Последняя пока по времени публикация Владимира Григорьевича Бондаренко (р. 16 февраля 1946 г.) в нашем издании датирована днями его 75-летия — и тогда, обращаясь к своему верному другу и ближайшему соратнику по непрерывным, более чем 30-летним идейно-политическим боям — сначала в СССР, а затем в "постсоветской" России, — Александр Проханов написал: "Ты, дорогой Володя, — столпник русской литературы. Всю жизнь ты простоял на этом столпе. Вокруг тебя бушевали недруги, враги, отъявленные русофобы; они приносили к порогу твоего дома, к основанию этого столпа, мешки с гнилыми костями. Ты был для них "красно-коричневым", был "фашистом", был "изгоем", "нерукопожатным". Но в тебе никогда не было ненависти, ты никогда не хотел мстить".
Да, адресат этих слов всегда стремился продолжать лучшие традиции жизнеутверждающей русской литературной критики, идущей от А.С. Пушкина и В.Г. Белинского.
Его кредо, его "символ веры": "Критик, хорош он или плох, определяет иерархию литературного процесса, определяет истинную прижизненную ценность того или иного произведения, после него окончательную точку ставит лишь время. Критик — равен времени, исполняет его роль".
Вот так, ни больше и ни меньше. Театр здесь тоже присутствует, но эта роль — не игра. Судьба. И нередко от Владимира Бондаренко можно было услышать: "Критик — самая опасная профессия. Опаснее, чем у шахтёра". А это действительно так — особенно если критик не ограничивается внутренними делами тех или иных творческих цехов с обслуживанием исходящих оттуда заказов, а накрепко и надолго, как мастер, связывает эти дела с актуальными проблемами социального и политического характера. Критик — хронограф отражений общества в искусстве, культуре, истории и, может быть, самое главное — взаимодействия этих отражений между собой в их подлинности и мнимости. Чем Владимир Бондаренко, будучи в силах и здравии, не уставал заниматься, постоянно спускаясь в литературный "забой" и поднимая оттуда на-горá необходимый умам и сердцам своих соотечественников "уголь" образов и ценностей — в оптимальном объёме и ассортименте.
Другая его памятная присказка: "От настоящего критика писатели должны уходить, улыбаясь отрубленными головами", — хотя он сокрушался при этом, что сам, мол, так "рубить головы" писателям и другим деятелям искусства, в отличие от других известных критиков, не умеет. Зато он прекрасно умеет придавать новое выражение самым разным — казалось бы, уже давно и хорошо известным — лицам, фиксируя их с неожиданного и далеко не очевидного ракурса. М.Ю. Лермонтов, Игорь Северянин, А.И. Солженицын, Г.П. Климов, И.А. Бродский, Э.В. Лимонов — только самые яркие и видные примеры подобных трудов Владимира Бондаренко. У всех этих и многих других писателей он искал (и находил) патриотические, "имперские" мотивы творчества.
Уловленное им ещё в 70-е годы, в самом начале карьеры профессионального критика, понятие "поколение сорокалетних" ознаменовало собой не только новую тогда "волну" в советской литературе, но и уход-отказ от ранее общепринятого формационного подхода к явлениям культуры, пусть даже в форме уже не классического марксистского "классового подхода", но метафор "деревенской", "городской" и "номенклатурной" прозы. "Речь идёт… об определённом мировоззрении, о достаточно стройной системе философского ощущения человека на земле", — писал он в статье 1985 года, опубликованной журналом "Вопросы литературы". И слово "земля" здесь явно звучало с большой буквы, касаясь не только и не столько явления "деревенской прозы", но бытия человека на нашей планете в целом. И за термином "сорокалетние" стояло уже не традиционное русское село (крестьянство), растасканное войнами, революциями да коллективизациями с индустриализациями, не города, населённые рабочими с интеллигенцией, не кабинеты власти-сласти, где гнездилась управленческая бюрократия, а та всё-таки возникшая в нашей стране к рубежу 60–70-х годов новая общность людей, которая называлась "советским народом", которая искала возможность своей самореализации — уже без деления на красных и белых, на классы с прослойками — и которой оказалась уготована трагическая судьба на путях брежневского застоя, горбачёвской перестройки и ельцинских "рыночных реформ".
Собственно, все труды Владимира Бондаренко — апология оптимистической трагедии русской цивилизации как единого, длящегося через века, пространства, через невероятные взлёты и падения, феномена человеческой истории. Такому единству, "русскому имперскому" единству как своей путеводной звезде, он неизменно оставался верен, не искушаясь на различные многообразные -измы и при своей внешней мягкости/толерантности никогда не кланяясь изменчивому "духу времени" в самые стрелки часов, оставаясь самим собой. Это неизменно чувствовалось во всех его личных выступлениях, устных и письменных, в той линии работы, которую он проводил не только в газете "День"/"Завтра" или в созданном им в 1997 году и продолжающем сегодня выходить в свет под эгидой Союза писателей России издании "День литературы", но везде и всегда, зачастую расплачиваясь за эту внутреннюю твёрдость и последовательность своим благополучием и здоровьем. Инфаркты, операции на сердце, общая "усталость металла" — всё это не позволяет сегодня нашему ветерану с прежней эффективностью участвовать в боях, ходить в атаки и водружать патриотические знамёна над сданными позициями противника. Но он для нас — по-прежнему в строю, и в том, что за треть века, прошедшую с момента гибели СССР, врагам нашей страны так и не удалось полностью разорвать связь времён в России — следствие и результат прочности неисчислимого множества нитей человеческих судеб, прошлых, настоящих и будущих, среди которых присутствует яркая именная нить Владимира Григорьевича Бондаренко.
