишь с помощью большой, колоссальной цели», - читаем в «Как исчезает дым». Лучшие тексты получаются, когда ещё и себя спасаешь – в пространстве трагической истории. Если я правильно понял книгу Платона Беседина.
