Хвастовичи, в просторечье – Хвосты…
…свисают откуда-то, и, если приехать ночью, на автобусе, то площадь, блестящая под фонарным светом, кажется, лысой: как Ленин, серебрящийся в темноте, не пожелали низвергнуть.
Гостиница, наименованная по имени речки – Велья, двухэтажная, и с женой договорившаяся консьержка встречает, пока муж, зевая, пялится по сторонам, думая, что здесь даже не провинция… а что-то затаённое, спрятанное ею за пазуху.
Хвастовичи…
В холле, в массивной кадке разлапистое дерево, лестница на второй этаж одышливо скрипит, а номер достался четырёхместый, почему? Не ответить, ведь гостиница практически пуста.
Номер просторен – четыре кровати, высокий потолок, и когда муж, я то есть, подошёл к окну, и пожелал открыть, туго согласилось, неохотно: давно не тревожили, поди…
Толстая берёза напротив: виден только фрагмент: вершина уходит альтернативными корнями в слоистую летнюю тьму, а письмена коры не разобрать, как всегда…
Может они, промелькнула облачко в дрёмном мозгу, и сообщают нечто наиважнейшее?
Напротив ещё – частные домишки, как и всюду в провинции, но заборы справные, без покачки…
Завалились спать…
Утром, одолжив у консьержки – нет, решительно не подходящее слово! уж лучше – служительницы – кипятильник, пили чай с бутербродами, какую-то простецкую снедь с собой захватили; потом пошли исследовать Хвастовичи…
Собственно – в плане исследовательском: всё не богато, и, если кто-то возжелал бы писать «Хватовичевские хроники», столкнулся б с трудностями – ничего не происходит: негде.
На площадь выбрели быстро: пруд мерцал за пёстрыми рядами торговых палаток: скромных – от затаённой зависти к столичным вавилонам торговли; мерцал, гладко-зеленовато отсвечивая, на другом берегу возились мальчишки, не то купаться собираясь, не то карасей удить.
С палатками перекликаются с другой стороны площади – горуправа, возле которой бродят не пуганные куры, почтамт, ещё какие-то сероватые и зелёные здания; а улица – кажется, одна, тянет мимо собора…
Собор лечат: с него снят купол: он лежит на земле, на боку, и солнце, трогая его пальцами длинных лучей, превращает в ядро, которым никогда никто не выстрелит.
Улица с редким автомобильным движением – куда ехать-то? сиди за забором, возись в огороде, розы расти – тащит вверх.
Ничего интересного: накрошено небесной силой однообразных частных домишек, нарезано заборов, чётко разделяющих пространство, и вот – ещё одна церковь: из кирпича сложенная, школу скорее напоминающая, бело-красная, закрыта…
- Назад пойдём? – предложила жена.
- Ага, - согласился муж, я, то есть…
В обратной последовательности разматывая дорогу, вышли к площади с Лениным: он такой же, как ночью, а она – несколько иначе выглядит белым днём.
Кинотеатр обнаружился, потом – ярусами поднятые клумбы, красиво исполненные.
Представился озеленитель: мужичок, кряхтяще-курящий, вечно под мухой, с коричневым, морщинистым пергаментом лица; но цветы любит, говорит с ними – живые же…
- Когда ты встречаешься со своей?
Жене надо было обсудить кое-что с институтской одногруппницей:
- Сейчас, позвоню…
Ну да, встречались, я стоял у машины, курил, глядя то в бледноватый небесный раствор, скуку проливающий в душу, то на заборы, сереющие активно…
- Договорились?
- Да нет, здесь вряд ли получится: не пойдёт торговля косметикой. В музей исторический при школе хочешь?
- А есть?
- Ага.
- Ну пошли.
- Давай пообедаем сначала.
Для едовых нужд подошло скромненькое кафе, приткнувшееся к гостинице, и сто грамм, остро принятые перед борщом, вызвали лёгкий приступ вдохновения.
В садике, уютном вполне, ждали хранительницу музея; школа за спиной была не стандартна внешне: ждал типовой вариант, советский.
- А, вот она, наверно! – жена махнула рукой в сторону маленькой, спешащей женщиной с сумкой.
Да, оказалось – она.
Маленькая, подвижная, как ртутный шарик, легко говорящая, доброжелательная; а лестница внутри школы велика, крутобоки ступени, с яблок пример берут.
Пошла экспозиция: портреты, портреты, документы, знамя, обожжённое войной, пулемёт разбитый, каска с вырванными кусками, монеты – но банальные, теснящиеся рядками…
Фотографии, фотографии, прожелтью тронутые, кислотой времён залитые.
- Не богато у нас, - повторяла маленькая женщина, светясь радостью от посещения московских гостей…
- Почему? Очень всё мило, - говорила жена, а хранительница уже показывала маленькие фигурки солдатиков: оловянные, цветные:
- Ребята делают, любят музей наш, стараются…
- Молодцы.
- А на источник поехать хотите? – вдруг спросила женщина.
…как звали тебя, хранительница?
Размыли годы память…
Мы согласились, договорились о времени.
…везли туда, ехать не долго было; и дебрь расступалась, гущей зеленея, тяжёлая, слоистая, листья такой поразительной густоты…
Воду набирали, ломила зубы, холодная, словно из древних, древлих даже, времён бьющая…
Муж, то есть я, купил потом чекушку, понимая, что будет мало, и когда забрались в гостиницу, стал пить потихоньку – под пирожки и колбасную нарезку, приобретённую на обратной дороге.
Пил, расступалась радуга ассоциаций, замшелые каменные мосты парили в воздухе, и, возникавшие в сознанье золотые львы Византийской империи словно сообщали, что и ромейские провинции были такими же – низенькими, скупыми на богатство.
А ночью на площади гуляла молодёжь, не замеченное возле кинотеатра кафе струилось музыкой и огнями, жарко было, весело, сын одногруппницы жены, поддатый, подошёл, разговорились.
- Да скоро не будет их, Хвостов, - утверждал. – Все разбегутся отсюда. Нечего здесь делать…
Бедные Хвосты! Съёжатся, усохнут от безлюдья…
…утром шли по мостку над Вельёй, хотели купить творога и мёда перед отъездом: маленькая, спокойна речка, и такою богатою зеленью брызгали и перекипали берега её, что никакого другого богатства и не нужно.
