Борхес, как известно всем читавшим его – человек неверующий. Бог для него – отвлеченная идея, в лучшем случае – игрок, устанавливающий или, напротив – не устанавливающий правил в созданном (или - не созданном Им мире), с Которым не грех и поспорить; мир – шахматная доска; богословские постулаты – фишки, разбрасываемые по этой доске в довольно произвольном порядке и поэтому часто не стыкующиеся друг с другом. Если и есть порядок в этом мире, то иррациональный и автоматический: у Борхеса можно найти едва ли не все модели заблуждений, характерные для стремительно разцерковляющегося, а то и вовсе разцерковленного мира – и ни одной, выражающей единство истины.
Читая Борхеса, впору задуматься над тем, что, собственно, есть сознание современного агностика, точку зрения которого выражает он в своих парадоксальных эссе и рассказах, и как оно пришло к тому, что Бог в нем предстает частью его самого, а не наоборот. Бог во многих эссе Борхеса соответственно взглядам автора и ему подобных религиозных рационалистов наделен функциями какого-то хитроумного, с предварительно запрограммированными функциями, автомата, подвластного человеческим догадкам, но совершенно лишенного личностных, да и вообще каких бы то ни было, начал. Показательно, что одно из эссе Борхеса, где предпринимается очередная попытка определить сущность Бога, носит недвусмысленное название «От Некто к Никто».
Если верить Борхесу, Бог не просто составляет единое целое с созданным Им миром, Он намертво в него вписан и является одним из его элементов, причем одновременно в единичности и во множественности, в текучести и в статичности; Он предстает для «мыслящий части человечества» в регрессивном движение, начало которого – восхищение непостижимой Вселенной, а конец – темный страх перед нею – и ничего более. Не думаю, чтобы я слишком уж упрощал главную мысль «Сферы Паскаля», где, впрочем, присутствует подвергающий сомнению эту раз и навсегда заведенную метафизическую механику момент, а именно: неизбежность понятийных и чувственных смещений, происходящих со сменой одной эпохи другой и меняющий взгляд на предложенный раннее вариант мироздания.
За счёт, собственно, таких уводов от существа веры ставится под сомнение само христианство, тем более возможность постижения ортодоксально верующим истины в полноте, скорее уж как повод для рефлексии по поводу своего несовершенства. Наглядный пример - стихотворение «Христос на кресте». При том, что в нем доминирует точка зрения, которая должна возмутить верующего читателя, оно довольно сложно построено. И, кажется, эта бросающаяся в глаза точка зрения – не единственная.
Вроде бы, Борхес делает всё для того, чтобы внушить читателю мысль о том, что Христос ничем не выделяется среди других людей, что Он лишь один из многих, и что Он – совсем не такой, каким принято Его считать, даже по внешности. И даже страдания Его не тяжелей, нежели двух распятых рядом с Ним разбойников (крест, на котором Он распят, по Борхесу, расположен не по центру, но сбоку). Казнь, правда, он претерпевает мужественно, …страдает молча «…»/ Не слышит он глумления толпы / не в первый раз глазеющей на смерть /Его или другого. Все едино» (здесь и далее – перевод П. Грушко), но и это еще раз подчеркивает обыкновенность Распятого, ведь подчеркнутая автором мужественность присуща изрядному количеству людей, не только Богу. Даже в бреду Спаситель мира видит то, что должны видеть другие люди: «В бреду он видит царство, /которое, возможно, ждет Его, / и ту, с которой сблизиться не смог», - поразительное совпадение с финальным эпизодом романа Казандзакиса «Последнее искушение», в котором сходным образом расставлены акценты относительно последних минут земной жизни Богочеловека, в частности – эротических видений, которые якобы посещают Его на кресте точно так же, как посещали бы они любого из нас. В прологе своего романа Казандзакис рассказывает, как при написании книги он следовал по «окровавленному пути Христа на Голгофу». И, добавим от себя, в значительной мере уподоблял себя Христу, о чем есть намёк и Борхеса.
Согласно Казандзакису, Христос на протяжении своей жизни последовательно преодолевал слабости и ограничения своей человеческой природы. Может быть, сходной целью задавался и Борхес, вполне возможно, читавший роман и в результате попавший под влияние греческого предшественника (или последователя). Ведь и у него Христос «знает: он не Бог, а человек, /и не терзается кончиной скорой./ Его терзают только гвозди».
Уподобления Спасителя обыкновенному человеку далее только возрастает: поскольку описываемый Борхесом человек не Бог, то он не может видеть и будущего, в том числе и того, что под Его именем будут творить, по мнению Борхеса, его последователи. Он его и не видит:
…ничего не ведомо ему
о теологии и гностицизме,
непостижимой Троице, соборах,
о бритве Оккама и литургии,
об одеяньях пурпурных и митре,
и о крещеньи Гутрума мечом,
об инквизиторах и крови жертв,
о злобных крестоносцах, Жанне д’Арк
и папах, освящающих оружье.
В общем, довольно стандартный набор обвинений в адрес церкви. И хорошо ещё, что эти обвинения не адресуются непосредственно Богу.
Стоит заметить, что хотя стихотворение, очевидно, было написано затем, чтобы внушить читателю сомнение в божественности Спасителя – всё же Борхес своей цели не достигает. Может недостижимость была запланирована им изначально, и тогда весь текст являет собою тонко продуманную провокацию. Получается, описывая Христа с чисто человеческой точки зрения, он сам сомневается в описываемом. Отсюда – несколько выходов из заранее придуманной и предвзятой концепции.
Один из них:
Я Его не вижу
и буду до скончанья дней моих
без устали искать Его повсюду.
Второй - далее, ближе к концу:
Он нам оставил дивный круг метафор
и смысл прощения, которым можно
свести на нет былое. (Эта мысль
записана в тюрьме одним ирландцем).
Может, здесь – то единственно искреннее чувство, ради которого стихотворение писалось. Финал, однако, возвращает к первоначальной точке, и, вместе с тем, дает представление о том, почему все предыдущие события представали именно под таким и никаким другим углом:
Густеют сумерки. Уже он мертв.
Ползет по неподвижной плоти муха.
Какая польза мне, что Он страдал, —
когда я, как страдал, так и страдаю?
В конечном счете оказывается, что еретические воззрения рафинированного интеллектуала на распятие и на Распятого порождены претензией, достойной заурядного обывателя: раз уж Спаситель умер за человечество, то почему Он своей смертью заодно не уничтожил страдание, на которое обречен каждый живущий, причем особый упор Борхес делает на свое личное «Я»: «Какая польза мне, что он страдал…» Таким образом, ставится вопрос о неуместности страданий как таковых. И, заодно, о невозможности восприятия боли другого как своей собственной. В этом – весь человек постхристианского времени, сосредоточенный исключительно на самом себе и уже неспособный оценить ни Распятие как жертву, ни личность Христа как Спасителя человечества.
