Атака

Лейтенант Николай Лощинин лежал в развалинах гаража, разрушенного гранатомётом. Среди кирпичей тлел остов сгоревшего мотоцикла. Стена гаража рухнула, и открылась высотка в 19 этажей, которую штурмовал взвод Лощинина. Фасад высотки был залит солнцем, окна блестели. В некоторых стёкла были выбиты, и окна чернели. Из нескольких окон сочилась сажа, пачкала стену, и казалось, над окном чернеет бровь. На этажах угнездился украинский спецназ. В чёрных окнах мерцали пулемёты. Во дворе перед домом детская площадка пестрела разноцветными лесенками, качелями, каруселями. Лежала женщина в задранном синем платье с вывернутыми толстыми ногами. Правее высотки догорал грузовик. В него угодил снаряд боевой машины, взрыхлил капот, сдвинул кабины, но убитых не было. Левее открывалась улица, ведущая к центру города. На ней солнечными зайчиками сверкали осколки стёкол. Фонарный столб был подрублен и переломился надвое. Через улицу перебегали украинские солдаты, скрываясь в двухэтажном строении с надписью «Аптека». Вдоль улицы тянулись пятиэтажки и пропадали в дыму. Взвод Лощинина вместе с ротой донецких ополченцев штурмовал высотку. Ополченцы после очередной отбитой атаки укрылись в сквере. Там на клумбах краснели цветы и бил фонтан. Солнечные нарядные струи превращали картину разрушений в неправду. Казалось, съёмка фильма закончится, бутафорские дымы рассеются, поломанный фонарь распрямится, из высотки выйдут усталые актёры, побросают бронежилеты и каски, съёмочная группа сядет в автобус и покинет площадку.

Высотка была украинским опорным пунктом, преграждала путь к морскому порту, и командование торопило, ещё и ещё посылая ополченцев и взвод Лощинина на штурм.

Из развалин гаража город был невидим. Его огромность угадывалась по разрывам. Они гуляли на окраинах, перелетали к центру, уходили в глубину и снова возвращались к окраинам. Лощинин угадывал в разрывах расположение самоходных гаубиц, установок залпового огня, тяжёлых минометов. Представлял, как ползают в кварталах танки, пикируют самолёты, впрыскивают ядовитые дымы атакующие вертолёты. Город сотрясался, как огромное живое тело. Его глушили и вгоняли ножи. Он вздрагивал, не хотел умирать, а ему резали жилы, рассекали артерии, искали сердце, чтобы вонзить удар и умертвить.

Забулькала рация:

– Сойка, Сойка, я Липа! К вам идёт «коробка». Отработайте и берите дом! Бери его, мать вашу!

Лощинин слушал пузырьки рации, будто в ней что-то кипело. Представлял ротного, засевшего в соседнем квартале. Небритый кадык, щербатый хрипящий рот, кривой подбородок, злые, в рыжих ресницах, глаза. Рота потеряла четыре машины, одну потерял Лощинин. Теперь, глядя на высотку, на редкие пулемётные вспышки, на сквер с фонтаном, где группируются ополченцы, Лощинин думал, как станет атаковать. Как далеко подойдут к высотке боевые машины, прикрывая бронёй солдат. Где солдаты отлипнут от брони и бросятся через детскую площадку к подъезду, заваленному мешками с песком. И сколько атакующих войдёт в дом и двинет на этажи, где из открытых квартир в них полетят гранаты и хлестнут автоматы.

Город ахал, стенал, в нём ломались кости, хрустели поджилки, и Лощинин, участвуя в умерщвлении города, целил, как точнее взрезать сухожилие, взять штурмом высотку.

– Командир, нашей пушкой его не возьмёшь. Монолит. Снаряд как горох отскакивает, – сержант Бурковский, позывной «Бур», тоскливо смотрел на залитый солнцем фасад высотки. Фасад был рябой от попаданий. Снаряд, ударяя в бетон, выбивал клубок дыма, дым рассеивался, и открывалась вмятина. Если снаряд влетал в чёрный квадрат окна, откуда бил пулемёт, в глубине квартиры раздавался взрыв, вырывалось рыжее пламя, валил дым. Пулемёт умолкал, но на другом этаже лопалось стекло, начинало трепетать пулемётное пламя. Пулемётчик оставлял квартиру до попадания снаряда, менял позицию, не пуская к высотке пехоту.

– Вызвать авиацию! Пусть бомбу положит и разнесёт к ядрёне фене! – сержант Бур смотрел в синее небо, где проскользнул, как пятнистая рыба, вертолёт. Лицо Бура под каской казалось мятым, лоб морщился, морщины уходили под край каски. Глаза, большие, коричневые, как у лошади, тоскливо смотрели на высотку. Высотка из-под чёрных бровей глазами разбитых окон выискивала Бура среди развалин гаража, метила снайперской винтовкой.

– Без танка её не взять, – Бур тосковал, ожидая приказа на штурм. – Ещё одну машину сожжём. Хорошо, нет двухсотых. Бузу чуть зацепило.

– Как, Буза?..

Лощинин знал о ранении ефрейтора. Видел, как в машину, прикрывавшую ополченцев, угодила граната, полыхнула под гусеницей. Машина завертелась, слепо строча пулемётами. Ополченцы бестолково рассыпались, отступая в сквер. Машина покрутилась и встала обречённо, ожидая второго попадания. Лощинин видел, как из развалин выскочила машина ефрейтора, подлетела к подбитой, едва не ударив в корму. Буза скакнул из люка, горбился, набрасывал трос на крюк. Пятясь, оттащил машину от высотки, получив вдогон запоздалый удар гранатомёта.

– Сильно ранен? – спросил Лощинин.

– Осколок с песчинку, в коже застрял на лбу. Медик перевязал, и нормально. Буза живучий.

Лощинин чувствовал, как мается Бур, как тоскливо ждёт атаку, третью на проклятую высотку после первых двух, захлебнувшихся, когда ополченцы, уйдя из-под прикрытия машины, ринулись на этот дом и он резал их пулемётами. Они отступали, волоча убитых, укрывались в сквере с фонтаном. Им вслед с крыши высотки бил миномёт, вздымая среди бегущих колючие взрывы. Бур ходил в обе атаки, вытаскивал ополченца, который умер у него на плечах, забрызгав кровью. Эта кровь запеклась на каске Бура. Дважды он выходил из атаки живой и боялся третьей.

– Танк почему не идёт?

Лощинину Бур досаждал, мешал продумывать план атаки. Две боевые машины, ведя пулемётный огонь, поползут к детской площадке, где лежит убитая женщина и начинается «мёртвая зона». Третья, подбитая, машина с дальней дистанции станет бить из пушки по окнам. И тогда, у той карусели с разноцветными люльками, от тех качелей совершить бросок к подъезду, к мешкам с песком, кидая в темноту подъезда гранаты. Нестись на этажи. В эту атаку, пропустив две предшествующие, пойдёт он сам, туда, где управление боем бессмысленно и бой развивается по законам взрыва. В этом взрыве он может погибнуть, как мог и во всех прежних, где его сберегала судьба.

– Танком её раздолбать до фундамента, тогда и идти, – Бур размышлял, тоскуя, надеясь, что его размышления услышит тот, кто готовит атаку – взводный, лейтенант с булькающей рацией. Или ротный, капитан, с кривым подбородком и рыжими ресницами. Или майор, комбат, пухлый толстячок с обручальным кольцом. Или командир полка с морщиной, не дающей срастись мохнатым чёрным бровям. Или неведомый генерал в кунге над картой города, пославший войска на штурм. Или всевластный, бесконечно удалённый от этой высотки, тлеющего мотоцикла, от убитой женщины в синем платье, от подъезда, заваленного мешками песка, среди которых темнеет оконце для пулемётного ствола, откуда прилетит смерть.

Лощинин слышал муку Бура, хотел от неё отмахнуться, послать Бура на фланг, где Буза собирал у машины ополченцев. Но, мельком взглянув на него, увидел тень, затемнившую лицо среди яркого солнца. Эта тень появлялась у многих и исчезала. Но теперь лежала на впалых щеках Бура, на тонкой переносице, на искусанных губах и не уходила. Лощинин знал природу тени. Это были предчувствия. Неслышные, они жили в каждом солдатском сердце и вдруг сгущались, проступали на лицах. Лощинин решил не посылать Бура в атаку, оставить в прикрытии. Пусть тень сойдёт с его лица и станет невидимой, утонет в сердце.

Лощинин услышал храп, железный лязг. Из развалин выполз танк – сначала длинная пушка, лобовая броня башни. Танк вылезал из развалин, как огромный жук, сбрасывая комья земли. Он прокатил мимо гаража, перемолол гусеницами кирпичи, скрылся за трансформаторной будкой. Стал пятиться. Показалась корма с синей гарью, тяжкие катки. Танк появился из-за будки и встал, рокоча. Он был обшарпанный, закопчённый, шершавый, будто по нему водили рашпилем. Казалось, на нём висят горелые лохмотья. Такие танки поднимают со дна болот, куда они провалились. Этот был в торфяной грязи, на башне поверх активной брони мутно проступала Z. Болотом, куда провалился танк, была война. Его вытащили и направили на участок, где сражался взвод Лощинина. Это был его танк.

– Сойка, Сойка, я – Слон! – забулькала рация. Танк работал на частоте Лощинина. – Сойка, дай указание целей! Пришли наводчика!

– Слон, я Сойка! Будет тебе наводчик!

Лощинин повернулся к Буру.

– Садись на танк. Покажи, куда бить. В подъезд, в четвёртый этаж, в шестой и 12-й. Пусть саданёт по крыше, где миномёт. Выполняй!

Бур встрепенулся, смотрел на танки, на Лощинина повеселевшими шальными глазами. Отжался, бодрыми скачками вынесся из гаража, взобрался на танк. Из люка показался танкист в шлеме. Бур, оглядываясь на высотку, тыкал рукой, что-то жарко пояснял танкисту. Лощинин видел радость Бура: тот был избавлен от атаки, и тень, затемнившая его впалые щёки, сошла с лица и погрузилась обратно в сердце.

– Я – Первый! Идём двумя машинами! Танк отработал и мы пошли! Как поняли

меня? – Лощинин вызывал из развалин машины, подтягивал к рубежу атаки.

Отсюда, от гаража, одна за другой, они двинут к высотке, укрывая бронёй пехоту. За первой машиной пойдёт взвод, за второй – ополченцы. Лощинин пойдёт за первой, уже не управляя атакой, отдавая её вихрю, который внесёт атаку в высотку, на её этажи, или отбросит назад к развалинам, оставляя на пути отступления горящие машины и разбросанные по детской площадке тела.

Слабость колыхнула Лощинина, будто во рту мятный леденец холодил язык и гортань. Холод спускался к животу, под бронежилет, к ногам, обутым в тяжёлые ботинки. Было солнечно, жарко, кирпичи нагрелись, но он холодел. Высотка высасывала из него тепло, выманивала из развалин. Тёмные окна, как глаза с чёрными, намалёванными сажей бровями, видели его, звали на залитую солнцем площадку. Безвольный, переставляя холодные ноги, он выйдет, и его убьёт пулемёт из разбитого окна на четвёртом этаже. Он будет лежать среди детских лесенок и качелей, рядом с женщиной в синем платье, с её толстыми вывернутыми ногами.

Слабость прошла как облачко, затемнившее солнце. Тепло вернулось, превратилось в жар. Он ненавидел высотку, хотел её уничтожить. Каждый этаж, каждое окно, каждого засевшего в ней пулемётчика, каждую квартиру, пустившую к себе украинский спецназ. Желал взорвать, испепелить высотку, вставшую на пути его взвода, на его пути. И будь проклят тот, кто её построил, кто её заселил, кто соорудил нелепые карусели и лесенки, мешающие атаке, которую он через минуту начнёт и не остановит, пока не выйдет на плоскую крышу высотки – этой проклятой домины, что хочет его убить.

– Слон! Слон! Я – Сойка! Приступай к работе!

Грохнуло страшно над головой Лощинина, ткнуло лицом в кирпичи. На фасаде высотки открылась дыра, проломленная снарядом. Из дыры валил дым. Дыра казалась чёрным ртом курильщика.

Снова жахнул танк. Пушка колыхнулась, выплюнула струйку дыма. На фасаде появилась ещё одна дыра, полная дыма. Из первой дыры вместе с дымом летели красные искры. Танк бил, и на фасаде открывались чёрные рты, выдыхавшие дым.

Лощинин считал дыры. После каждого выстрела дом вздрагивал, на мгновенье выпадал из фокуса. Стены трепетали, снаряды застревали в высотке, рвали её жилы, ломали кости, и казалось, она рухнет, сползёт горой бетона. Но она стояла, в ней открывались рты, из них летели искры, вяло краснело пламя. Чёрные рты с красными языками.

– Слон, я – Сойка! Долбани по подъезду! Захерачь, говорю, по входу!

Танк шевельнул пушкой, повёл вниз и ударил. Снаряд улетел в подъезд, расшвырял мешки с песком. Из подъезда хлынула муть, заволокла площадку.

«Бог даст!» – подумал Лощинин, подхватив автомат и пристраиваясь в хвост головной машины. Там топтались десантники и несколько ополченцев в касках не по размеру, без бронежилетов. Ополченец с чёрной бородой кричал в прилипшую к плечу рацию:

– Выкуривай, стрекозу их мать! Не хрен в кустах сидеть, стрекозу их мать!

«Бог даст!» – повторил Лощинин, оттесняя бородача, вставая рядом с рядовым Ананьевым, позывной «Няня», и ефрейтором Бузылевым, позывной «Буза». Лоб Бузы был перевязан бинтом с проступившей кровью. «Бог даст!..»

Лощинин шёл за кормой машины, дыша горелой соляркой. Был зоркий, чуткий, пружинил ногами, пригибался, стараясь заслониться от высотки кормой машины, скрыться в синем дыме солярки. Все, кто шёл рядом, пригибались, пружинили ногами, будто подкрадывались к высотке. Высотка молчала, оглушённая танком. Горела внутри, осыпалась перебитыми балками.

«Бог даст!» – думал Лощинин, пересекая асфальтовую дорожку с чугунной оградкой, продавленной гусеницами. Машины медленно продвигались, поливая из пулемётов фасад. Высотка молчала, не огрызалась, дымила, истлевая внутри. Машина вползла на детскую площадку и шла среди пёстрых, покрашенных в красное, зелёное, жёлтое лесенок и качелей. За площадкой начиналась «мёртвая зона» – место броска.

С этажей ударили два пулемёта. Проскребли броню. Очередь соскользнула с брони и взрыхлила землю рядом с убитой женщиной. Хлопнул гранатомёт. С девятого этажа понеслась курчавая трасса. Огонёк гранаты просвистел над машиной, ударил в асфальт дорожки, отпрыгнул и взорвался малым пепельным взрывом.

– Вперёд! – гаркнул Лощинин. Он обогнул корму, увидел, как метнулись следом Буза, Няня, бородатый ополченец. Влетели в тёмный, развороченный взрывом подъезд. Буза швырнул гранату. Няня другую. С солнца – в слепоту, в дым. Эхо взрыва летит на этажи. «Бог даст!..» Лощинин вспрыгнул на обломок лестницы, успел разглядеть висевшие на стене почтовые ящики, лифт с вырванной дверью, растерзанное безголовое тело. «Бог даст!..»

Впереди скакали десантники. Квартира с номером девять. Латунные брызги гильз. Лепестки огня. К стене. Пронесло. Ещё квартира. Мимо, мимо. «Бог даст!..»

Слепая раскалённая сила швырнула Лощинина. Он взбегал скачками среди грохота гранат и автоматного треска. Квартира с номером 20. Соседняя дверь раскрыта. Бородач-ополченец шарахается от стены к стене. В квартире грохот, сыпется люстра, летят щепки шкафа. Выше, выше. «Бог даст!..»

Два автоматчика на лестничной клетке. Бьют в упор. У животов рыжие розетки огня. Не целясь, рыча, матерясь, Лощинин водил стволом, вырезая круги, помещая в эти круги автоматчиков в пятнистой форме. Один без каски. Рыжие волосы, красный лоб, синие навыкате глаза. Скрылись в квартире. Им вслед, грохоча автоматом, ворвался Буза. Металось, орало, гремело. Очереди из квартиры вылетали на лестничную клетку. Мимо. Дальше. «Бог даст!..»

Сверху, из раскрытых дверей, полетела граната. Ребристая, зелёная, как лягушка. Запрыгала под ногами, стуча по ступеням. Конец. Соскользнула, упала в проём, и там, где мчались вверх ополченцы, грохнул взрыв. Закричали истошно. Выше. Пробегая мимо квартиры, увидел того, кто кинул гранату. Он лежал на полу спиной к стене, голый по пояс. Грудь перевязана, в красных кляксах. Из-под чёлки – чёрные ненавидящие глаза. В кровавые кляксы бинтов, в ненавидящие глаза – короткую очередь. Выше, выше. «Бог даст!..»

Он задыхался. Этаж за этажом его возносила яростная душная сила. За ним бежал взвод, топотали ополченцы. Растекались по квартирам. В каждой шёл бой. Высотка кипела схватками. Лощинин оставлял за спиной кипящие боем квартиры. Нёсся вверх. Была жуткая сладость в этом слепом вознесении, без мыслей, без страха, без жалости. Только вперёд. «Бог даст!..» Ослепляющий свет. Мельканье квартир. Проломы в стене. Синева. И только одно на устах: «Бог даст!..»

На 19-м этаже квартиры кончались, тянулся длинный тусклый коридор с выходами на крышу. Лощинин искал, через какую дверь он проникнет туда: там оставался миномётный расчёт. Взбегая по лестнице, он расстрелял магазин. Отцепив его, лейтенант стал нащупывать на груди карман с запасным рожком. Фонарь на месте, индивидуальный пакет на месте. Гранаты он разбросал, пробегая по лестничным клеткам. Запасного магазина не было, карман разгрузки был пуст. Должно быть, магазин выпал, когда Лощинин кувыркался, уклоняясь от очередей.

Он стоял, опустив незаряжённый автомат. Придётся ждать подкрепление и с ним выбираться на крышу.

Он услышал, как в сумерках коридора захрустело. Появился верзила, громадный, в пятнистой форме, с засученными рукавами, с могучей сутулой спиной и огромными кулаками, в которых держал ручной пулемёт. Пулемётная лента, блестя латунью, свисала к полу. Рыльце пулемёта смотрело на Лощинина. На него же смотрели из-под лобных дуг маленькие, свирепые, мерцающие красным глаза. Пулемётчик был столь огромен, что занимал весь проход, почти касаясь плечами стен. Он шёл враскоряку, как ходят штангисты или снежные люди, пулемёт в его кулаках казался хрупкой игрушкой. Лощинин, держа пустой автомат, пятился, видя, как на лице пулемётчика, тяжёлом, будто булыжник, открывается рот, губы раздвигаются и видны зубы. Он был похож на оскаленного медведя, косолапо приближался к Лощинину. Чёрное рыльце пулемёта отыскало Лощинина, и он обессилел, сдался. Ждал, что истечёт секунда, из чёрной рюмочки дула полыхнёт – и тьма. Уже мёртвый, уронил автомат. Но рыльце чернело, пулемётчик дёргал затвор, тряс пулемёт. Лента змеилась, блестела латунь. Пулемёт молчал. Верзила отбросил пулемёт, в котором заело ленту, и он звякнул о бетонный пол.

Лощинин и пулемётчик стояли не двигаясь. Лощинин вернулся из смерти. Его мышцы дрожали. Рука потянулась к ремню, нащупала нож. Отстегнув ремешок на ножнах, лейтенант достал его. Верзила пошарил на бедре и вынул тесак. Тяжёлое тусклое лезвие, грубая рукоять. Лощинин держал нож наотмашь, чуть покачиваясь, ждал, когда верзила пойдёт на него, чтобы гибко уклониться от тесака, нырнуть под промахнувшуюся руку и всадить нож в выпуклую грудь пулемётчика, в коричневое пятно его камуфляжа. Он был как пружина. Мышцы дрожали. Он был зоркий, чуткий. В нём была жаркая вера и холодная воля. Пальцы плотно сжимали рукоять ножа. С лезвия скользнул белый луч и упал туда, куда следом вонзится светлая, как пламя, сталь.

Он увидел, как пулемётчик плоско выставил огромную ладонь, уложил на неё тесак, сжал и, откинувшись, метнул. Сталь пролетела и ударила остриём в бронежилет Лощинина. Удар был страшный, как пуля. Лощинина отбросило. Он качался, оглушённый ударом. Чувствовал, как удар гуляет в нём, будто пуля со смещённым центром тяжести, гудит в голове, ломит в костях, рвёт аорту. Пулемётчик взревел и пошёл, матерясь. Похожий на матерящегося снежного человека с растопыренными огромными пятернями, он хотел ломать Лощинину горло. Лощинин чувствовал исходящее от пулемётчика зловоние, едкое, кислое. Так пахнет смерть. Руки пулемётчика сжали горло Лощинина, и он, хрипя, выхаркивая сквернословие, ударил ножом. Нож плавно погрузился в мякоть, минуя ребро, воткнулся в сердце. Пулемётчик продолжал материться, ломал Лощинину шейные позвонки и валился на него, как падающая стена. Лейтенант отпустил нож, падал, и его заваливало зловонной горой.

Он лежал, слыша, как в громадном тулове хлюпает и пузырится. Горячая кровь заливала Лощинину грудь, плечи. Он выбирался из-под туши, и кровь, пропитав рубаху, текла по животу, в пах, по ногам, и он, чувствуя боль в позвонках и боясь крутить головой, встал, держась за стену. Отдышался, с трудом перевернул пулемётчика на спину. В коричневом пятне камуфляжа торчала рукоять ножа. Лощинин потянул, нож не поддавался. Он что есть силы дёрнул. Лезвие, красное от крови, блеснуло. На груди пулемётчика забил фонтанчик.

Лощинин подобрал автомат, ткнул ближнюю дверь и вышел на крышу.

Ослепило солнце, ветер подымал волосы. Белый громадный город лежал перед ним, уходя к окраинам, где туманились леса. Из белых кварталов поднимались дымы – чёрные, сизые, прозрачные. Одни громоздились как башни, другие вяло текли, третьи клубились как кудри. Гремели удары. Мерцали в кварталах вспышки гаубиц, резали воздух реактивные трассы, вертолёты ныряли, как каракатицы, впрыскивая в белый город чёрную копоть. Гремело, будто по городу перекатывали железные бочки. И за городом, за его белизной, за дымами сияла лазурь. Море, необъятное, безбрежное, восхитительное, омывало город, сливаясь с небом.

Лощинин стоял на крыше. Торчали вентиляционные трубы. Валялась упавшая с треноги труба миномёта. На этажах высотки продолжался бой, рвались гранаты. Кричали, матерились, стонали. Лощинину хотелось отвернуться от поверженного города, улететь от дымов, от ударов в лазурную бесконечность.