Дамба

1

Он смотрел на воду. Вода смотрела на него: пристально, грозно, испытующе. «Урал метался, как больной в своей постеле беспокойной», - переиначил он в мыслях пушкинские строки. Но нет, Урал не метался, он был сосредоточен и суров. Казалось, река, что за последние дни поднялась на несколько метров и скрыла ступени высокой набережной, решала, как быть дальше: затопить город или всё же помиловать его.

Он смотрел с высоты на беззащитные улицы, дома, заводы и пытался представить, как в случае речной немилости распространятся воды, какие районы захлебнутся первыми, какие, находясь на возвышенности, смогут уцелеть.

С особой тревогой он смотрел на больницу, что была в низине, и на храм, что стоял на холме. И храм, и больница были ему одинаково дороги. И за храм, и за больницу он был в ответе.

Горожан на набережной собралось немало. Они делали панорамные фотографии, звонили близким по видеосвязи, показывали мутную реку, успокаивали, убеждали, что никакой опасности нет. Но лица у всех были настороженными, будто на город надвигалась какая-то могучая сила. Она таилась в грязно-коричневом потоке реки и была не просто природной стихией, а чей-то неумолимой волей, перед которой и человеческий разум, и творения рук человеческих были ничтожны.

Люди смотрели друг на друга растерянно, словно каждый от каждого ждал помощи, словно каждый был готов просить у всех прощения, как это бывает у бойцов, которых взяли в окружение и которым предстоит решительный бой.

Его узнавали многие. Кто-то благословлялся, кто-то спешил с мирским рукопожатием, но все называли его «отец Пётр». Он крестил приветствующих, клал руку на склонённые головы. Успевал справиться о здоровье, посоветовать лекарства.

Пошёл дождь. Сначала мелкий, редкий, потом стал усиливаться, будто тропился на подкрепление реке, выходящей из берегов. Воды земные и воды небесные зажимали город в тиски.

2

- С сегодняшнего дня плановые операции отменяются. Делаем только экстренные. Если паводок всё же начнётся, нужно быть готовыми эвакуировать больных. Эвакуировать из реанимации… сами представляете.

- К чему эти перестраховки, отец Пётр? Семьдесят лет сильного наводнения не было, и теперь обойдётся. Да тогда ведь и никакой защиты не делали, а теперь дамба. Крепкая, надёжная, выдержит – вчера в новостях подтвердили.

Эта старшая операционная сестра всегда была «поперёшной», но заведующий хирургическим отделением отец Пётр сердился на неё редко, может быть, потому что своей неутомимостью и самоотречённым отношением к медицинскому труду она напоминала ему мать, которая тоже операционной сестрой много лет служила в этой больнице. Именно служила. Не жалея сил, тепла, доброты, радея за каждого болящего как за самого родного и близкого. Мать передала ему это трепетное отношение к человеческой жизни, понимание того, насколько хрупка эта жизнь, отчего так важно людям беречь друг друга. Но передалось это сыну не через долгие разговоры, обстоятельные наставления, а через живой пример. Он помнил мать всегда утомлённой, но никого потом за всю жизнь не встречал он таким счастливым в своей утомлённости, будто мать служила не только людям или профессии, а чему-то или кому-то большему. Всё это он осознавал с годами, сам глубже и глубже проникаясь врачебным делом. Но уже с детских лет больница стала для него родным домом, куда он всегда рвался с мамой на дежурство. Те, кто работал в больнице давно, хорошо помнили шустрого трёхлетка, что бегал по коридору и, забавно коверкая слово, кричал: «Я – хирурга! Я – хирурга!»

Дежурство отца Петра выдалось трудным: от плановых операций отказались, но экстренных, как нарочно, было больше обычного. Рабочий сорвался со строительных лесов – нужна была трепанация черепа. Водитель попал в аварию – открытые переломы рук и ног. Женщина с острым аппендицитом – пришлось провозиться полтора часа. К удалению аппендицита, не самой сложной в хирургической практике задаче, отец Пётр относился с особым волнением и ответственностью: его отец умер в больнице на второй день после такой операции. Сын тогда только-только поступил в мединститут.

Все операции прошли благополучно: работа в молодости сельским врачом научила отца Петра многому. Он чувствовал теперь благословенную усталость. Он выжал из себя все силы. Тело его изнурилось. Мышцы затвердели настолько, что он казался себе проржавевшим железным дровосеком. Ум не хотел ни во что вникать, глаза никуда не хотели смотреть, уши ничего не хотели слышать.

Но вдруг усталость сменилась чем-то незнакомым: щемящим, болящим. Боль усиливалась, разрасталась, захватывала всё тело. Болели руки, ноги, голова, живот. Боль была какой-то не своей, не от своих недугов. Отец Пётр представил, как из людей, которых он сегодня врачевал на операционном столе, вырвалось наружу что-то незримое и поселилось в нём. Происходил круговорот боли, подобный бесконечному круговороту воды в природе. Отец Пётр вобрал чужое страдание и теперь силился не исторгнуть его, а погасить в себе, чтобы оно не распространилось на других. Погасить своей праведной усталостью, своим служением, своей молитвой. «Господи, помилуй нас грешных…» - повторял и повторял хирург. Молитва заставляла боль метаться по телу в какой-то лютой злобе. Боль давила сердце, распирала грудь, и от этого отцу Петру всё казалось тесным: одежда, кабинет, кресло, где он сидел, окончательно обессилев. Врач свесил руки – чувствовал, как боль медленно капает с его пальцев.

В ночь привезли женщину. Ревнивый муж нанёс ей двенадцать ножевых ударов. Повидавший многое на своём врачебном веку, отец Пётр понимал, что до больницы она доехала чудом и что счёт идёт на минуты. Мобилизовались все, кто дежурил. Старшая операционная сестра делала необходимые приуготовления. Отец Пётр, как боевой командир, ставил задачи: предстояла битва. Битва со смертью. Усталость не просто прошла: он о ней забыл. Ум стал предельно сосредоточенным. Хирург уже планировал ход операции. Ранены были и желудок, и печень, но самый опасный удар пришёлся под сердце – начинать надо было с него.

«Царице моя Преблагая, Надеждо моя, Богородице…» - стал читать про себя молитву отец Пётр, разъяв грудную клетку и увидев трепещущее сердце. Человеческое нутро никогда не вызывало у хирурга страха или отвращения: внутри человек виделся ему таким же прекрасным, как и снаружи, замысловато и таинственно устроенным. Отец Пётр коснулся сердца, словно потревожил в клетке пугливую птицу. Сердце сокращалось, вздрагивало, было чем-то большим, чем просто плоть, пульсирующая мышца. В сердце билось то, что отличает живого от мёртвого. В сердце билась душа, жизнь, которую Бог вдыхает в человека.

- Господи, дай мне сил сберечь творение Твое!

3

Дежурство закончилось. Но после врачебного предстояло иное служение. Отец Пётр, настоятель храма в честь целителя Пантелеймона, должен был служить литургию. Бессонная ночь этому не препятствовала: церковная служба требовала других сил и восполняла те, что отец Пётр отдавал в операционной. И светское, и церковное начальство с одинаковым почтением относилось к обоим его служениям, позволяло сопрягать график дежурств и богослужебную череду. В больнице все обращались к нему исключительно «отец Пётр», хотя он не ждал и не хотел к себе особого отношения, говоря: «У меня не ряса под халатом, а халат на рясе». Когда же порой спрашивали, можно ли священнику пускать кровь, отвечал: «Я кровь не пускаю, я её останавливаю».

До литургии время ещё оставалось. Отец Пётр зашёл в реанимацию. Израненная ревнивым мужем была в тяжёлом, но стабильном состоянии: с Божьей помощью врачам всё удалось. Отец Пётр перекрестил женщину, вновь прочитал молитву Богородице, заметил, как у болящей, что была без сознания, на лице появилась улыбка. Он сел около койки, остановил взгляд на прозрачной трубочке, по которой в вену пациентки поступало лекарство, задумался: «Вот так и Бог протягивает к каждому спасительную трубочку, по которой душу питает живоносный источник. Каждая капля – дело, событие, человек – даётся нам во спасение. Копим по капле животворную влагу – и приближаемся к Богу».

Капля бежала по трубочке в вену, а отец Пётр вспоминал, как набожная няня незаметно для партийных родителей водила его ещё совсем ребёнком в храм, как часто он слышал там панихиды. И уже много лет спустя, когда только-только стал алтарничать, удивлял настоятеля тем, что едва воцерковлённый, знал панихиду наизусть. Слова сами собой приходили из детской памяти – не заученные специально, а ставшие частью сознания, живым словарём, без которого невозможно заговорить с Богом.

Скользила ещё одна капля, а отец Пётр вспоминал, как бабушка отправила его однажды на другой конец села отнести родне к Пасхе кулич и крашеные яйца. Утро ранней весны. Ещё морозно. На лужах тонкий ледок. Небо серое, деревья голые, а душа ликует так, будто солнце сияет и трава зеленеет. Одно яйцо в корзинке надтреснуто, словно птенец клювом пробил скорлупу и вот-вот новой жизнью появится на свет.

Ещё одна капля – и ещё воспоминание. Хоронили одноклассницу. Старое сельское кладбище, но почему-то не было страха, не было уныния. Впервые почувствовал, что все лежащие под крестами и надгробными памятниками не умерли, но спят. И одноклассница во гробе, юная, светлая, но с какой-то незнакомой строгостью в лице, казалось, призывает быть собранным, жить как-то по-иному, думать о чём-то пока неведомом.

И снова упала капля. Отец – секретарь парторганизации – на Рождество неожиданно научил его тропарю праздника. «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу Правды, и Тебе ведети с высоты Востока. Господи, слава Тебе!» - величал Бога убеждённый коммунист. Только после смерти отца сын узнал, что в молодости тот хотел поступить в семинарию, что всю жизнь тайком навещал в соседних сёлах своих крестников.

Капля – и вспомнился дед: фронтовик, политрук. Нательного креста не носил, на иконы не крестился, о Боге не говорил, а, умирая, в полусознании запел тропарь Пасхи: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». Вот так отец и дед указали русло человеческой жизни, трудный, но прямой путь: от Рождества к Пасхе.

Капля – и в памяти четвёртый курс мединститута. Год тысячелетия Крещения Руси. Примерный студент, пламенный комсомолец сбежал с занятий: неведомая сила повлекла туда, где собирался многолюдный крестный ход. Путь к крестоходцам преграждало милицейское оцепление. Прорваться за него не решился: почувствовал, что ещё не готов влиться во что-то очень мощное, могучее.

Ещё капля. Взял в институтской библиотеке «Очерки гнойной хирургии» Войно-Ясенецкого. Узнал от старенького профессора, что автор, лауреат Сталинской премии, был священником, прошёл лагеря и ссылки. Профессор дал отпечатанную на машинке книгу «Дух, душа, тело» - размышления того же врача о Божественном устройстве человека, о бессмертии. Через годы Бог сподобит рукоположиться в день памяти святителя Луки.

4

Небольшой храм на краю города. Отец Пётр строил его, благоукрашал, созидал. Приход постоянно прирастал новыми людьми. Складывалась община. Складывалась большая семья.

Отец Пётр собрал в храме сонм святых врачевателей. С самой большой иконы взирал целитель Пантелеймон. Отрочески пронзительные и смиренные очи. Открытый ларец со снадобьями, что утоляют душевные печали и излечивают телесные недуги. Ложечка, из которой каждую литургию целитель причащает молящихся вместе с настоятелем.

Икона святых Косьмы и Дамиана. Древние врачеватели были воплощены в обликах Пушкина и Даля. Многие не считали такую икону канонической, но отец Пётр не боялся дерзновенности иконописца, не боялся этого внешнего сходства с русскими классиками, тем более что великий лексикограф Даль был талантливым врачом, а пушкинское слово, не раз убеждался отец Пётр, могло утешать тревожные души подобно молитве.

Мученица Великая княгиня Елизавета в белом облачении сестры милосердия. Её пример вознёс сестричество на высоту святости. Наделил это радение о ближнем особой укрепляющей силой. На иконе в утешительном жесте Великая княгиня говорила страждущему: «Не печалься. Бог всё устроит».

Недавно канонизированный врач царской семьи Евгений Боткин являл в святом образе ту предельную собранность, что необходима каждому врачу. Его иконописный облик воплощал неколебимое стояние во врачебном труде и в молитве. «Будь верен до смерти», - утверждал Божье слово страстотерпец.

Но святителя Луку отец Пётр почитал особо. Он был близок не только из-за близости по времени, не только из-за того, что был практически современником и ровесником некоторых институтских преподавателей отца Петра, ведь даже на храмовой иконе святитель в круглых очках и с пристальным врачебно-профессорским взглядом по-земному напоминал человека своей эпохи. Главное, что всей жизнью, ставшей житием, святитель показывал, каким должен быть врач: в делах и суждениях, в отношении к Богу и человеку, к болезни и лечению, к страданию и радости, к лишениям и почестям.

Почти все прихожане отца Петра когда-то были его пациентами. Перед каждой службой он внимательно смотрел на собравшихся глазами не только пастыря, но и врача, старался приметить, все ли в здравии, в силах. Вот девяностолетний старичок, которому отец Пётр продлил жизнь уже лет на десять, вырезав опасную опухоль. Вот рослый, крепкий мужик, что лёг на стол испитым доходягой с прободной язвой желудка. Мужика спасли. После отец Пётр не только подобрал для него правильное лечение, но и нашёл правильные слова. Мужик бросил пить, стал ходить в церковь, обрёл благообразный вид.

Вот молодая женщина, которую отец Пётр прооперировал ещё девочкой: упала с велосипеда, и колёсная спица проткнула живот. Восстановилась. Выросла. Вышла замуж. Родила двух мальчишек-близнецов. Они, уже подростки, ходили в храм не по материнскому настоянию, а по собственной воле, с желанием и радением. Не лишённые подростковых причуд, они быстро усмирялись, вразумлялись, когда отец Пётр говорил им: «Вы расслабились! Соберитесь!»

Бог вложил в руку отцу Петру и скальпель, и крест, поставил его и к хирургическому столу, и к престолу в алтаре, но отец Пётр знал, что спасение главного в человеке происходит не в больнице, а в храме. И он спасал, беседуя, исповедуя, причащая.

Он часто отпевал. Были среди усопших и те, кого он не смог спасти во время операции, были те, кто не выкарабкался после неё. Отпевать умерших у тебя на глазах, под твоим скальпелем было особенно скорбно. Врачебный ум не смирялся, пытался представить спасительный исход даже тогда, когда объективно иного исхода быть не могло. И только панихида - только «Господи, упокой душу усопшаго раба Твоего в месте светле, в месте злачне, в месте покойне» - примиряла человеческую волю с Божественной.

5

Прихожане любовались своим настоятелем, как любуются от любви, а не от восторга, как любуются внутренним, а не внешним, когда внешнее отражает внутреннее. Седыми волосами и короткой седой бородой отец Пётр походил на апостола Петра. Жила в его пастырском слове апостольская твёрдость, на которой можно было воздвигнуть много добрых дел. Отец Пётр умел подобрать ключи к сердцу каждого, укрепить в человеческом сердце всё лучшее, приумножить всё благое.

В его коренастой фигуре была натруженность, какая бывает у хирургов после многочасовых стояний и напряжённой работы и какая бывает у священников, что несут на себе тяготы чужих исповеданных грехов.

Голос его был густым, нутряным, трубным. Во время службы его возгласы и молитвы с долгим, протяжным «о» разносились по всему храму. Если голос звучал из глубины алтаря, то напоминал бас Шаляпина, что прорывается сквозь шипение пластинки.

На литургии, которая была после тяжёлого дежурства, отец Пётр молился как никогда горячо. Какая-то грозная, неуёмная сила ополчилась на него, давила, напирала, накатывала. Эта сила казалась чем-то неясным, мутным. Эта сила была потоком, который нёс грязь, смрад и скверну. Отцу Петру представлялось, что поток упёрся в последнюю преграду, в непрочную дамбу, и она едва сдерживает напор. Отец Пётр творил молитву, чтобы преграда укрепилась. Но на одну его молитву мир отвечал тысячами грехов, и в дамбе множились пробоины.

Вместе с настоятелем горячо молились прихожане. Молился старик, благоговейно произнося каждое слово, но мир безудержно сквернословил – и дамба получала новые пробоины. Молился крепкий, рослый мужик, но где-то в пьяной драке убили человека – и дамбу размывало всё сильнее. Молилась мать близнецов, а в это время кому-то делали аборт – и вода уже просачивалась сквозь последнюю преграду. Молились близнецы-подростки, но в это время другие подростки забивали камнями кошку – и дамба стонала как что-то живое, теряла последние силы.

В каком-то забытьи посреди Великого поста отец Пётр попытался спеть тропарь Пасхи, но в это мгновение неотмирными очами увидел, как в дамбу воткнулся огромный нож: ещё и ещё раз. Дамба приняла двенадцать ножевых ударов. Не стерпела. Мутный поток прорвал преграду, начал стремительно затапливать город.

6

Отец Пётр плыл на своей одноместной рыбацкой лодке в сторону больницы. Город захлёбывался: захлёбывались улицы, захлёбывались деревья, захлёбывались здания. В окна частных домов, как в разинутые рты, заливалась вода, дома задыхались, а вода всё прибывала и прибывала. Людей, на чём могли, спасали волонтёры. Среди них были в основном женщины и подростки: мужиков жизнь забрала на фронт и на вахты. Кто-то отказывался покидать жилища, надеясь ещё хоть что-то вывезти, уберечь от мародёров. Иные спасали, как членов семьи, домашних животных: садились в лодки вместе с кошками и собаками. Одна старушка держала в руках, как букет одуванчиков, встревоженных цыплят. На крыше одноэтажного дома дрожал мокрый пёс, в его глазах жили собачья верность и надежда на то, что скоро за ним приплывёт хозяин. Бюст Пушкина, что стоял на высокой стеле посреди города, собрал вокруг себя котов учёных.

Кладбище тоже затопило. Не видно было ни крестов, ни памятников. «И вечный покой вода норовит растревожить», - думал отец Пётр. Всё происходящее казалось ему каким-то зазеркальем, мороком, дурным сном. Человек на уровне собственных глаз теперь видел то, на что прежде он смотрел, задрав голову. Не верилось, что перед тобой настоящий город: всё походило на макет, залитый водой, на декорации, что построили для съёмок фильма. Прибывающая вода напоминала хирургу кровь, льющуюся из открытой раны – и надо было скорее накладывать швы.

Необходимость спасать людей, вызволять их из водного окружения трезвила, возвращала ощущение реальности. И всё же осознание человеческой беспомощности, ничтожности перед стихией не отпускало. Было в этой беде что-то библейское, апокалиптическое.

«Боже, яви нам твердь посреди воды! Дай нам, немощным, непрочно стоящим, точку опоры! Ведь носился же над водой Дух. Укрепи же нас этим Духом! Дай же нам сил!» - молился, уповал отец Пётр.

7

Он был ответственным за эвакуацию больных. Нужно было торопиться: вода уже подтопила первый этаж. На помощь отцу Петру спешили прихожане. Высокий и крепкий мужик переносил неходячих больных из палат в лодки. Близнецы поддерживали под руки тех, кто хоть как-то мог идти. Мать близнецов в живой цепи передавала самое необходимое из больничного имущества. Даже девяностолетний старик приплыл на своей утлой плоскодонке.

- Дед, ну ты-то здесь зачем? – изумлялись ему.

- Я с народом.

Отец Пётр видел муку и страх в глазах спасаемых. Но все старались подавить и муку, и страх, словно каждый внутри себя возвёл дамбу терпения и не позволял ни боли, ни ропоту, ни крику её разрушить. Крика не было, но был стон: какой-то общий, нераздельный, тягучий. С этим стоном мука всё же просачивалась в мир, стекалась в единый поток страданий, который вливался в беспощадную реку, делал её ещё мутней, заставлял разливаться всё шире и шире.

Но дело двигалось. Плавсредств хватало. Госпиталь, что находился в незатопленном районе города, к приёму эвакуируемых был готов. Особенно бережно предстояло вывозить тех, кто лежал в реанимации. На каждого была рассчитана отдельная просторная лодка.

- Отец Пётр, у той женщины, что с двенадцатью ножевыми, давление упало. Видно, внутренне кровотечение. Не довезём. Вы лучше меня понимаете… - с тревогой не в голосе, но в глазах обратилась старшая хирургическая сестра.

- Отвезите её в операционную. Я попробую…

- Но в операционной уже вода. Часа через три весь первый этаж затопит. Да и один вы не справитесь – там руки в помощь нужны.

- Военно-полевую проходил, в деревне работал, - постарался как можно бодрее ответить отец Пётр.

- Я останусь с вами.

- Благословляю сопровождать больных.

- Но как же…

- Благословляю! – тоном уже не пастыря, но начальника произнёс отец Пётр. - Постарайтесь поскорее прислать за нами людей.

- Хорошо. Одну большую лодку здесь оставим: вы уплывайте, если спасти не…

Суровый взгляд хирурга не дал сестре договорить.

8

Вода была очень холодной. На сколько хватит генератора, он не знал. Но счёт опять шёл на минуты. В помощи нуждалось сердце. Вновь разъятая грудная клетка, вновь трепещущая птицей плоть, в которой таилась душа. И сердцебиение такое близкое, внятное, будто не чужое, а твоё, будто предстоит штопать собственное сердце. А оно бьётся всё громче. Вода разносит удары во все концы города, словно колокол созывает на молитву.

Но рук, действительно, не хватало. И медсестра здесь не помогла бы. Нужен второй хирург, умелый, опытный. Отца Петра обуяло небывалое отчаяние. Хотел помолиться, но в каком-то ступоре не мог вспомнить ни одной молитвы, ни слова. А из хрупкого сердца вот-вот изойдёт жизнь.

- Ну что ты оробел… «Сердце совершенствует и исправляет Бог». Ты же читал в книге про дух, душу и тело.

На отца Петра смотрел человек с лицом, какое было у пожилых врачей времён Великой Отечественной войны. На человеке с седой бородой и в круглых очках был белый медицинский халат, но на голове почему-то клобук с крестом, как у архиепископов. Явившийся казался ему очень и очень знакомым.

- Я с тобой, я помогу. Начинай, как ты обычно начинаешь: «Царице моя Преблагая…»

И он взял из рук отца Петра человеческое сердце. У явившегося был инструмент, какого отец Пётр прежде никогда в операционных не видел: он был похож на копие, которым священник вынимает частицы из просфоры. Инструмент был острым, легко рассекал плоть, и от каждого его прикосновения сердце вздрагивало, но не так, как всё живое вздрагивает от боли, а так, как оно трепещет в ожидании утешения.

Незнакомец вонзал свой инструмент в сердце, с усилием проворачивал, будто вырезал что-то болезненное, пагубное. И с каждым подобным движением он произносил слово: «обида», «осуждение», «злоба», «ненависть», «отчаяние». И что-то смрадное, гноящееся оказывалось после этого вне живого сердца.

Сердце предстояло зашивать. Незнакомец вдел в хирургическую иглу нить, подобную тонкому лучу света. Отец Пётр видел такие лучи в своём храме, когда солнце светило в окна на пасхальной неделе. Чудесный хирург шил легко, словно прокалывал воздушную ткань. Там, куда вонзалась игла и где проходила солнечная нить, не оставалось швов – плоть заживлялась сразу.

Явившийся руководил отцом Петром. Они оперировали в четыре руки, были едины. Были искусны и вдохновенны настолько, что им не требовались никакие современные приборы и аппараты. Они вместе удаляли скверну. Вместе тянули животворную нить. Вместе зашивали раны.

И вот сердце вновь в грудной клетке. Оно успокоилось, билось негромко и ровно. Отец Пётр испытывал такую знакомую, благословенную усталость. Кругом было тихо, как в безлюдном храме.

- Пора, вас ждут, – нарушил безмолвие искусный хирург.

Неведомо откуда к операционному столу подошли двое, похожие на Пушкина и Даля. Они взяли прооперированную, бережно положили в большую лодку. Отец Пётр сел в ногах у спасённой. Лодкой правил юноша: его лицо с отроческим врачующим взором отцу Петру тоже показалось знакомым.

9

- Представляете, мы приплыли обратно в больницу, а там ни его, ни женщины этой. Вода уже почти весь первый этаж залила. Я уж было отчаялась… Возвращаемся, а он здесь, в приёмном покое, на матрасе спит, а больная наша уже в госпитальной реанимации.

Рассказ старшей операционной сестры какому-то собеседнику отец Пётр слышал сквозь глубокий, давящий, как огромная толща воды, сон. Пытался вынырнуть, но снова и снова тонул. И вот, почувствовав твёрдое дно, изо всех сил оттолкнулся…

- И как он один со всем справился? Это же чудо какое-то!

Последнюю фразу отец Пётр услышал уже в полной яви. Он открыл глаза, увидел на стене солнечный луч и перекрестился.

Фото: Егор Алеев/ТАСС