Ленинградская творческая мысль всегда восхищала меня своей особостью. И какою-то лапидарной манерностью. С намеком, как бы на некоторую даже изысканность. Непонятной во многом своими истоками. И непривычной. Что-то сквозило в культуре северной столицы, казалось бы во вчерашнем державном городе, нечто куражливо-провинциальное (это, уточняю, на мой искус) и как бы по себе. Чему толку не всегда мог дать. Почему так? Да и сегодня, при прояснившимся теперь вроде бы горизонте, окончательного вывода сделать не могу — откуда эта бралась, назовем это уклончивым словом, самобытность, там варившаяся и все корифеи тамошнего искусства в этом котле варившиеся.
А сегодняшний день мне вдруг напомнил фильм одного неброского, нет не корифея и классика отечественного кино, а вполне проходной его фигуры, режиссера из северной столицы, фамилию которого я даже помню, снявшего фильм о первобытной жизни людей после атомной бомбардировки. С этим дребезжащим звуком за мембранами противогазов. Эти беспросветные руины бытия человеческого среди рукотворных руин.
Все это на что-то безумно близкое похоже.
Пророчество? Фентези? Прикол? Кураж ли такого вот развеселого толка был этот фильм?
В своем роде потрясавший всем. В том числе и изысканным и беспредельным натурализмом и завышенной до не могу, до высшей ее планки, приземленностью.
Ленинградцам, точнее так называемым ленинградцем это в общем-то не в нове. И ныне тоже.
А вот тот позабытый фильм мне припомнился и стал воочию перед моими глазами сказкой — впрочем, нет, не сказкой — фентези дурного пошиба, воплотившейся в жизнь.
