ВЕЛОРУС

№47 (679) от 22 ноября 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Андрей Терещенко
ВЕЛОРУС
Как объехать Африку на велосипеде
Андрей Терещенко — человек молодой, сильный, свободный. Ему интересен мир людей во всей полноте, в том числе и географической. Нашел парень спонсоров. Купил надежный велосипед и поехал по свету. Более 50 тысяч километров наколесил по Азии и Африке.
— Зачем тебе это нужно, Андрей? — спросил я его при очередной встрече.
— Вопрос дежурный. Отвечаю так. Люблю летать. По старинной авиационной привычке. Было дело — пилотировал. А почему велосипед? С него мир видишь предельно конкретно.
— Значит, крути педали и только?
— Ну, разве что еще немного удачи. Кстати, и фраза "я из России" помогает в самых трудных ситуациях. Русского человека везде уважают.
Он может рассказывать часами. Послушаем на досуге.
Александр Синцов
Знаки предупреждали об опасности перед мостами через небольшие речушки или сухие русла. Есть чего опасаться: хоть мосты и на капитальных деревянных опорах, но без боковых ограждений и перил. К поперечному деревянному настилу, который часто зияет провалами, пришиты продольные доски на ширину автомобильной колеи. Не зевай, шофёр, не храбрись и лучше перейди шагом, велосипедист.
Слишком гладко как-то всё получалось. Я был уверен, что нахожусь на территории ЦАР, а где же ещё? И казалось, дальнейшие трудности создаст только природа с её разнообразием и богатством: чем дальше, тем гуще, сочнее лес и больше влаги с кровососущими тварями. После водораздела со средневысоких гор потекут реки бассейна Конго, наступит буйство тропической чащобы со слонами и крокодилами, убийственно влажным климатом и специфическими миазмами громадных болот, одним из последних белых пятен Земли, где, возможно, обитают чудом сохранившиеся потомки динозавров. Во всяком случае, свидетельства тому были...
Стояла прекрасная погода: днём тепло, не больше тридцати по Цельсию, ночью даже прохладно. Сухой сезон — месяц февраль, и здесь сухо, дождей нет и в помине, как и в центральном Чаде в пятистах километрах к северу, в "прихожей" Сахары.
Только голод допекал не на шутку. В деревне я решился на расспросы о пище. Ответили — прямо по дороге через три километра. Да, здесь небольшой базар, приятно попахивает дымком: значит, что-то варятят.
Мини-кафе устроены просто: еда готовится в казанах, на дровах. Постелены на земле циновки, деревянные койки с плетёным ложем — очень лёгкие, одной рукой перенести можно, но прочные: килограммов сто вполне выдержат. Стены с крышей по той же технологии выполнены. В соседнем "боксе" несколько человек на плетёных матах, хмуро косясь, что-то говорят в мою сторону, но не настойчиво: видно, обед разморил. Да то же самое их интересует: как попал сюда, откуда взялся. Чувствую, что пока могу помолчать. Ещё один подошёл, весь в белом, и алкоголем дышит. Чего-то хочет: может, плату за проезд на плошку бражки? Куда-то меня ведёт. Приходим в другой "кафетерий". Всё ясно: здесь он получит свою порцию за клиента. Никакого меню, чаще всего выписанного мелом по грифельной доске, конечно, здесь нет. Когда донимает голод, о цене не очень задумываешься, и приходится выкладывать за порцию жареного мяса тысячу местных франков. Они на равных основаниях имеют хождение в шести государствах — это Чад, ЦАР, Камерун, Конго, Габон, Экваториальная Гвинея. Я, предусмотрительно обменяв в Нджамене доллары на франки Центральной Африки, пока чувствовал себя в форме. В противном случае моя тонкая пачка американской зелени что есть, что нет. Теперь, заказав обед на самоуправляющейся территории ЦАР, я получаю большую монету на сдачу. На её аверсе лиственный узор, показатель стоимости в 500 франков и год чеканки, а почти всё круглое поле реверса занимает "кипсек". Если даже учесть особый статус территории с неизбежной дороговизной, хозяин наверняка сделал свою накрутку. Поел, поехал дальше.
Воскресенье — день для меня трудный. Слишком часты деревни, много в них расслабленных алкоголем людей в компаниях возле хижин, не очень-то предсказуемых в своих возлияниях. Не поймёт сытый голодного, а трезвый пьяного. Горланят, машут руками, подзывают, чего-то хотят. Может быть, сувениров (которые давно кончились), или просто широта африканской души выпирает. Она ведь сродни русской. Приходилось поступать гибко. Исходящие от больших сборищ особенно настойчивые выкрики игнорировать нежелательно. Но остановки перед каждым встречным безнадёжно тормозили бы дневной план. Одному из них что-то во мне не понравилось, и он попытался броситься вдогонку. Но выписывал ногами зигзаги и вязнул в песке. Я понял, что нет — не догонит, но заметил тревожные лица крестьян...
После гонки-преследования в деревне утоляю жажду. Холодные струйки приятно сбегают по подбородку. Подошёл крестьянин с натруженными руками: "Откуда вы?" Я ответил. Крестьянин очень удивлён, морщины пошли по лбу: "И не было проблем с ребель?"
Наверное, я установил что-то вроде рекорда, который в Книгу Гиннесса, однако, не занесут: почти двести километров пробега по мятежной территории. И вот, наконец, они: за мной бегут люди, молодые мужчины с открытыми мускулистыми торсами. Наверное, это потомки быстрого, как ветер, охотника Собабили, который устремился на край света за волшебной калебасой, чтобы спасти свой умирающий от жажды народ. Они отчаянно жестикулируют, кричат — остановись! Дальше нельзя, ребель! Но поздно. После крутизны подъёма я возник вдруг на ровном месте, словно белый чёрт выпрыгнул из шкатулки с сюрпризом. И сразу попал в руки людей с оружием. Хотел познакомиться с ребель? Ну вот и нарвался. Бросилась в глаза пишущая машинка под деревом. Тень от широкой кроны его частью захватывала суживающийся кверху небольшой обелиск, кажется, со звездой. Подобные скромные памятники обычны на братских могилах воинов в сёлах нашей России. Вооружённых людей на заставе было человек восемь-десять, примерно половина — подростки лет пятнадцати. Пусть они и не тянут на главную движущую силу революций, но жажда приключений и новизны скажет своё: пойдут они за любым флагом "народных фронтов", подадут и нетвёрдый свой голос, поверят в любых командиров. Да и как не поверить? Сверстники их в том же северном Судане имеют разве что рогатки, у этих же юных пикетчиков настоящее автоматическое оружие, такое внушительное и большое в неокрепших руках. Юные "революционеры" сгорали от любопытства, предвкушая проверку моих вещей. Впрочем, их старшие товарищи тоже проявляли живой интерес. Кажется, помогли мне книжки и словарики — повстанцы увидели перед собой не обычного бродягу, и вещи не трогали, только смотрели. Лишь прощупали ватный спальник.
Среди всех инсургентов выделялся один: чуть выше среднего роста, молодой, крепкий, в синем джинсовом костюме, такой же кепке и кроссовках. Отличался он не аккуратной одеждой и не грозным оружием, а лицом с совершенным отсутствием эмоций. Он ничуть не удивился моему появлению. Чуть шевелились широковатые губы в такт ровно произносимым словам, а глаза смотрели спокойно и, как мне показалось, слегка озабоченно. Никто не стал проверять моих карманов. Один из мальчишек, боясь что-нибудь пропустить, неудачно прислонил свой АК к ограде обелиска, и тот съехал в нашу сторону дулом. Мальчик получил выговор, вновь так же притулил автомат, и опять старое советское оружие с рассохшимся прикладом грохнулось дулом прямо на нас. Командир заговорил уже по-другому, отогнав мальчишку вообще. Нетрудно было догадаться, что передо мной командир. На его синей куртке был приколот большой, кустарно изготовленный значок. Изображал он государственный флаг Центральноафриканской Республики: несколько цветных горизонтальных и вертикальная полоса со звёздочкой в верхнем углу. Командир повстанческого подразделения проследил, чтобы мальчишки ничего не умыкнули из мелких моих вещиц — они ведь любители сувениров.
На машинке отпечатали сведения о моём прибытии, и теперь командир говорил со мной. Претензий к вещам у него нет, паспорт в порядке. Но решение, как быть со мной, принять он не может.
Это сделает колонель (полковник), который находится сейчас в двадцати пяти километрах отсюда. Мне придётся подождать на базе. Вот она рядом — пошли.
На дороге показалось облако пыли и послышалось рычание мотора: к повороту приближался автомобиль, сбавил ход и свернул в нашу сторону. Это был легковой "Ниссан" с открытым кузовом. На лавках вдоль бортов сидели повстанцы в "произвольном" обмундировании.
Каждый из них был вооружён: кто автоматом, кто пулемётом, кто гранатомётом — почти всё оружие нашего производства. Машина была выкрашена в цвет хаки с красивыми цветными кружочками. Над кабиной шофёра полоскался небольшой флажок — точная копия государственного флага США. Шофёр круто повернул перед лестницей, презирая ухабы, и резко затормозил. Повстанцы спустились на землю. На террасу поднялся немолодой уже человек с обритой головой и без оружия. Кто сидел на стуле — быстро поднялся, и все, как по команде, застыли: командир подразделения в джинсовом костюме, бородатый надсмотрщик в рубахе до пола, его младший напарник с перевязанной ногой, субтильный типчик в "прикиде" и я. Только скованный цепью мальчик, которого я только что заметил, даже не повернулся, видимо, плохо понимая, что вокруг него происходит, кто эти люди, откуда и зачем. Бритоголовый человек уже обо мне всё знал. Обратившись, он уточнил только: правда ли, что я проехал на велосипеде пять тысяч километров по Африке, пока не оказался в Бозуме.
Затем моим паспортом пристально занялись двое мужчин в гражданском, которых я мысленно назвал экспертами. Они сосредоточенно глядели через очки, рассматривая каждую страницу, и нашли, конечно, изъян. "Где выездная виза из Чада?" — последовал строгий вопрос. "Я приехал в Горе,— стал говорить я. — Полиция дала мне заполнить анкету. Мне сказали, что граница закрыта, но если хочешь, езжай дальше. "Бон вояж", вот я и еду". Легенда моя звучала очень наивно. Вроде бы мне поверили. Хотя и не отпустили.
Велосипед поставили в чулане, среди разных брошенных в беспорядке вещей. Рядом стоял ящик с пулемётными патронами. И тут же, рядом с ящиком, изящная золотистая туфелька на каблучке. Как она здесь оказалась? Меня разместили в отдельной комнате. Там не было ничего, даже кровати. Принесли матрац, больше я ни в чём не нуждался. Единственное окно выходило в глухую стену. Стёкол по обыкновению нет здесь, вместо них деревянные жалюзи. Повернёшь ручку — окно наглухо закроется. И потекли дни "отдыха". Ничего не оставалось, как философски относиться ко времени. Что там обо мне решит "колонель"?
Ненавязчивое шефство взял надо мной парень лет двадцати по имени Джанго. Кажется, он доводился родственником шефу. "Здоровый дух в здоровом теле" — как будто именно о нём сказано. Джанго с широкой улыбкой заглядывал ко мне в комнату, но никогда не врывался. Он показывал мне бутыль "Коктель ле фруи" и звал в компанию. Я не позволял себе больше стакана, так как напитка помногу на каждого не выходило.
Джанго заметил мои занятия французским по разговорнику. С интересом рассматривая русские слова, которых не встречал раньше, он включился в моё самообразование. Ведь для него французский был вторым родным языком. Благодаря Джанго элементарные конструкции на первых страницах книжки сразу приобрели реальный смысл. "Иле конголе, иле габоне, иле заируаз, — отставив в сторону автомат, повторял для меня Джанго ("он конголезец, он габонец, он заирец).
Вскоре послышалась отдаленная стрельба. Я думал о том, что делать. Если попаду в бой, то будут раненые, а возможно, и убитые. Ничего хорошего это сулить не могло — африканские страсти могли ударить, не разбирая, по мне. В любое время в дом могли ворваться разъярённые солдаты. На всякий случай я держал под рукой свою "индульгенцию" — бумагу с печатью от нашего консула в Судане. В ней говорилось, что я, гражданин России, путешествую по Африке с идеями мира и дружбы.
Хотя, по большому счёту, что значит эта справка в такой ситуации? Того, что происходит за пределами двора, я видеть не мог: окно выходило в глухую стену. Выйти на улицу не решался, боясь попасть под горячую руку. Хорошо, что пока стреляли только из пулемётов. Если ударят чем-то "посущественнее" и попадут в моё убежище, оно разлетится, как сложенная из спичек фигурка от плевка. Но солнце давно уж прошло точку зенита и через пару часов скроется в горах Адамава. Может, удастся отсидеться до темноты и как-нибудь улизнуть отсюда.
Послышались чьи-то неспешные шаги. В дом вошли двое мне незнакомых ребят. Первый лет двадцати, в арабской одежде, высокий и спокойный, с "Калашниковым". Второй — очень подвижный малый в белой маечке, лет восемнадцати. Может быть, карабинчик свой стащил он из тира. И где-то взял наушники для спортивной стрельбы. Кажется, мне они совсем не удивились. А может, специально за мной и пришли. На пальцах объяснили: быстро уходи с нами. Сейчас сюда придут солдаты. Я показал на вещи и велосипед: что делать с этим? Молодой араб махнул рукой: "Бросай всё!" Я быстро стал запихивать в рюкзак самое нужное. Парень торопил: "Быстрее!"
Мы выскочили на улицу. Оказывается, почти все жители Бозума уже покинули город. Мы уходили в числе последних. Эффектные фонтанчики пыли вскидывались на дороге от шальных пуль. Одна просвистела рядом.
Приехали в соседнюю деревню. Здесь подозрения вызвал мой камуфляжный рюкзак ("не иначе армейский"), но удалось убедить, что такие свободно можно купить в российских магазинах. Потом, когда меня повели к начальству, то предложили помочь с вещами (ты, мол, устал). А начальник в военной форме — с аккуратной бородкой и начищенных до блеска туфлях — долго размышлял, что со мной делать, в то время как его адъютант от нечего делать поигрывал "лимонкой". Начальник Пауа предпочёл со мной не связываться и махнул рукой. Я вернулся в свое "убежие".
Ближе к вечеру приехали повстанцы, человек пять — как всегда, с оружием и нетрезвые. Тот, что сидел за рулём, показал молодечество: разогнался по ухабам и резко затормозил в метре от крыльца дома. На борту этого автомобиля можно было прочитать о его принадлежности: "Армия Бозизе, секция Пауа". Большинство повстанческого автопарка составляли "Ниссаны", машины мощные и практичные. Я решил сходить в примитивно устроенный ларёк за сигаретами. Шеф, конечно, приказал женщинам никуда не отпускать меня, и хозяйка с косичками с помощью жестов и слов напомнила, как стреляет автоматическое оружие. Но мне всё же удалось отпроситься.
Удобный стул в мое отсутствие перешёл к повстанцам, в непринуждённых позах расположившихся за обеденным столиком. Возле них крутился какой-то человечек, подобострастно заглядывал им в глаза. Кажется, он хотел как-то услужить: например, сбегать за спиртным или помыть машину.
Незадолго до рассвета буйное веселье как-то быстро закончилось. После тревог уснуло наконец всё селение. Я вышел за калитку на улицу. Возле грузовика прямо на голой земле вповалку лежали спящие. Кто-то из беженцев даже прихватил с собой мотоцикл. Что день грядущий нам готовит?
Своей ролью "нахлебника" я тяготился с самого начала. На обед давал деньги, к столу приносили жареное мясо. Но посетители заведения, отставив в сторону свои автоматы, пулемёты и гранатомёты, отложив гранаты, чем-то от себя меня угощали. И как будто это им нравилось.
Но вот в одно утро такой размеренной жизни пришёл конец. На пороге возникли шеф и Джанго. Кажется, шеф был серьёзнее, чем раньше. Обычная широкая улыбка больше не играла на лице Джанго. "Собирайся, колонель ждёт", — коротко обрадовал меня шеф. Наконец-то ситуация как-то разрешится. "Вите, вите!" — поторапливал он. Шеф, как обычно, сел за руль, Джанго возле двери, я между ними. Обычно так возят задержанных или преступников. Каких-либо перемен на улицах я не заметил. Машина проскочила знакомую доску с наилучшими пожеланиями проезжающим от жителей Пауа. Мы мчались в сторону Бозума. А на юг мимо нас время от времени устремлялись лёгкие открытые "Ниссаны". В кузове одного из них восседало, видимо, элитное подразделение: все с американскими полуавтоматическими винтовками, в шляпах защитного цвета, такой же форме с иголочки, тёмных очках и с биноклями. Следом проехали вооружённые арабы: все, как один, в белых рубахах — каптани и жёлтых, закрывающих лицо головных уборах — кадмуль.
"А, русский, — повернулся ко мне сидевший у ног колонеля человек. — Ты думал, мы поедем в Камерун? Мы сейчас поедем к генералу Бозизе!" Я бы охотно к нему поехал, но не в такой компании. Теперь медлить было нельзя. "Можно, я пойду в Камерун пешком?" — обратился я к колонелю. И тот согласно кивнул...
Расстояние до камерунской границы я рассчитывал пройти дней за пять. Всех отметок в моём паспорте более чем достаточно. Секции ребель не всегда имеются даже в маленьких городках, а в обычных деревнях их тем более нет. Мне не хотелось больше встречаться с повстанцами. Колонель не дал мне от себя никакой записки. Хорошо, что вообще удалось унести ноги, — какая там записка. Если меня снова задержат — как знать, к чему это приведёт. Завезут для разбирательства куда-нибудь в глухомань — и не выберешься оттуда. Для местных дорог автомобили нетипичны, никто не подвезёт. Если два-три раза в день послышится вдали рёв изношенного мотора, нужно сбегать с дороги и прятаться: едут ребель. В каждой деревне ко мне сбегались десятки людей, но я чувствовал себя среди них в полной безопасности: ни один взрослый не доложил обо мне, чтобы выслужиться, ни один малец не проболтался. Спустя десять дней после бозумского бегства здесь до сих пор никто не слышал об этом, и я приносил с собой интересные для всех вести. "Бозум теперь свободен", — рассказывал я.
Установил необходимый для себя режим дня (то бишь суток). Поначалу пробовал идти ночью, когда один на дороге и веет прохладой, а луна освещает путь. Входил в деревни тихо, почти крадучись. Но ничто не помогало: собаки устраивали невероятный концерт. Они здесь почти одинаковые: худые, поджарые. Кажется, их почти не кормят. Кур не кормят точно, они сами ищут себе пищу в пыли. И почти в два раза меньше наших несушек. Может быть, с голодухи собаки здесь злее, чем в других местах. Но на одинокого путника ночью всё-таки не бросаются. От ночного режима пришлось отказаться не из-за собак. Потом нужно отдыхать днём. Но не вздремнёшь спокойно в лесу. Не дадут мелкие мухи, которых невероятно много. Лезут в глаза, уши. Отмахнуться от них невозможно — не реагируют. Приходится давить всю их массу. А если идёшь, они не так донимают.
Как же я находил еду по дороге? Захожу однажды утром в деревню. Меня, конечно, замечают, сразу кто-нибудь подойдёт. Протягиваю монету в 100 франков, спрашиваю чего-нибудь поесть. Монету берут. Вокруг собирается народ, обсуждает вопрос. На табурете появляется тарелка с арахисом, потом женщина приносит ещё нарезанный, промытый маниок. Его даже для меня много. Когда я благодарю всех за вкусный завтрак, остатки маниока с тарелки быстро расхватывает детвора. Мальчик приносит мне в дорогу клубень маниока и, не подумав, бросает под ноги. Он ведь всё равно грязный, из почвы. Мальчика за это бранят, клубень уносят — чистят, моют и нарезают ломтиками, в таком виде мне и отдают. А монету в 100 франков возвращают...
В столице Камеруна Яунде, недели через две, я узнал: колонель, шеф, Джанго и другие мои друзья добились-таки своего — под началом полевого командира Бозизе взяли власть в ЦАРе, а сам Бозизе стал президентом республики. Всё-таки немного жаль, что не вышло встретиться с ним.
На память о пешем переходе Пауа—Камерун я сохраняю листок из своей записной книжки. Местный житель Жан Клод просит "всякого проходящего мимо человека" помогать мне и благодарит. "Так как однажды в этой помощи нуждаться будете вы".
Чад—ЦАР—Камерун