В интеллектуальных дискуссиях о том, какой быть грядущей России: национальным государством русских или империей, почти всегда остается «за кадром» вопрос о том, что такое эта самая «империя» (см. например, «Завтра», 2011, № 15). И термин этот используется всеми участниками дискуссий обычно без «расшифровки», в самом его расхожем, обывательском понимании: это, мол, большое по территории и многонациональное по составу государство.
Но подобная трактовка не имеет ничего общего с «империей» в ее истинном смысле, идущем от римской традиции, где оно обозначает совершенно особый тип государственной власти, выраженный термином «imperium» и неразрывно связанный с личностью того (или же личностями тех), кому этот «imperium» принадлежит. То есть «империя» — это прежде всего качественное, а не количественное понятие.
Оставляя это обстоятельство «за кадром», мы, по сути, будем дискутировать о мнимых сущностях, то есть толочь воду в ступе.
«Imperium» понимался как комплекс высших правовых полномочий, вручаемый человеку от богов через представителей религиозной и политической власти всего сообщества свободных римских граждан.
Это обстоятельство, во-первых, категорически отличало Римскую империю от любых иных предшествующих и современных ей «деспотий», а во-вторых, придавало ей уникальный правовой характер: во всем многообразии человеческих сообществ и государств в один и тот же момент времени может быть только одна-единственная империя.
Казалось бы, это утверждение противоречит известным историческим фактам — например, разделению поздней Римской империи на Западную и Восточную. Но на деле количество лиц, осуществляющих один и тот же «imperium» на тех или иных территориях, не имеет определяющего значения.
Однако при этом сама личность обладателя «imperium», принцепса (а затем императора), как носителя и воплощения всего римского империума, несомненно, возвышалась над безличными традиционными институтами республиканской власти, включала их в себя своей рефлексией и своей волей — поэтому звание императора признавалось пожизненным, от него нельзя было отказаться, а потерять его — только вместе с жизнью. Иными словами, «imperium» — это личностное осуществление абсолютной коллективной свободы всего человеческого рода, «gens humanis», от самого императора до последнего нищего, варвара или раба.
Напомнив (или установив) этот факт, посмотрим теперь на то, каким образом и какие именно «имперские» традиции отражаются в коллективном политическом сознании видимой «глобальной империи» США и всё еще претендующей на то, чтобы стать (или оставаться) «Третьим Римом», Россией.
Древний Рим — США
Современное американское политическое сознание обнаруживает значительное сходство с политическим сознанием Древнего Рима.
Так, типологически сходно значение легенды о первых колонистах «Мэйфлауэра» с легендой об Энее. И в том, и в другом случае гонимые предки, средоточие всяческих добродетелей, ступают на «новую землю», предназначенную для них высшими силами. Американский истеблишмент долгое время был склонен вести свое происхождение именно от набожных первопоселенцев, положивших начало могуществу Соединенных Штатов. В частности, 12-й президент США Закари Тейлор относил это обстоятельство к числу своих достоинств. О той же ситуации, только применительно к древнеримскому обществу, писал в своей фундаментальной монографии «Принципат Августа» Н.А. Машкин: «Со времен Суллы многие аристократические роды ведут свое начало от Энея и его спутников… Религиозный Эней является тем идеальным римлянином, который должен был служить примером для подражания. »Pius« (благочестивый) — постоянный эпитет Энея».
Мифологизированные образы прошлых и современных правителей, т. е. личностей, властвующих в обществе, также обнаруживают ряд сходных черт. «Гражданам США всегда внушали мысль, что важнейшую и решающую должность в стране должны занимать люди незаурядные», — отмечает Э. Пессен: «Жизнь президентов служит примером и стимулом для подрастающего поколения… доказательством того, что честный труд не принижает человека, что высшие гражданские почести доступны трудолюбивым и целеустремленным». Биографии президентов, как правило, представляют собой описание «бедного, но честного малого», «одного из нас», восходящего благодаря своим личным качествам к вершине политической власти. Тем самым институт президенства рассматривается как воплощение «американской мечты», как реализация тех ценностей, носителями которых были колонисты «Мэйфлауэра».
Точно так же официальный источник «Res gestae diui Augusti» доказывал, что своей деятельностью Август воплотил в жизнь основные черты идеального римлянина: virtus, pietas, iustitia, clementia (мужество, благочестие, справедливость, мягкосердечие). «Август питал несомненный интерес к элогиям знаменитых римлян, которые были возобновлены и даже заново составлены, причем наряду с подлинными элогиями видных республиканских деятелей появились элогии легендарных царей, включая Энея».
Существует и явное сходство между мифологизированными образами Джорджа Вашингтона и Катона Старшего. «Миф о Дж. Вашингтоне призван обосновать единство американской нации и ее отличие от других наций… Как-то на день рождения маленькому Джорджу подарили топорик. Чтобы испытать свое новое орудие, он срубил одно из вишневых деревьев своего отца. Тот спросил его, не он ли погубил дерево. Джордж ответил: »Я не могу солгать, отец! Я срубил его своим топором! « Вишневое дерево… воплощает поэтическое воспоминание о старом отчем доме, о европейской цивилизации… Вашингтон, лидер революции, срубает дерево старой цивилизации, что символизирует освобождение Америки от протекционизма Англии. Мальчик, срубивший дерево, сам становится символическим отцом-основателем новой страны, новой культуры. Миф о вишневом дереве для американцев — это весьма развернутое определение их морального кодекса. Американцы вольны делать что угодно для достижения собственных целей. Но при этом важно соблюдать честность — она искупает вину», — пишет П.С. Гуревич. Но столь же откровенно и последовательно действовал герой Римской республики Катон Старший, а его фраза «Carthaginem esse delendam! », которой он, по преданию, завершал каждую речь в сенате (кстати, институт, существующий и в США), — еще более знаменита, чем признание Джорджа Вашингтона.
Сама концепция Pax Americana во многом перекликается с концепцией Pax Romana, a «конец истории», предложенный Ф. Фукуямой, — с «золотым веком» императора Августа. Специфически сближающей чертой выступает культурная экспансия Америки и Рима, использование апологетической «массовой культуры» как средства господства в общественном сознании других народов и стран. Эта черта особенно интересна в связи с глубинным «культурным вакуумом» порождающего ее общества и, как следствие, развитием «мозаичной культуры». Но основное сходство данных концепций заключается в сознательной консолидации различных групп господствующей элиты против классов угнетенных. И здесь «план Маршалла» оказывается вполне созвучным реформам первых Цезарей.
Новый Рим — Россия
Следует сказать, что вся отечественная культура, славянская письменность вообще и летописание в частности имеют во многом ромейское («византийское») происхождение. Поэтому вряд ли вызовет удивление и соотнесённость русского политического сознания с его ромейским прототипом, который, в свою очередь, основан на всё той же римской традиции, «обогащенной» эллинизированными восточными верованиями через Евангелие с прописанным там принципом «Отдать кесарю кесарево, а Богу — Божье». Более чем тысячелетняя история Восточноримской империи (Ромейского Царства) в этом отношении весьма слабо изучена, поскольку христианская парадигма «симфонии властей» в ее «византийском» варианте, реализованном прежде всего царствованием Константина Великого, на протяжении всего этого периода оставалась, по сути, неизменным лекалом, на которое накладывалось всякое новое царствование. «Катехон» (удерживающий) и «канонизация» (причисление православной церковью к лику святых) — выступали основными характеристиками власти ромейских царей в историческом времени. Не прошедший канонизацию властитель, по сути, утрачивал право именоваться «катехоном» в вечности. Именно поэтому византийская агиография в той части, которая посвящена святым носителям «империума», может считаться гораздо более существенным проявлением мифологизации истории, чем творения придворных византийских историков, ориентированных на следование «светским» образцам античности: например, таких, как Лев Диакон или Михаил Комнин.
Иными словами, образ Царя как святого воина-правителя, канонизированного Церковью, которая, в свою очередь, совокупно выступает как освященное Святым Духом Тело Христово, символически повторяет в историческом времени образ предвечного Христа, Богочеловека. В этой модели мышления все собственно «человеческие» слабости правителя могут отступать на второй план — подобно тому, как в евангельской традиции отступают на второй план и становятся бессмысленными все упреки фарисеев Христу, что «Сын человеческий» не соблюдает субботы и находится за одним столом с мытарями и блудницами.
В этой связи можно сказать, что русское политическое сознание имело не столько «земной», сколько «небесный» вектор, где исторические события (реальные или вымышленные — неважно) получали свое сверх-значение только через «оправдание верой» и «спасение души». «Слово» и «житие» — два самых распространенных литературных жанра на Древней Руси. При этом «слово» исходило, что называется, «от первого лица», а «житие», напротив, представляло собой, в сущности, «безличный», «с точки зрения вечности», уложенный едва ли не в канонические рамки рассказ о подвигах того или иного святого.
«В началѣ бѣ Слово» — гласит «церковнославянский» текст Евангелия от Иоанна, переведенный на «современный русский» в «синодальном» издании как «В начале было Слово». Еще раз стоит обратить внимание читателей на несовершенство и неточность подобного перевода, невольно (или вольно?) относящего все сказанное к некоему прошлому времени и, соответственно, к некоему всеобщему «началу». А в первичном для нас «церковнославянском» варианте слово «бѣ» означает нечто принципиально иное — то, что «было, есть и будет», а следовательно, и «Слово», о котором идет речь в Евангелии, не «было» когда-то, «в начале времен», а «было, есть и будет» в начале всего, что совершалось, совершается и будет совершаться в мире. Разница смыслов здесь совершенно очевидна, и она, видимо, во многом объясняет уникальность мировосприятия древнерусского православия, явленного в дошедших до наших дней «словах» и «житиях».
В качестве примера можно привести следующий отрывок из знаменитого «слова» князя Владимира Мономаха к Олегу Святославичу, датированного 1097 годом: «Господь наш не человек, но Бог всей вселенной, — что захочет, во мгновение ока все сотворит, — и все же Сам претерпел хулу, и оплевание, и удары, и на смерть отдал Себя, владея жизнью и смертью. А мы что такое, люди грешные и худые? — сегодня живы, а завтра мертвы, сегодня в славе и чести, а завтра в гробу и забыты, — другие собранное нами разделят.
Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили?.. Только и есть у них, что сделали душе своей… Не от нужды говорю я это, ни от беды какой-нибудь, посланной Богом, сам поймешь, но душа своя мне дороже всего света сего.
На Страшном Суде без обвинителей сам себя обличаю».
Мы видим здесь совершенно иное время: измеряемое не столько «летами» как линейным множеством, сколько, используя позднейший термин Лейбница, «монадой» человеческой души, прямо соотнесенной со всегда открытой для нее через Христа и во Христе вечностью. От этой монады, от ее «жизни-жития» только и может исходить «слово» как некий изначальный импульс, «дерзающий» открыть вечность не только для нее самой, но и для способных вобрать это «слово» душ других людей: родственников, единоверцев и т. д…
Иначе говоря, здесь мы встречаемся с принципиально иным типом политического сознания, нежели тип «западный», охарактеризованный в первом разделе настоящей работы. Более того, здесь мы встречаемся с принципиально иным типом самой истории, совершающейся прежде всего как история именно «оправдания верой» и «спасения души», а вовсе не история завоеваний, в том числе завоеваний независимости, свободы, власти, богатства и прочих благ «мира сего». Высшие нравственные ценности здесь совершенно иные.
Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, сравнить оценку англичанами своего короля Генриха VIII, французами — Карла IX, и русскими — того же Ивана Грозного, на что справедливо указывал В.В. Кожинов. И это далеко не случайность — наряду с мифом об Иване Грозном существуют не менее красочные мифы о Петре Первом или Иосифе Сталине (впрочем, последний — более-менее примитивная копия действительно народных образцов). Иным образом в тот же ряд встраиваются легенды о погибших мученической смертью, но «спасших душу» князьях Борисе и Глебе — первых собственно русских святых.
В двоической западной логике (догмат filioque — оттуда же, из двоичности мышления самых последовательных умов Запада) это обстоятельство порождает представления о «жертвенности» и «пассивности» русских как народа вообще, а также о желательности для них той или иной формы «насилия» и «насильственной организации» (по собственным, надо полагать, образцам) со стороны государственной власти. Трехмерная цельность русской души, проецируясь в это двухмерное мышление, неизбежно выглядит «совмещением несовместимого», некоей загадкой и даже тайной, которая сама себя хранит.
Чтобы подчеркнуть разницу нравственных ценностей, определяющих поведенческие реакции, можно привести и пример «от противного», задавшись вопросом: как стать врагом русского человека? Ясно, что для этого мало покушаться на его дом, на его имущество, даже на его родных и близких, даже на саму его жизнь. Для этого нужно стремиться «погубить его душу» или, что для традиционного русского сознания то же самое, «погубить его веру», разрушить вечную «монаду» его Слова и его жития. И только если такое стремление проявляется очевидно и бесспорно, силы и люди, его несущие, воспринимаются как враги — со всеми вытекающими отсюда и страшными для них последствиями. «Русские долго запрягают, но быстро ездят», — на метафорическом, образном уровне характеризовал эту особенность «железный канцлер» Пруссии Отто фон Бисмарк.
Вместо заключения
Мы видим, что западное (и в особенности американское) политическое сознание, кичащееся своей приверженностью свободам и правам человека, на деле ограничивает эти права и свободы весьма скудным и одномерным набором именно гражданских, а не собственно человеческих прав и свобод. В то же время механизм делегации этих прав и свобод псевдоимперскому субъекту, правящим элитам, — отработан практически до автоматизма. И действующая сегодня в России система политической власти, к сожалению, реализует именно этот, противоречащий русскому политическому сознанию, смертный и ветхий архетип. Субъект-носитель русского империума, личностный или коллективный, уничтожен и в настоящее время отсутствует. Но это вовсе не значит, что так будет всегда.
