Сообщество «Круг чтения» 12:11 17 марта 2023

Дно Котлована

самое нечеловеческое произведение из когда-либо написанных

«Котлован» Андрея Платонова – самое, может быть, жуткое, самое нечеловеческое произведение из когда-либо написанных. Не потому, что в нем описан расчеловеченный мир, который и до Платонова довольно часто изображался, - его мир как раз густо, чисто по-платоновски очеловечен, - но потому, что он полностью лишен каких либо скреп. И поэтому никак не отзывается на смысловые запросы своих постояльцев: пространство его напоминает мутную стоячую воду, сквозь которую едва видны какие-то едва ли не ползком передвигающиеся тени, почти никак не связанные между собой. Хотелось бы добавить – разве что вдохновляющей их существование идеей, пускай и ложной; но нет, такой идеей они тоже не связаны.

То, что человечество постоянно существует на стройке бесконечно роющегося для каких-то неясных целей гигантского мировоззренческого котлована – не подлежит сомнению. Равно как изначальная бессмысленность такой стройки – ввиду того, что оно вместо следования божественным путем выбрало для себя следование по пути Каина и его потомков: создателей городов, строителей Вавилонских башен, изобретателей различных хитроумных механизмов и творцов обольщающих душу искусств. Естественно, это никак не мог пропустить мимо своего внимания интуитивно чуткий на подобные вещи Платонов, в молодости и сам едва не пошедший по сходному пути. Написанный им «Котлован» в очень большой степени отображает его позднейшее разочарование в этом пути.

Кто-то подсчитал, что два наиболее частотных в «Котловане» слова – это пустота и скука (я бы добавил сюда слово тоска). Да и то: человек с человеком связан не через пространство, а через Бога, одним Своим существованием объединяющим все без исключения концы человеческих судеб. Но как быть, если стремящиеся к объединению в одно целое люди не хотят с этим считаться? Тогда возникает разъединенность, не могущая быть исправленная никакими усилиями, практически всякий человек становиться тогда одиноким странником в общем, лишенным всяких координат опустевшем абсурдном мире, каждый уподобляется не находящему покоя Каину. Что, собственно, происходит с героями «Котлована» – каинитство становиться уделом каждого из них.

Повесть Платонова часто трактуют как произведение, написанное в обличительном смысле: мол, Платонов, пускай даже нечаянно, не по собственной воле, исчерпывающе отобразил в нем ложность главной коммунистической идеи о будущем всеобщем счастье человечества. Однако это далеко не так: уже с самых первых страниц автор вводит читателя в уже обессмысленный мир, далее же, по мере движения сюжета, бессмыслица только усугубляется. Правда, в размышлениях Вощева, подразумевающих наличие неких сил, ставших виновниками насильно воцарившегося в мире абсурда, возникает предположение участия их в сложившийся ситуации и тем самым намечается возможность некоего ретроспективного ракурса: «Как будто кто-то один или несколько немногих извлекли из нас убежденное чувство и взяли его себе». Более внятно – в вощевском же соображении, пришедшем ему в голову во время лежания рядом с мертвым телом колхозного активиста, «некогда действовавшему с таким хищным значением, что вся всемирная истина, весь смысл жизни помещались только в нем и более нигде, а уж Вощеву ничего не досталось, кроме мученья ума, кроме бессознательности в несущемся потоке существования и покорности слепого элемента»: «Так вот отчего я смысла не знал! Ты, должно быть, не меня, а весь класс испил, а мы бродим, как тихая гуща, и не знаем ничего». Но тогда устранение из мира виновников могло бы помочь Вощеву обретению неких вех в обозначенной области, а затем – и цели жизни, если бы не начисто перечеркивающая такую возможность авторская ремарка: «Однако ему по прежнему было неясно на свете, и он ощущал в темноте своего тела тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало начаться». Что лишний раз подтверждает, что и происходящая в повести активизация жизни в сторону социализма, по всей видимости, не причина образовавшейся в мире пустоты, а ее следствие. Суть в другом: в почти стопроцентной вероятности, что любое событие в этом мире с непрочными безрелигиозными ориентирами должно обернутся прахом. Не потому, что течение жизни изначально бессмысленно, а потому, что в ней ничего и никогда не изменится при любой попытке ее улучшения, будь эта попытка благой или не благой: мир, где отсутствует Бог, настолько плохой, что движение в нем возможно только в одном направлении – к худшему.

Герои повести очень наглядно это демонстрируют. Вощев, например, начиная свой путь в поисках чего-то, о чем толком и сам не знает, поисках, происходящих в пустом, неподвижном пространстве: «воздух был пуст, неподвижные деревья бережно хранили жару в листьях, и скучно лежала пыль на безлюдной дороге», - «гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали». И, конечно, совсем не случайно один из эпизодических персонажей «Счастливой Москвы», где мироздание находится в ненамного лучшем состоянии, явный единомышленник и собрат Вощева размышляет «о пустоте высокого грозного мира, всасывающего в себя человеческое сознание». Но ведь и сознание пусто, как пейзаж вокруг по инерции двигающегося тела, нигде нет ответа ни на один вопрос. Отсюда – вопрошающее неизвестно о чем и неизвестно кого небо, которое видит томящийся всеобщей неопределенностью Вощев, желающий разрешить вопрос «полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется». Он, кстати, в начальном варианте повести звался Климентовым и, следовательно был, очевидно, особенно близок Платонову, недаром наделившего его своей родовой фамилией: ведь оба они из категории думающих люмпенов – тех, у которых без истины тело слабнет и без нее же – стыдно жить». Поэтому Вощев, в ответ на вопрос неназванного строителя котлована: «А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?», не задумываясь отвечает: «Без думы люди действуют бессмысленно, поэтому живут благодаря одному рождению». Подобно, хочется добавить, собаке, которая в одном из фрагментов откуда-то издали слабым голосом сомнения сообщает и о себе, и о своем восприятии мира (ближе к концу повести тема увенчается весьма впечатляющим образом медведя-молотобойца, полагающего, что «медведь есть один на свете» и, должно быть, от этого осознания воющего «печально в глушь почвы, не соображая своего голоса»). И мы по этой причине вместе с услышавшим ее Вощевым, не видя ее и даже не будучи уверены в ее существовании, благодаря высказанному издалека сомнению родство сознаем с ней. Как и с людьми, роющими котлован, в числе которых скоро оказывается и Вощев, который «согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека, - и чтоб находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд все свое слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью». Случайно же обретенные товарищи отнюдь не согласны разделить его порыв: трудятся-то они пускай и с желанием, но ведь и «отдельно от природы «…» в тесовом бреду лесов». Поэтому, наверное «никто не видел снов и не разговаривал с воспоминаниями - каждый существовал без всякого излишка жизни». Поэтому сомнителен и результат труда: «Дом человек построит, а сам расстроится», согласно очередной рефлексогеме Вощева. Контраст с изначальным состоянием природы отмечает также и ремарка: «какой-то человек вошел на пустырь с косой в руке и начал сечь травяные рощи, росшие здесь испокон века «…» отчего яснее чувствовалась общая грусть жизни и тоска тщетности», - тех чувств, от которых другой герой повести – Чиклин, в молодости «тоскуя по ночам, выходил на базарную площадь и опрокидывал торговые будки или вовсе уносил их куда-нибудь прочь, за что томился в тюрьме и пел оттуда песни…» Сам зодчий – инженер Прушевский, придумавший общий дом, под которого и роется фундамент, «хотел, не сознавая, чтобы вечно строящийся и недостроенный мир был похож на его разрушенную жизнь».

Вощев, единственный из героев повести, неоднократно пытается устранить себя от бесконечно роющегося котлована, и тем самым – от бессмысленности жизни: «Отдалившись несколько, Вощев тихим шагом скрылся в поле и там прилег полежать, не видимый никем, довольный, что он больше не участник безумных обстоятельств». После этого он делает попытку обрести этот смысл в деревне.

Сельская часть сюжета – еще более фантасмагорическая, чем городская. Главное настроение крестьянской части повести – подспудная тревога как следствие ожидания нерадостного будущего, несущего воистину роковые опустошения некогда цельного уклада жизни, уже теперь порушенного. «Люди не желали быть внутри изб – там на них нападали думы и настроения – они ходили по открытым местам деревни и старались постоянно видеть друг друга; кроме того, они чутко слушали не раздастся ли издали какого либо звука, чтобы услышать утешение в таком трудном пространстве». Разлитую по селу тревогу ощущает и чуткий Вощев, который «шёл на ночлег рядом с Чиклиным и беспокоился, что тот сейчас ляжет и заснет, а он будет один смотреть глазами во мрак над колхозом». Ходьба сопровождается примечательным диалогом:

- Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Я и сам не знаю что. Мне все кажется, что вдалеке есть что-то особенное или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу.

- А мы его добудем….

- Когда, товарищ Чиклин?

- А ты считай, что уж добыли: видишь, нам все теперь стало ничто.

Тревога Вощева позже найдет внешние формы подтверждения, а упомянутое ничто Чиклин не без успеха внедряет в и так уже затронутую распадом жизнь села. И оказывается, что два мира душевных сирот – городской и сельский хотя вроде бы между собой никак несовместимы, но тем не менее, второй, как позже выяснится в финале, без особого труда впишется в первый: «Колхоз шел вслед за ним (Чиклиным) и не переставая рыл землю; все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована». Пока же Чиклин отправляется сторожить трупы убитых сельчанами Козлова и Сафронова, расположившись спать между ними на столе. Ночной, а затем и утренний разговор с трупами Чиклина и его обещание продолжить их дело задает тон происходящему далее фантасмагорическому превращению недавно еще относительно живой и осмысленной жизни в искусственную и неживую, представленную в нескольких вариантах. Началом служит убийство Чиклина первого попавшегося под руку мужику, а затем водворение его на стол к мертвецам – на то же самое место, где провел ночь он сам. Далее смерть все более распространяется по деревне, причем сопровождается все более возрастающим бессмысленным движением. Активист из местных организовывает пеший поход сельчан неизвестно зачем, куда и с какой целью. На верную смерть чуть ли не по Стиксу уплывают посаженные на плоты кулаки. Оставшиеся пускаются в бессмысленный, бесконечно длящийся пляс. Все происходящее – на уровне общественного объединительного инстинкта, который, однако, более и с гораздо большей силой эффекта присущ животным, нежели людям, и Платонов не забывает это подчеркнуть:

«… с правой стороны улицы без труда человека открылись одни ворота, и через них стали выходить спокойные лошади. Ровным шагом, не опуская голов к растущей пище на земле, лошади сплоченной массой миновали улицу и спустились в овраг, в котором содержалась вода. Напившись в норму, лошади вошли в воду и постояли в ней некоторое время для своей чистоты, а затем выбрались на береговую сушь и тронулись обратно, не теряя строя и сплочения между собой. Но у первых же дворов лошади разбрелись - одна остановилась у соломенной крыши и начала дергать солому из нее, другая, нагнувшись, подбирала в пасть остаточные пучки тощего сена, более же угрюмые лошади вошли на усадьбы и там взяли на знакомых, родных местах по снопу и вынесли его на улицу.

Каждое животное взяло посильную долю пищи и бережно несло ее в направлении тех ворот, откуда вышли до того все лошади.

Прежде пришедшие лошади остановились у общих ворот и подождали всю остальную конскую массу, а уж когда все совместно собрались, то передняя лошадь толкнула головой ворота нараспашку и весь конский строй ушел с кормом на двор. На дворе лошади открыли рты, пища упала из них в одну среднюю кучу, и тогда обобществленный скот стал вокруг и начал медленно есть, организованно смирившись без заботы человека».

Лошади уподоблены людям, люди – лошадям, даром, что ли «один сподручный актива научил их, что души в них нет, а есть одно имущественное настроение»; и те и другие представляют инстинктивно двигающуюся массу, при том сознательность лошадей превышает, пожалуй, сознательность людей - и этот факт тоже не проходит мимо внимания Вощева. «Вощев в испуге глядел на животных через скважину ворот; его удивляло душевное спокойствие жующего скота, будто все лошади с точностью убедились в колхозном смысле жизни, а он один живет и мучается хуже лошади».

А ведь, между прочим, из-за отсутствия смысла жизни страдает не он один – именно в крестьянской среде, в отличие от рабочей, у него есть немало единомышленников. Одна за другой проходит череда сюрреалистических эпизодов, долженствующих породить эффект отстранения от происходящего: мужик, утративший пространственные координаты и находящийся между землей и небом вследствие изъятия лошади для общественных нужд и потери от этого души (немедленная реакция Чиклина: «у него душа – лошадь» - явный посыл к предыдущему эпизоду с лошадьми); другой мужик, желающий остановить внутреннее биение жизни посредством лежания в гробу, но не могущий достичь желаемого результата ввиду привязанности к ней; священник, стриженный под девушку, курящий на ступенях амвона, желающий вступить в кружок безбожников и для этого доносящий активисту на посещающих храм прихожан, но при том признающийся Чиклину: «Я не чувствую больше прелести творения – я остался без Бога…» с неожиданным, чисто платоновским прибавлением: «…а Бог без человека…»

А дальше - еще более неожиданное, противоречащее первой части признания заключительное действо: «Сказав последние слова, поп склонился на землю и стал молиться своему ангелу-хранителю, касаясь пола стриженной под фокстрот головой».

Непонятно, насколько искренне раскаяние раннее предавшего Бога и сделавшего попытку приспособиться к правилам обезумевшего человеческого сообщества бывшего священнослужителя. Но это, наверное, тот случай, когда отчаявшийся, задыхающийся человек, почти утопший человек, очутившийся на самом дне мутной воды, откуда-то свыше внезапно обретает способность преодолеть сопротивление ила и попробовать всплыть к свежему воздуху.

Cообщество
«Круг чтения»
Cообщество
«Круг чтения»
1.0x