В Третьяковской галерее открылась монографическая выставка Бориса Кустодиева. Художник представлен на ней как живописец, график и сценограф. Впервые на экспозиции показаны почти в полном объёме эскизы Кустодиева к спектаклю «Блоха» для МХАТ-II и БДТ, считающиеся вершиной его театрального творчества. Но главное впечатление, рождающееся от увиденного: Кустодиев – тот, кто уместил в своей живописи мысль о России. Если Нестеров создал образ аскетичной Святой Руси, Григорьев – «кондовой», страшной Расеи, то Кустодиев – икону райской Руси.
Живопись Бориса Кустодиева - словно лубок, лакированная шкатулка федоскинцев или палешан, развернувшаяся вдруг разноцветными холстами. Подобно тому, как «Конёк-горбунок» Петра Ершова непостижимым образом раскрылся народной сказкой, играющие красками картины Бориса Кустодиева будто вырастают из самого русского быта. Кустодиев берет напев, взятый Суриковым, и возводит его к настоящему гимну нашим традициям, вычурно родным узорам, творящей житие утвари, русской женщине и ослепительной зиме. Его песня льётся так естественно, точно из самого сердца народа.
Кустодиев в живописи – то же, что Шмелев в литературе. Выплеснув в «Солнце мёртвых» всю боль от утраты расстрелянного сына и ужасов времени, вынужденной эмиграции и прощания с Россией, Шмелев дарит нам «Лето Господне» – месяцеслов наших смыслов. Благословенный уклад русской жизни, сшитый церковными праздниками, мы постигаем сердцем ребенка – главного героя романа, живущего в старой России в семье с любящим и любимым отцом. В этом мире всякой вещи отведено свое место, а всякое событие сопряжено с ценностью. Шмелев предварил историю эпиграфом из А.С. Пушкина:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Шмелев говорил: «Я не собираюсь учить любви к родине: многие знают это лучше меня, доказали на деле и носят доказательства в себе. Я хочу выбить из души искры, острей ощутить утраченное, без чего жить нельзя…». Родина – это тайна, «бездонное, неназываемое… без чего – нельзя». «Лето Господне» – посвящение этой тайне.
Кустодиев, прикованный после операции молодым к инвалидному креслу, мучаясь от боли, пролежней и дрожи в руках, в голодном, холодном послереволюционном Петрограде, создает образ великолепной Руси – солнечной, сытой, праздничной, пышущей здоровьем и душевным благодушием. Его дебелая купчиха с мраморной кожей и пунцовыми губами неспешно, словно пребывая в вечности, пьет чай за столом, ломящемся аппетитными яствами, виноградами, сахарным арбузом, изюмными кексами и вареньем, к покатому плечу чудо-бабы ластится кошка, вечереющий городок на фоне живет своей жизнью – променадами, чаепитиями у самовара, выгулом резвых лошадей («Купчиха за чаем», 1918). Вербный торг 1917 года пестрит народом с беспечными румяными полными лицами, протискивающимися к лавкам с вывесками «Птицы», «Рыбы», «Пряники», «Гарячiи кавришки», «Мебель», гигантские гроздья воздушных шаров развиваются над Красной площадью, голубое небо лоснится солнечными кучевыми облаками («Вербный торг у Спасских ворот на Красной площади в Москве», 1917; «Вербный торг у Спасских ворот в Москве», 1917). «Купец» в красной рубахе 1918 года, твердо уверенный в завтрашнем дне, крепкой рукой прибирает пересчитанные богатства, поражающие воображение своими размерами. Кустодиев пишет те самые кисельные берега и молочные реки, о которых от века мечтает каждый русский человек.
Тема народного быта, зародившаяся у Кустодиева еще в дипломной работе «Базар в деревне» (1903), раскроется к 1911-1915 годам – ко времени начала заболевания и первой операции на спинном мозге, когда, лежа за границей в больнице, у него голова начнет «лопаться» от образов налитых молодой силой купчих и широких народных гуляний. Апогея же достигнет в 1920-е годы в серии акварелей «Русские типы». Скромность образов и красок его первоначальных работ сменится настоящей художественной удалью. На смену баранкам, лаптям, ведрам, граблям, свистулькам и «водам» как признакам нашего быта, чистой радости природы и простым живописным контрастам придут буйство красок, обилие снеди, роскошь увеселений с театрами, каруселями, борцами и народными ходами. Герои полотен расцветут пышностью тел, в реальность которой трудно поверить. Купчихи станут еще белее и тучнее, их платья еще богаче и ярче, родная природа из благодати для бедных превратится в радость для зажиточных. Стоит только сравнить «Масленицу» 1916 года и «Масленицу» 1919 года. Первая – это розовые небеса, чистый снег, катание с гор, гармошки, то тут, то там упряжки лошадей, румяная девица улыбается нам с переднего плана. Вторая – кругом богатые шубы, шапки и муфты своих многочисленных дородных обладателей, трактиры с вином, пивом и раками, из окон которых виднеются накрытые столы, экзотический театр с нарядными артистами и праздничной сценой, флаги и шары на фоне белоснежной русской зимы.
Или «Купчихи» 1912 года, в меру полные и красивые, в меру суетливые и наряженные на фоне лавки с виноградом, арбузом, яблоками и сливами, разродятся в сущих пышнотелых прелестниц, исполненных нечеловеческой негой. От обнаженной «Красавицы» 1915 года до знаменитой «Русской Венеры» в бане 1925-1926 гг. От статной «Купчихи» (1915) в фиолетовом атласном платье до упивающейся собственным отражением «Купчихи с зеркалом» (1920). Окружающее их довольство ничего к ним не прибавляет, но лишь обрамляет их великолепие. Их цветущие тела – сами себе идолы. За первыми купчихами мы наблюдаем, вторыми можно только любоваться.
«Голубой домик» (1920) – благословенный круг жизни от рождения до смерти. Всему в этом «домике» отведено свое место и время, и детству, и отрочеству, и юности, и зрелости, и старости, и смерти. Синяя крыша вонзается в лазоревые небеса. Сама земля вознеслась на небо, а небо опустилось на землю. И неясно, на земле ли, небе ли мальчишка, гоняющий голубей на коньке крыши.
Кустодиев учился в мастерской Репина, но духовным учителем своим называл Нестерова. «Корифеи» «Мира искусства», по словам В. Воинова, «едва допускали» Кустодиева к себе. Церковь – его автограф. Написав в 1921 году «Сцену у окна», он так и скажет: «Церковь на моей картине – моя подпись… Ведь это так характерно для России, – и добавит, – Добужинский упрекнул меня раз: назвал презрительно русофилом, с высоты своего европейского величия». Кустодиев не русофил. «Мы, – говорит он, – всегда презираем свое родное, русское... Нам неловко было сознаваться, что мы русские. Это считается неприличным. И мы обычно „извиняемся“, что мы русские». Кустодиев не хочет принимать на себя позу национального извинения, он пытается дать слово горячо любимой народной стихии.
В 1918 году он скажет, что пишет всё на «любимые темы русской провинции, отошедшей теперь куда-то уж в глубокую историю». И тут же в 1922 году: «Говорят, что русский быт умер, что он „убит“ революцией. Это чепуха! Быта не убить, так как быт – это человек, это то, как он ходит, ест, пьет и так далее. Может быть, костюмы, одежда переменились, но ведь быт – это нечто живое, текучее». Живопись Кустодиева – не просто обращение к знакомому по детству астраханскому быту и воспоминаниям былой жизни. Не социальные зарисовки и не эстетская ирония над несложными буднями простого народа, но живая сыновья любовь к России, ее бытовому теплу. Кустодиев создает образ привечающей домашней России, возводит его в канон. Творит икону русского быта. Как он сам говорил об эскизе картины с купцом в шубе на фоне старинной вывески: «купец этот уже ушел, его нет, но он как бы канонизирован, он уже вылитый образ, и нужна какая-то икона, канон этого быта и этого купца в частности».
Икона – это не прошлое и не будущее, но тот идеал, которым исполняет себя настоящее. Как сказал Ю. Анненков: «Быт Кустодиева – это вся Россия от Рюрика до наших дней. Совершенно не важно мне, что он пишет купчих сороковых годов; они мыслятся и в XVII веке, и как современные нам или уходящими в совсем седую старину. Основа одна…»
Московский трактир
В 1916 году Кустодиев создает лучшую свою картину «Московский трактир». Под алыми сводами сидят за столом бородатые извозчики в синих платьях и, не спеша, пьют из белых блюдечек чай. Над ними теплится лампадка у иконы Николая Чудотворца. Вокруг них половые в белых одеждах, словно в танце, разносят пузатые чайники. Трактирщик выставил богатые угощения – роскошные ветчины, колбасы, раков. Но то не извозчики в трактире, а сама допетровская Русь перед нами. Не заболевшая самоотрицанием и разными «извинениями» за свою культуру и традиции. Кустодиев писал старообрядцев из трактира у Спасской башни. Сын Кустодиева, позировавший в роли полового для картины, приводит воспоминания отца о том, как его поразила чинность и степенность поведения извозчиков. «Вот и хочется мне, – говорил Кустодиев, – всё это передать. Веяло от них чем-то новгородским – иконой, фреской. Все на новгородский лад – красный фон, лица красные, почти одного цвета с красными стенами – так их и надо писать, как на Николае Чудотворце – бликовать. А вот самовар четырехведерный сиять должен. Главная закуска – раки. Там и водки можно выпить „с устатку“...». Извозчиков-старообрядцев Кустодиев пишет, как Николу Чудотворца, заставляя их лица «бликовать», словно от пламени свечи в церкви. Он дает простор в картине, лишая привычной заполоняющей картину декоративности, иногда буквально обойной ряби на фоне. Детали с посудой, яствами и поющими птицами уходят на второй план, на первый же выступает в алом зареве символическая церемония старцев. Извозчиков, заглянувших по случаю в трактир, художник возводит к образу патриархов, хранящих наши смыслы.
Художник остался доволен своей работой и на манер Пушкина заключил: «А ведь, по-моему, картина вышла! Цвет есть, иконность и характеристика извозчиков получились. Ай да молодец твой отец! – заразительно смеясь, – вспоминает сын, – он шутя хвалил себя».
Шаляпин
В портрете Шаляпина Кустодиев дал лицо той народной стихии, которую живописал («Портрет Ф.И. Шаляпина», 1921). Барин в роскошной шубе и модных ботиночках вырастает во весь свой могучий рост на фоне знакомых кустодиевских зимних гуляний. Шаляпин предстает не просто выдающимся певцом, но самим олицетворением духа России. Портрет личности художник претворяет в народный эпос.
Юный Кустодиев восхищался Шаляпиным в роли Мефистофеля, он вспоминает, как хотелось ему прогнать всех прочих артистов из театра, мешающих слушать великий голос. А 20 лет спустя, Шаляпин сам к нему придет с предложением написать эскизы декораций и костюмов к опере «Вражья сила». Кустодиев согласится и тут же предложит написать портрет Шаляпина, тем более, что шуба на нём больно хороша, так что приятно ее запечатлеть. Шаляпин хотел было и согласиться, но «Ловко ли? – спросил он Кустодиева. – Шуба-то хороша, да возможно краденая». Вместо привычных денег или муки Шаляпин получил её в плату за концерт для «какого-то Государственного учреждения». Хоть и шуба своя кенгуровая была, и сознание лозунга «грабь награбленное» присутствовало, но не удержался и выбрал из предложенных что получше. Кустодиев, ещё больше воодушевившись услышанным покаянием, весело заключил: «Вот мы её, Фёдор Иванович, и закрепим на полотне. Ведь как оригинально: и актёр, и певец, а шубу свистнул».
Русские типы
В 1919-1920 гг. Кустодиев создает серию из 23 акварелей, а в 1923 года она выходит в свет в сопровождении текста Евгения Замятина «Русь» под общим названием «Русь. Русские типы Б.М. Кустодиева».
«Русь» Замятина – это лебединая песнь уходящей России. В образе древнего, таинственного разоренного бора предстает она в его сказе. Может, говорит Замятин, придет новый восхитительный мир, хрустальный, каменный, железный, с крылатыми людьми, но то будет уже не Русь:
«Бор – дремучий, кондовый, с берлогами медвежьими, с крепким грибным и смоляным духом, с седыми лохматыми мхами. Видал и железные шеломы княжьих дружин, и куколи скитников старой веры, и рваные шапки Степановой вольницы, и озябшие султаны наполеоновых французишек. И – мимо, как будто и не было, и снова: синие зимние дни, шорох снеговых ломтей – сверху по сучьям вниз, ядреный морозный треск, дятел долбит; желтые летние дни, восковые свечки в корявых зеленых руках, прозрачные медовые слезы по закорузлым крепким стволам, кукушки считают годы.
Нo вот в духоте вздулись тучи, багровой трещиной расселось небо, капнуло огнем – и закурился вековой бор, а к утру уже кругом гудят красные языки, шип, свист, треск, вой, полнеба в дыму, солнце – в крови еле видно. И что человечки с лопатами, канавками, ведрами? Нету бора, с'ело огнем: пни, пепел, зола. Может, распашут тут неоглядные нивы, выколосится небывалая какая-нибудь пшеница и бритые арканзасцы будут прикидывать на ладони тяжелые, как золото, зерна; может, вырастет город – звонкий, бегучий, каменный, хрустальный, железный – и со всего света, через моря и горы, будут, жужжа, слетаться сюда крылатые люди. Но не будет уж бора, синей зимней тишины и золотой летней, и только сказочники, с пестрым узорочьем присловий, расскажут о бывалом, о волках, о медведях, о важных зеленошубых столетних дедах, о Руси».
Кустодиев для Замятина тот самый сказочник, что ведет свой рассказ для тех, кто сегодня уже и не помнит, что было вчера, и тех крылатых, золотых, что придут через 100 лет. Сказание его не о «Петербурге», то есть не о «России», а о Руси-боре, в котором еще вчера водились «медведи-купцы, живые самовары-трактирщики, продувные ярославские офени, хитроглазые казанские „князья“. И над всеми – красавица, настоящая красавица русская, не какая-нибудь там питерская вертунья-оса, а – как Волга: вальяжная, медленная, широкая, полногрудая, и как на Волге: свернешь от стрежня к берегу, в тень – и, глядь, омут...».
Несмотря на такой зачин, Замятин в своем рассказе сузит Русь до выдуманного «города Кустодиева», а жизнь его – до несложной истории молодой купчихи, которую старый муж, словно яблоньку, пересадил к себе во владение, она же, начиная чахнуть, отравила его ради любовника. Вплетая в свой рассказ одни акварели Кустодиева, другие он оставляет в стороне. Для Кустодиева же «Русские типы», словно итог его художественных размышлений. Он собрал воедино уже знакомые нам по прежним картинам антропологические типы – купца и купчиху, трактирщика, полового и извозчика, торговца шарами, торговку на рынке и булочника, сундучника, живописца вывесок и татарина, монахиню, священника и сборщика на церковь, нищего слепца, косаря и странника. И все это типы крепкие, прочно стоящие на родной земле. Русь – их дом родной. Быт её органично соединил небо и землю, жизнь и смысл.
