| | | |
Александр Байгушев
МОГУЧЕЕ ВОСХОЖДЕНИЕ ВАЛЕНТИНА СОРОКИНА
Каким-то чудом еще продолжающее существовать издательство "Советский писатель" о себе уже который раз отлично заявляет. Вот только что выпустило в подарочном оформлении Собрание сочинений в одном томе Валентина Сорокина. "Восхождение" — так называется этот драгоценный подарок русскому читателю. Прекрасная книга, которая не только дает нам творческий портрет широко известного поэта, но о многом заставляет задуматься. Прежде всего о том, умеем ли мы по-настоящему ценить свое национальное достояние, своих корифеев, своих знаменосцев?! Ведь вот собрало уважаемое издательство в одном томе лучшее, что написал Сорокин, и видно, что есть, есть чем нам всем гордиться даже и при нынешнем нашем безвременье, в нынешней нашей, казалось бы, беспросветной русской смуте.
Поэта, неистового подвижника русской идеи Валентина Сорокина сейчас и "наши" и "демократы" все убежденно считают ключевой опорной фигурой русского лагеря, его надежным, никогда не дававшим сбоев мотором. Профессор Вл. Гусев, бессменный глава Московской городской организации Союза писателей России, сумевший ее сохранить и охранить от присваивавших писательскую собственность "дерьмократических" шакалов даже в самую хапужническую пору, дает такую лестную характеристику: "Валентин Сорокин — известный, авторитетнейший поэт, секретарь всех патриотических союзов, опытный политик, знает, что делает". А маститый критик В. Огрызко, главный редактор "Литературной России", в недавней проблемной статье "Венценосные страдальцы" (ЛР, №4, 2005 г.) неслучайно, выбирая наиболее яркие, определяющие еще с далеких брежневских времен всю нашу литературную жизнь знаковые имена с той и с другой стороны политического "противостояния", дает крупные портреты "капитанов" — Даниила Гранина и Валентина Сорокина. И сопоставляет организаторскую, собирающую писателей вокруг себя, деятельность "демократического" Даниила Гранина и "нашего" Валентина Сорокина. По значению, по влиянию — тут Огрызко прав — фигуры эти всегда были вполне сопоставимые, и авторитет их в литературных кругах считался незыблемым, и к слову их прислушивались.
Валентин Васильевич Сорокин! Он заявил о себе сразу очень мощно и ярко. Пришел к нам тогда в конце 60-х годов в загнанные в "катакомбы" полуподпольные "русские клубы" под крышей ВООПИК — Всероссийской общества охраны памятников истории и культуры, прочитал стихи и всех покорил.
Любители поэзии и раньше слышали о нем как о наиболее перспективном выпускнике Высших литературных курсов. Знали, что у Сорокина с юности была трогательная любовная лирика. Проницательный критик журнала "Знамя" Александр Макаров, к сожалению, рано от нас ушедший, приветствовал "явление поэта-песенника с редким природным чувством ритма и слова" и, активно поддерживая в своей рецензии "тонкого лирика Сорокина", делал вывод, что "перед нами исповедь сердца, охваченного ненасытной жаждой жизни", и восторженно цитировал его:
Я живу, живу — и как не жил,
Я спешу, спешу — как не спешил,
Я люблю и налюбиться не могу.
Перед всем и перед всеми я в долгу.
Многие тогда думали, что Валентин Сорокин звонко примкнет к "исповедальной поэзии", составит компанию Евгению Евтушенко, Владимиру Цыбину, Андрею Вознесенскому, Белле Ахмадулиной, Новелле Матвеевой. Студенты в институтах переписывали его "Черемуху":
Черемуха моя, оснеженная доля,
Одна ты у меня — на всё большое поле.
Цвети, цвети, цвети,
пылай, пока я молод,
Весенним солнцем
день напополам расколот.
Я шел на шелест твой,
на голос твой горячий,
И пела для меня звезда моей удачи.
Из ярости и тьмы, из грохота и света
Явилась ты ко мне,
костер в ладонях лета!
Черемуха моя, оснеженная доля,
Одна ты у меня — на всё большое поле.
Но в "русские клубы" Валентин Сорокин пришел не к "чужим", а к "родным" и открыл нам себя сокровенного. И он читал у нас по "катакомбам" не свою трогательную любовную "тихую лирику". Он храбро витийствовал о самом нашем больном — о Русском. И его стихи, опережая появление в столице самого поэта, вернувшегося в провинцию, побежали по рукам в подпольном русском "самиздате", как волны по русскому океану, молитвенно повторяясь в "русских клубах", как богослужебная минея:
Нас ведут, и не библейским садом,
Не царя встречаем у ворот.
Словно волки, завладевши стадом,
Палачи терзают мой народ.
Все мы — люди
и немножко — братья,
И за верность нашу красоте
Ты, Христос, недавно снят с распятья,
Мы же и сегодня на кресте.
Наши раны шиты-перешиты,
А могилы — у любой версты.
И в России символы защиты:
Воин, Богородица и ты.
Нас лишили даже честной битвы,
Но над нами ангелы поют.
Собирая клятвы и молитвы,
Храмы солнцелобые встают.
Мы были потрясены. Валентин Сорокин при советской власти, при действующем КГБ смел написать и даже публично напечатать вот это:
Вколачивание догм — безверие,
Двор без ограды и ворот.
Еще держалась вся империя.
Но главный умирал народ.
Захваченные территории
Не просто, а назло врагам
Тянулись к собственной истории,
К поверженным своим богам.
А в Риме речи, в Риме посулы,
Величия нетрезвый дух.
И валят друг на друга консулы
Тоску очередных разрух...
("УГАСАНИЕ ИМПЕРИИ")
Особо разгадывать шифр не приходилось. В "русских клубах" все знали, что Россия по сокровенному православному преданию это Москва — Третий Рим, и всё всем было сразу понятно. А про "Грабителей" с чужими лицами Сорокин и вовсе, размахивая кулаком, читал по "русским клубам" в лоб:
Ой, не храмы разрушали это.
Русь, тебя хотели сжить со света.
Увозили золото, иконы
Варвары, презревшие законы.
Увозили доброту и веру.
Непокорных ставили к барьеру.
И над тем, кто сердцем не отрекся,
Револьвер ни разу не осекся.
Мы рыдали, слушая Сорокина. Триумф тогда у молодого красивого, "фактурного" уральского казака, обладавшего прекрасными ораторскими способностями, как Владимир Маяковский, был у нас в "русских клубах" бешеным. Он просветлял наши взгляды, выводил нас всех из унижения. Он громко возглашал в своих проникновенных, яростных стихах о том, о чем мы и говорили-то с оглядкой, шёпотом, о том, что нам казалось и сказать-то вслух никак нельзя, а то сразу заклюют. И он многое внутри нас всех перевернул, заставил поверить в себя — в русскую правду.
Когда в октябре 1967-го года молодой Валентин Сорокин по моему приглашению (а я был тогда на общественных началах ответственным секретарем "русских клубов" и выполнял решения нашего "подпольного штаба") приехал, чтобы выступить с творческим вечером в Высокопетровском монастыре на углу Петровки и Бульварного кольца, в зале Центрального Совета ВООПИК, то все мы ждали сенсации. Планировалось выступление сугубо перед "штабом", но зал был битком набит, стояли в проходах. Да и кто? Какие люди, какие имена! Такие, как Владимир Солоухин, два знаменитых Иванова, автор "Руси изначальной" автор "Вечного зова", главный редактор "Молодой гвардии" Анатолий Никонов. И седовласые академики, такие, как Игорь Петрянов-Соколов, Борис Рыбаков и Борис Раушенбах, и народные артисты уровня Ивана Семеновича Козловского и Людмилы Зыкиной, и мэтры литературной критики, великие знатоки поэзии Юрий Прокушев и Евгений Осетров, и звезды русского духа, через ГУЛАГ прошедшие, как Олег Волков. И в штатском священники из издательского отдела Московской патриархии, приведенные лицезреть чудо Господне архиепископом Питиримом. И "наши люди" из ЦК КПСС и КГБ (были среди нас и такие!). И тогда молодые, но в будущем ставшие знаменитыми деятелями "русского возрождения" Дмитрий Балашов, Сергей Семанов, Олег Михайлов, Петр Палиевский, Святослав Котенко, Дмитрий Урнов, Виктор Чалмаев, Вадим Кожинов, Татьяна Глушкова, Марк Любомудров, Иван Лысцов, Виктор Петелин, Борис Леонов и многие другие. Все-все наши русские подвижники, на помощь и самоотверженную защиту которых мы каждодневно опирались в работе "русских клубов", вдруг непременно захотели присутствовать, чтобы собственными глазами увидеть чудо, про которое подпольно все шепчутся как о знаке Божьем. И чудо у всех на глазах свершилось. Будто видение отрока Варфоломея явилось нам с пророчеством о возрождении Святой Руси. Молодой парень в белой льняной рубашке — словно русская березка к нам прямо с поляны шагнула. А какой в нем неистовый дух, какая великая одержимость русской идеей! Да и стихи уже звучали явно не юношеские, с ломающимся голосом, а крепкие, зрелые, выпуклые, весомые, неотвратимо берущие за душу. Не было ни одного тогда, кто не был бы им покорен и не возликовал бы душой и сердцем. Долго, неистово мы все хлопали парню с Урала. Настроение было приподнятое, счастливое, понимали, что великий праздник души у нас. А потом мы долго-долго говорили о том, что вот прорывается из катакомб русский дух, поднимается Святая Русь, что неумолимо грядет Русское Возрождение, раз уже такие таланты русская земля опять родить начала.
Знаменитый литературовед Юрий Прокушев — который в советское время мужественно реабилитировал полузапрещенного Сергея Есенина и затем буквально вытащил из забитости уже целую плеяду молодых талантливых русских поэтов, напечатав их книжки и организовав прием в писательский Союз, — послушав молодого Сорокина, провидчески изрек: "Это тот поэтический мессия, которого Россия ждала. Преклоним колена и воспоем славу Господу, что нас не забыл. В России родился поэтический гений. Валентин Сорокин — поэт, равный Некрасову, Блоку, Есенину".
Маститый поэт Василий Федоров, который считался живым классиком, твердил, что Сорокин явлен нам самой природой как золотой самородок. Что слово у него нестертое, самоигральное, образы пламенные, будто из печи огненной, а поступь стиха величественная, богатырская. Евгений Осетров, который затем будет вместе с Юрием Прокушевым бережно опекать талант Сорокина и напишет предисловие к его первому "Избранному", вышедшему через десять лет в 1978 году, в тогда преимущественно издававшем сочинения классиков издательстве "Художественная литература", восторгался, что молодой поэт — уже готовый мастер. Как бы уже самой природой ограненный сверкающий алмаз.
Мы все были поражены явленным нам знаком Господним. Мы были такие забитые партийным гнусным "яковлевским" агитпропом, каленым железом выжигавшим из всех нас память предков, подсознательное внутреннее генетическое воспоминание о Святой Руси. Мы так боялись даже сказать про себя, а не то чтобы вслух, что мы — русские, а вовсе никакие не безнациональные "интернационалисты" — безликая сиропная "общность" под иудейским ярмом по имени советский народ. Мы привыкли к "катакомбам".
Мы носились тогда, как курица с яйцом, с "тихой поэзией". Термин был введен в критику Вадимом Кожиновым, сгруппировавшим вокруг себя и ревниво опекавшим целую группу необыкновенно одаренных, очень музыкальных "тихих парнасцев", таких прекрасных лириков, как Николай Рубцов, Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Юрий Кузнецов, Николай Тряпкин. Мы все дико радовались, что "они" (понятно кто) чуть-чуть ослабили ярмо и что "ихняя" советская власть, оставив для своих погремушек — продажных "евтушенок" и вертлявых "риммо-казаковых" — громкую трибунную поэзию и громадные массовые залы, наконец-то, отвела и нам, русским "туземцам", свою скромную нишу. Не разрешила, но хоть смотрела сквозь пальцы на наши полуподпольные крохотные комнатки в местных отделениях ВООПИК, где мы обиходили нашу скромную "тихую поэзию" для души. Что хоть это-то нам, русским, стало можно. А Вадима Кожинова "чужие" даже, неслыханное дело, в полностью своей, до последней кровинки "ихней" "Литературной газете" даже иногда стали печатать. Прежде всего, чтобы было в кого покидаться камнями в фальшивых литературных дискуссиях, в которых всегда выигрывали "чужие". Но также и вполне резонно считая, что Вадим Кожинов невольно работает на "них" — делает выгодное "им" дело. Зажимает, ломает опекаемых им поэтов, загоняя под планку "тихой лирики". Ставит русских певцов, как нищих духом и способных только к "тихой лирике", как бы на паперть, на свое скромное "блаженное" место. Занимается невольно "профилактикой" (термин 5-го управления по борьбе с инакомыслящими, где любили "беседовать по душам" с Вадимом Кожиновым, и кто кого "пропагандировал", направлял исподтишка — каждый думал, что он?!), не пуская русских в прямые бунты и к политической открытой трибуне. Мы знали о "профилактике". Но были убеждены Кожиновым, что извлекаем из нее определенную пользу, и поэтому приняли и одобрили "блаженную" игру Кожинова в "тихую лирику". Хотя, увы, уже из нашего времени стало видно, что, насильственно заставляя пригнуть голову для паперти и загоняя в прокрустово ложе "тихой лирики", по крайней мере, четверых своих высокоодаренных подопечных Кожинов погубил. Бились, как птицы, в силках Рубцов, Кузнецов, Передреев и Соколов и, увы, все кончили трагически, преждевременной, а то и насильственной смертью отчаявшихся. Но тогда мы все рьяно поддерживали Кожинова, считая, что он прав в своей хитрой игре и надо довольствоваться хоть малым. Пусть хоть такой будет сдвиг. Хоть через скромную "тихую лирику", но осуществляется маленький прорыв к своим корням, к Святой Руси.
Полностью читайте в газете “День литературы”, 2006, №1
1.0x
