220: ВСЕМИРНОЕ ЭХО. МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ И НАТАЛИЯ ГОНЧАРОВА-ПУШКИНА
Михаил Лермонтов и Наталия Гончарова: «…подходило к настроению еѐ души, будило в ней сочувственное эхо»
Когда б в покорности незнанья Нас жить создатель осудил, Неисполнимые желанья Он в нашу душу б не вложил, Он не позволил бы стремиться К тому, что не должно свершится. Он не позволил бы искать В себе и в мире совершенства, Когда б нам полного блаженства Не должно вечно было знать… М . Ю . Л е р м о н т о в
Лермонтовский космос Поэзии… Радужно-туманные всплески памяти: родимое тепло материнских рук, монотонно-бесконечно-сверчковый скрип зыбки-колыбели, лунные полосы на мерцающей стене, пахуче-духмяное лакомство ржаной свежевыпеченной лепешки, ночной костѐр под звездным небом, сенокосные песни в заливных лугах… Устное, а потом печатное чудо поэтического слова; чарующие ритмы; музыка образа, музыка света, музыка сердца, музыка души… В розово-сиреневой дымке неведомых стихий белел одинокий Парус; морская царевна обвораживала витязя («Вот показалась рука из воды, Ловит за кисти шелковой узды»); молодая чинара у Черного моря отвергала наивные притязания дубового листка; тучка золотая на груди утѐса-великана («С утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя»)… Детское, отроческое, юношеское прозрение, открытие мира через лермонтовское, сокровенное: Мне грустно, потому что я тебя люблю, И знаю: молодость цветущую твою Не пощадит молвы коварное гоненье, За каждый светлый день иль сладкое мгновенье Слезами и тоской заплатишь ты судьбе. Мне грустно… потому что весело тебе. Ласкаю я в душе старинную мечту, Погибших лет святые звуки. И если как-нибудь на миг удастся мне Забыться, - памятью к недавней старине Лечу я вольной, вольной птицей; И вижу я себя ребѐнком; и кругом Родные все места; и кругом Родные всѐ места… Лермонтовское озарение… Пушкинское озарение… Пушкиниана… Лермонтовиана… Окружение Лермонтова… «Присутствие» Лермонтова… «Присутствие» Пушкина… В Пушкиниане, Лермонтовиане есть страницы особой интеллектуальнопсихологической энергетики; через десятилетия, через века, через болевое, горевое, трагическое или по-вешнему просветлѐнное, радостно-счастливое, романтично озарѐнное – доносится знобяще-гулкое, далѐкое-близкое эхо давно умолкнувших голосов, улавливается растревоженной душой воскреснувшее в сиреневых гроздьях обаяние Московский венок Наталье Николаевне Гончаровой-Пушкиной 49 былых, улетучившихся в космическое небытие, незабвенно-несказанных улыбок, врачующая горечь невыплаканных, сквозящих в золотых дождинках, пернатых снежинках былых слѐз, слѐз разлук и встреч, слѐз прощаний и здравствований… Перечитаем мемуарные страницы, посвященные Надежде Николаевне… Дочь еѐ (А.П. Арапова) вспоминает: «Нигде она так не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфере один только частый посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность. Это был Лермонтов» «Слишком хорошо воспита В.В. Ш а х о в . СОЧУВСТВЕННОЕ ЭХО 50 Общество оказалось многолюднее обыкновенного, ступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладел освободившимся около не местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычностью»). Мемуаристке удаѐтся углубиться в «диалектику» сложнейшей психологической коллизии: «Он (Лермонтов – В.Ш.)точно стремился заглянуть в тайник ее (Наталии Николаевны – В.Ш.) души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей». Автор воспоминаний понимает всю историческую значимость и весомость происходящего («Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой не заглушило в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления»). В заключение этой «беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью», Лермонтов произнѐс: - Когда я только подумаю, как мы часто с вами встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть еѐ обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным!.. - Прощать мне вам нечего, - ответила Наталья Николаевна, - но если вам жаль уезжать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее остаться при этом убеждении. «Прощание их было самое задушевное, и много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, происшедшей с Лермонтовым перед самым отъездом, - завершает свои воспоминания А.П. Арапова. - Ему не суждено было вернуться в Петербург, и когда весть о его трагической смерти дошла до матери, сердце ее болезненно сжалось. Прощальный вечер так наглядно воскрес в ее памяти, что ей показалось, что она потеряла кого-то близкого… Мне было шестнадцать лет, я с восторгом юности зачитывалась «Героем нашего времени» и все расспрашивала о Лермонтове, о подробностях его жизни и дуэли. Мать тогда мне передала их последнюю встречу и прибавила: - Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собой в могилу».
