Есть два балета, что оказались вершинами олицетворения русского идеала и самосознания русского народа. Это — редчайшие перлы, природа которых — струящийся свет луны и эхо молитвенных хоров — надежно, как в банках Швейцарии, покоятся в сокровищнице мирового искусства. Один из них — "Лебединое озеро" Петипа, второй — "Иван Грозный" Григоровича. 8 ноября Большой театр дал премьеру, возобновление балета "Иван Грозный", Москва не видела спектакля с 1990 года. Эталонное воплощение его с Наталией Бессмертновой и Юрием Владимировым в главных партиях передаётся из уст в уста, как дивное предание.
Премьере предшествовало событие, что вмиг обернулось в легенду. Был объявлен один-единственный генеральный прогон. Зритель едва ли не штурмом брал Большой, наконец, заполнил партер, все ярусы, ложи, проходы и, довольный, ждал сенсации. Время шло, зритель уже призывал аплодисментами к началу действия. "Дамы и господа, — услышал, — приносим свои извинения, генеральный прогон переносится на завтра, ваши билеты будут действительны". Зритель не верил ушам своим, и еще минут десять-пятнадцать сидел, как вкопанный. "Григ чудит", — с хитрой ухмылкой произнес седовласый господин, всю свою жизнь он проработал с Григоровичем бутафором. Сработал "нечеловеческий фактор", отказал хай-тек, немецкая техника, которой нашпигована сегодня сцена. Что немцу хорошо, то русскому смерть, как говорится. Спору нет, нынешний заготовитель оперных и балетных "продукций" прогнал бы спектакль и со сломанным хай-теком, зритель и не к тому привык. Но прогон давал — Григорович. Старшее поколение вспомнило, кто такой Григорович. Молодое — узнало. По кулуарам театра пронесся шепот, что "Григ" и с мастерскими переругался, едва не скреативили боярские шубы, и прогнал главного дирижера Большого театра Василия Синайского, кто решил полюбопытствовать у концертмейстера: в каком темпе играть будем. И все эти слухи вспыхивали, как бенгальские огни, оказывались предметом доблести, долгожданного реванша. "Ну, наконец-то!" — потирали ладонями… Возможно, дело и не так было. Просто, Григорович относится к разряду тех людей, о которых говорят, как о героях. А о героях слагали и слагают легенды.
Григорович видит музыку. Он видит музыку в образах, как Врубель, к примеру, видел поэмы Лермонтова, Шмаринов — романы Достоевского. Он — художник. Только образы Григоровича витальные, и они сливаются в танец. Танец звучит, как музыка. Симфониями называют балеты Григоровича. Копии этих балетов фресками нанесены на своды Храма, что выстроен был в эпоху СССР. Большой театр тогда называли храмом искусства, Московский университет — храмом науки… Пожалуй, впервые я задумалась о фресках Григоровича на вечере в честь 85-летия маэстро. Большой театр давал в снежный рождественский вечер фрагменты из балетов "Ромео и Джульетта", "Золотой век", "Щелкунчик". Храмовая роспись предвечной России. И, вот, сегодня — "Иван Грозный".
"О времени далёком и трудном, смутном и тревожном, о веке XVI, когда Русь, раздираемая междуусобицами и нашествиями иноземцев, набатно гудела призывом к единению своих земель. О молодом царе Иване IV, о любимой его Анастасии, отравленной крамольными боярами, о князе Курбском, изменившем Родине и бежавшем за ее кордон, о русском народе, который вынес на своих плечах все испытания, выстояв и победив, рассказывают сцены этого балета". В 1975 году Григорович с этим балетом взметнул планку драматического балета 30-50-х годов. Балетмейстер обратился уже не к произведениям великой классической литературы, а к истории великой Руси и представил картину философского осмысления русской государственности, соборности русского народа и роли личности в истории. Внове оказался и язык хореографии. Пантомима, бытовые, жанровые сцены растворены в узорах танца, что складываются ковром, как узоры, в калейдоскопе и связываются между собой сквозным действием.
Танец "Ивана Грозного" потоком цунами врывается на сцену Большого театра, он захлестывает малявинской пестротой и удалью народного гуляния. Танец "Ивана Грозного" безудержным темпом взрывается, и тогда дикой и коварной повадки танец иноземцев, что посягнули на Русь, перебивает стремительный, как стрела, танец взятия Казани русским воинством. Открытый, героический, осененный золотом хоругвей, ведомый храбрым, окрыленным Вестниками победы, князем Курбским и, как апофеоз, неукротимой волей и бесстрашием царя-полководца Ивана IV. Вся сцена охвачена солистами и кордебалетом, движения и краски — желтые, черные, небесно-голубые, лиловые — единое полотно экспрессии, какую видел лишь зритель театра Шатле, когда Дягилев вздёрнул Париж "Половецкими плясками". Нет сил перевести дыхание, и, как в воздушные ямы, проваливаешься в адажио. Прозрачные, как родник. Призрачные, как наваждение.
Дуэты Ивана и Анастасии собраны из россыпи самоцветных камней классической хореографии. Тонкий грифель прорисовывает теперь поверх лоскутного эпического полотна линии элегантного арабеска, филигранно отточенного pas. Кротость Анастасии, чувственность, ее трепетные, как лист березы на ветру, уединённые грёзы, чуткость и покорность — вот вся эта сила слабости возвеличивает царя, и укрепляет его самодержавную гордость. И сам царь Иван преисполнен степенной нежности, душевного покоя; он в неизбывном счастье любви, что поднимает его из тяжелой болезни. Идеал русской женственности в Анастасии близок к идеалу русской духовности. Смирение, с которым царица принимает кубок с отравленным завистливыми боярами вином, невольно вызывает в памяти подвиг первых русских святых, князей Бориса и Глеба… Смерть Анастасии — катастрофа для Ивана, она ввергает его в пучину страстей. Диагональ, где царь Иван, с блестящими от слез глазами, едва пробирается из угла кулисы к авансцене, падает, приподнимается и снова движется на коленях с мольбой ко Всемогущему, по выразительности и проникновенности своей сравнима с бегом за ядом, как за спасением, Джульетты в балете "Ромео и Джульетта". В горе Иван почти безумен. Он бредит, видения Анастасии, своей "юницы", преследуют его. Если любовь так эфемерна, то — что? и зачем земная жизнь? Внемля страданиям, из загробного мира является к Ивану Анастасия. Бесстрастная, в белых пеленах. Хореография пылкого сближения и потустороннего отчуждения. Как потоки света, льётся она от далекой звезды сквозь серовато-синюю дымку сцены и вдруг застывает в статуарных поддержках. Таких хрупких, словно из хрусталя. Таких скорбных, что бесчувствие рядом. Таких вознесенных, что не оставят силы Ивана.
Трагична лирика Григоровича. Она истаивает, как горячий воск пред образами, когда оркестр замолкает, и только хор детских голосов заполняет пространство сцены тонким, как нити серебра, песнопением. Царь на земле — поют ангелы и архангелы — рок. Одиночество, Русь, неотвратимость долга.
Анастасия отравлена, бояре предали, друг Курбский бежал... Иван пережил, перестрадал, выдержал это падение в бездну, это личное поражение. Он восстал. Отныне царь Иван IV — царь Иван Грозный. Без жалости и без пощады. Без милости любви. Страшен в хореографии миг перевоплощения. Миг перевоплощения в хореографии — прекрасен. (Зритель в зале не удержался, крикнул "браво!")
В молитвенной тишине собираются вокруг царя преданные ему люди. В черных монашеских мантиях, с клятвой верности. Час обретения Иваном земли под ногами, час его торжества. Чуть подрагивает пламя свечей в руках опричников; склонив головы, они припадают на колено. Но, вот, царь щелкнул кнутом, и мантии сброшены. В ураганном порыве танца засверкали металлом кольчуги. Святая дружина, карающий меч. И пошел по Руси вихрь, "око за око, зуб за зуб". Этот вихрь — сама стихия, в которой, как в воронку, устремляются, закручиваются и бесшабашная готовность к бунту народа, и скомороший пляс под звон бубенцов, и жалобные стоны неповинных, и увещевания митрополита, и карнавал, что прячет под маской смерти незнакомца покаянную, истерзанную муками совести, охваченную мщением — злым гением романтизма — душу царя. Было такое ощущение, что единое полотно танца рассыплется, разорвется, и вместе с ним разлетится на куски собранная Иваном Русь. Но бьют, еще бьют в колокола Звонари, еще сдерживают канатами летящую тройкой Русь. Образ Звонарей, а в лице Звонарей — вдохновенного русского народа — эмблема балета "Ивана Грозный". Сцена — Звонари в красных косоворотках, черных шароварах и красных сафьяновых сапогах, готовые ударить что есть мочи в колокола — срывает гром аплодисментов, едва открывается занавес.
Трудно сказать в какой, но в какой-то момент теряешь ощущение спектакля, так эмоционально убедительно проносится балетная хроника XVI века. Начинаешь задумываться о настоящем. Николай II с самым роскошным в Европе Двором оказался в клещах "трусости, предательства и обмана". Он не залил кровью Россию. Подвал Ипатьевского дома залили его кровью. "Слабый царь" — говорят сегодня о Николае II. Грозный — говорят — исчадие ада. Говорят те, кто сам по локоть погряз в предательстве. Такое ощущение сегодня, что Россия ни опричнины, ни гражданской войны, ни террора не знала. Завистливые бояре в час болезни царя рвутся на трон, шуты гороховые набрасывают петлю на шею царя и ведут его на плаху. Финал балета "Иван Грозный" — Иван Грозный распят на канатах колоколов, распят шутами, но из последней силы царь — помазанник Божий — рванулся к авансцене прыжком и выпростал в зал взыскующую руку. Из века XVI — в век XXI.
Григорович — балетмейстер не сантиментов. Григорович — балетмейстер духа. Вчуже маэстро плачи и причитания по России. Григорович одержим Россией в ее изысканной — хореография Одетты — красоте, в её имперском — хореография царя — могуществе. С 1975 года "Иван Грозный" продолжил триумфальные походы-завоевания. Париж, Нью-Йорк, Вашингтон, Лондон, Брно, Буэнос-Айрес рукоплескали "подлинному шедевру хореографии", "подлинному шедевру сценографии" (художник — Симон Вирсаладзе), произведению сакральному, "очень русскому по духу и по характеру"… Кто бы мог подумать тогда, что пройдет десять лет и в образе распятого царя окажется — Россия. Преданная, оболганная, на потеху. Фундаментальная реальность — не материальна; она таит себя в произведениях искусств, в том поле творчества, где величие дерзновения отливается в величественность.
Настоящее возобновление балета "Иван Грозный" на сцене Большого театра какое-то время находилось на грани срыва. Дело в том, что наследники Сергея Прокофьева наложили право вето на использование произведений композитора. В основе партитуры балета — музыка Прокофьева к кинофильму Эйзенштейна "Иван Грозный", фрагменты из других его сочинений: "Русская увертюра", кантата "Александр Невский", Третья симфония. Интрига разрешилась письмом, в котором наследники композитора назвали балет "Иван Грозный" конгениальным музыке Прокофьева, а Григоровича — гениальным балетмейстером ХХ века.
P.S. Григорович: "Ивана Грозного судят уже четыре века, отношение к нему периодически меняется, кто-то считает его Великим учителем, кто-то — исчадием ада. Но его фигура всё не уходит из народного пространства. В этом нескончаемом потоке времени балетным театром ищется и своя художественная истина".
