О романе Александра Проханова «Пепел»
Михаил Кильдяшов 25 мая 2011 года Номер 21 (914)
НА СНИМКЕ: АЛЕКСАНДР ПРОХАНОВ В АФГАНИСТАНЕКаждое без исключения произведение Проханова представляет собой сложную метафизическую конструкцию, где из повседневного явления вырастает философия бытия, где вполне рядовой человек обнаруживает в себе титаническую мощь, где отдельно взятый уголок России, преодолевая пространственно-временные границы, расширяется до космических пределов.
Всё это относится и к новому роману «Пепел», который вместе с романом «Стеклодув» образует своеобразную «реверсивную дилогию», объединенную общим главным героем Петром Суздальцевым: если в «Стеклодуве» повествуется непосредственно об Афганской войне, где подполковник Суздальцев проводит разведывательную операцию, то в «Пепле» война настигает двадцатидвухлетнего юношу как предчувствие…
Действие романа происходит в 1962 году (когда Суздальцев уезжает, отмечается 45-я годовщина Октября), занимающем на хронологической ленте узловое положение между двумя войнами: 17 лет после Великой Отечественной войны и 17 лет до войны в Афганистане. За эти в общей сложности 34 года успели вырасти два русских поколения (офицеры и «срочники»), призванных противостоять жерновам новой войны.
Именно в точечном пространстве деревни и именно в ключевом 1962 году Суздальцев осознает, что жизнь всякого человека становится фактом истории, не мыслится обособленно, а смыкается на оси времени с прошлым и будущим.
Историческое прошлое в романе — это прежде всего обращение к Великой Отечественной войне, «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», стремление поколения Суздальцева постоянно проверять себя на прочность, чтобы быть достойными своих отцов. Это незримая нить, навсегда связавшая погибших и выживших фронтовиков. Это постоянный зов пропавших без вести мужей, на который вдовы идут по заснеженному лесу в непроглядной ночи: «Он нес русскую старуху, военную вдову, и ему казалось, что из темного неба молча смотрят за ним множество молчаливых мужчин в военных телогрейках и касках, и среди них его отец, лейтенант пулеметного взвода, погибший в сталинградской степи». Это энергия родной земли, способная остановить наступление вражеской техники: «Суздальцев смотрел на остатки немецкой машины, которую принесло вместе с великим нашествием в русскую глухомань. Нашествие ударилось об эти мерзлые леса, сирые деревни, серое, сеющее снег небо — и покатилось обратно». Это боевая соборность в мирное время, фронтовая философия общего дела при тушении лесного пожара: «Суздальцев подумал, что вот так копали противотанковые рвы на подступах к Москве. Так торопились отрыть окопы перед наступающим танковым валом».
Историческое будущее как предчувствие войны с Востока открывается в романе только Суздальцеву: противостояние, локализованное в чужой стране, донесет до русского уха язык ранее неведомой в ближнем бою цивилизации: «Где проходила эта война? На каком континенте? Быть может, на другой планете, в иных мирах — и световая волна, блуждая в мироздании, отыскала его, вошла в резонанс, запечатлела на листке картины военных действий…».
Но бытие русской деревни подчинено не только историческому времени, а своей глубокой корневой системой и коллективной бессознательной памятью связано с мифологическим прошлым. Это былинная битва двух птиц, явленная Суздальцеву в небе над лесом: «В битве птиц было нечто сказочное, волшебное, из былин, из старинных песен — притча о вечной схватке добра и зла, света и тьмы, жизни и смерти, лета и зимы. Перед ним в небесах оживали сказочные картины Билибина, резьба на каменных русских соборах. Русское, заповедное, вещее чудилось ему в этой небесной битве, и он ждал, что птицы упадут к земле, обернутся черным и красным витязями, черным и красным жеребцами и продолжат свой бой среди первого снегопада». Это жизненный уклад дома тети Поли (хозяйки, у которой Суздальцев остановился на постой), где неразрывно переплелись православная благодать и языческое колдовство: «Дремучее, древнее, сказочное чудилось Суздальцеву в словах тети Поли. Они переносили его в то время, когда сбывались предсказания, действовали заговоры, являлись знамения. Жизнь человека окружало множество знаков, которые придавали ему невидимые силы, и в каждом цветке, в каждом облаке, в каждой падучей звезде можно было угадать волю того, кто предостерегал, наущал, указывал путь. Тетя Поля была ведунья, была хозяйкой избушки, которая поворачивалась окнами то к заметенному полю, то к близкому заснеженному лесу».
Мифологическое прошлое сконцентрировало первобытные силы земли, универсальную житейскую мудрость и потому направило вектор в мифологическое будущее, размытый силуэт которого сумел разглядеть футуролог Скрыльников — единственный персонаж, пришедший из города и не нарушивший микрокосмос деревни. Скрыльников — архитектор, чьи идеи основываются на опыте кочевых племен и колыбельных цивилизаций: человек должен быть мобилен в пространстве природы, должен уметь при необходимости легко преодолевать и вновь проводить черту оседлости — только тогда люди из рабов, протестантов, ненавистников и беглецов цивилизации смогут превратиться в ее хозяев.
Метафизическое пространство деревни, первоначально чужеродно коренному горожанину Суздальцеву. Чтобы перестать быть маргиналом, ему необходимо обрести душевное единство с лесом, землей и небом, пашней и избой. Инициация и социализация героя происходят в деревенском труде: ловля рыбы, охота, строительство дома, распашка земли: «Он, исконный горожанин, интеллигент, выпускник гуманитарного вуза, изучавший изысканную восточную философию и культуру, идет сейчас у кромки весеннего леса за русским плугом». И тогда ему открывается тайна русской избы: «В избах топились печи, красное пламя озаряло полукруглый зев, в нем чернели чугуны, в которых хозяйки запаривали корм для скотины. Сами хозяйки, с ухватами, в платках, заслоняли на мгновенье красный огонь, и эти пламенеющие очаги создавали ощущенье древнего, языческого капища, среди которого сновали хранительницы огня»…
Здесь деревенские люди, которым дана некая неизрекаемая Истина, безгрешны в своем всеединстве: «Какое это таинственное счастье — оказаться в этой смуглой избе, где все сидят за столом, словно сошедшие с образов святые, и у каждого вокруг головы шар прозрачного света». Суздальцев понимает, что именно тут хранятся вековые творческие силы, ловит ритм деревенской жизни и сам становится тайновидцем: «…жизнь его чудесно окружена предсказаниями и пророчествами, и только нужно научиться читать их по морозному узору инея на стекле, по полету ворона на снежной опушке, по череде красных, голубых и зеленых полосок в половике».
Но в метафизическое пространство деревни часто вторгается реальное пространство города: с появлением мамы и бабушки Суздальцева, которых коробит простота деревенского быта, с приездом студенческих друзей героя, чьи интеллигентские разговоры непонятны тете Поле. Столичные поэты, писатели и актеры, мыслящие себя новыми Северяниными и Чуковскими, своей богемностью отпугивают местных жителей. Всех их деревня выталкивает, как инородное тело из живого организма.
В романе представлено еще одно измерение — потенциальное пространство войны, электрическим разрядом, слуховой галлюцинацией не по воле Суздальцева врывающееся в действительность: «Та несуществующая война отыскала его в глухой деревне, выхватила из каморки, перенесла в неведомую азиатскую страну, где происходят бои и смерти». Вторжение войны выстраивается здесь не просто в отдельную сюжетную линию, а становится романом в романе. Афганские фрагменты «Пепла» не образуют фабульного монолита, это скорее кадры несмонтированной пленки, мозаика, состоящая из предшествующих текстов Проханова о войне с Востока: «Сна в Кабуле», «Дворца», «Стеклодува» и других. Это страшный калейдоскоп судеб, по которым прошлась война, отдаленный звук иерихонской трубы, пойманный чутким ухом русского юноши — будущего офицера Суздальцева.
Такая сложная пространственная и временная организация романа образует единую систему координат, где существует ИМПЕРИЯ, — идеальная форма бытия для русской цивилизации…
Но извне на Империю воздействуют губительные силы, они диссипативными структурами проникают в ее организм, расшатывают стройную систему, подрывают вековой уклад жизни. Две точки зрения, представленные друзьями Суздальцева, своим столкновением пробили брешь в броне Империи, и в образовавшиеся щели селевым потоком устремилась война…
Война как кульминационное разрешение всех противоречий мира, входя в него, оставляет страшные тайные знаки, делает грозные предупреждения: кровавая лежка раненого лося («Боль имела космический характер, была занесена на землю вместе с жизнью, сопровождала жизнь, прерывала ее, превращая в смерть»), срубленная береза, в которой герой увидел воплощение образа Богоматери («Суздальцев чувствовал, что случилось непоправимое несчастье. Вырваны из жизни и унесены несказанная красота и любовь, от которой осталось пустое невосполнимое место. И теперь всю жизнь он будет вспоминать волшебную березу с первой звездой, посулившей ему небывалое чудо, которое теперь ему никогда не достичь»), красные чернила, которыми написан роман Суздальцева.
В зараженном войной Русском Космосе есть два шлюза: через один — православная икона — можно выпустить войну: «Теперь он стоял перед иконой и чувствовал необъяснимое к ней влечение. Ему казалось, что икона является дверцей, закрывающей вход в иную неземную реальность, в которой действуют светоносные силы, лучистые энергии»; через другой — колесо немецкого танка на лесной опушке — окончательно впустить ее, как всадников Апокалипсиса: «Он наклонился над колесом. Ему показалось, что от него исходит угрюмая темная сила. Оно, сравнительно небольшое, казалось, обладает непомерным весом, так что его невозможно стронуть с места. Оно, подобно люку, закрывает горловину невидимого колодца, от которого к поверхности поднимаются пугающие темные силы. Колодец замаскирован травой и цветами, уходит под корни берез, погружается в толщу земли, в бездну. Туда, где дышит металлический раскаленный уголь ядра, обитают таинственные, разрушительные по своей природе духи». Открыв не тот шлюз, Суздальцев мучительно старается изменить трагический ход истории, пытается убить зародыш войны, уничтожая кроваво-красные строки рукописи…
Но война всё же возродится из пепла, и того, что изначально предначертано Стеклодувом, не избежать. И Суздальцев подсознательно к этому готов, ведь жизнь прекрасно укладывается в следующую метафору: «Человек бежит по льдине в одну сторону, а льдину сносит в другую. Ему кажется, что он самостоятелен и свободен в своем беге, но он связан с льдиной и подчиняется ее движению». Но главное, чтобы бег по льдине не превратился в одинокий дрейф в отрыве от материка Империи.
Полностью — в газете «День литературы», 2011, № 5
