СКВОЗЬ СЕТКУ-РАБИЦУ

| | | | |
Александр Росляков
СКВОЗЬ СЕТКУ-РАБИЦУ

Россия наконец восстановила прямое железнодорожное сообщение с Абхазией — хотя на самом деле оно никакое не прямое. К адлерскому поезду цепляют два вагона, на границе их перецепляют — и дальше тащат по разбитой блокадой колее со скоростью почтовой черепахи. Поэтому курортники предпочитают другой путь: от Адлера до границы маршруткой — и ей же до Гагры, Пицунды и так далее.
Но Грузия из-за этих двух вагонов подняла страшный шум. Ее позиция, подогреваемая негуманным политическим расчетом Запада, такова: Абхазия должна вернуться в ее лоно — или сдохнуть, как княжна в волне: не доставайся ж тогда никому! Что, по-моему, еще и глупо. Хочешь привлечь к себе кого-то — дай ему глоток-другой спасительного кислорода, а не грози погибелью, родящей только ненависть и дух сопротивления. Кстати, Россия, не давшая Абхазии подохнуть и оказавшаяся тем все же гуманней Запада, не лучше разыграла карту рвавшейся под ее сень республики. Но мы тут, не в пример блокадной узнице, оказались целиком в плену самих себя.
Я этим летом ездил с семьей отдыхать в Сухуми — и уже в поезде попал в одно нечаянное, но прямо в тему приключение. С нами в вагоне ехали две девицы, державшиеся с той приветливой открытостью, что возникает по пути на отдых; и одна, полненькая, показалась мне откуда-то знакомой. Мы слегка разговорились, потом они болтали с моей дочкой; и вдруг я вспомнил, где встречал ту полненькую: в канцелярии Басманного суда — о чем ей и сказал. "А вы что там делали?" — "Судился у судьи такой-то, а у вас еще брал копию решения".
И тут в их лицах совершился удивительный переворот. Стихийную приветливость мигом сменил столь же стихийный недоброжелательный барьер — через который я и разговаривал в суде с толстушкой: "Будьте добры, скажите…" — "Я ничего не говорю, идите к адвокату". — "Но вы должны…" — "Я ничего вам не должна. Вас много здесь, а я одна!.."
Клещами вытянув из нее нужную мне справку, я в очередной раз поразился этому непроходимому у нас служебному барьеру. Лишь только человек заполучил малейшую, чисто техническую власть над другими, как облачается в служебную кольчугу хамства и убийственной душевной глухоты. Ну а когда еще перед ним замордованные судным делом горемыки, этот барьер достигает верха бесчеловечности.
Как будто часть судейских пришла на эту службу, дабы отомстить за некую свою обидоносную ущербность. В лицах сквозит даже не просто лень войти в чужое положение — а сласть пнуть навязчивую поневоле темную бабулю и, сидя на судейском колесе, давить как мух, попавших под него. Как хвастал когда-то генерал-губернатор Муравьев, прозванный "вешателем", родич известных декабристов: "Я не из тех Муравьевых, которых вешали, а из тех, которые вешали!"
А мое дело в Басманном суде было как раз в связи с той же абхазской темой. После грузино-абхазской войны и наведения блокады для тех мест, где я, как и другие, раньше услаждался всласть, меня как-то ретиво тронул этот впрямь убийственный барьер. Но только я открыл рот против него, как тотчас лишился службы в одном теплом месте, дававшем отдыхать на самых безмятежных взморьях.
В ту пору эта тема вообще была у нас запретной. Нарушила молчок одна телепрограмма "Совершенно секретно" — явно по согласию с довлевшим тогда в наших СМИ западным спонсором. Проникшая в мертвую зону телесъемка показала ее страшные руины и вынесла скорбный приговор: этот ломоть уже от нас отрезанный, здесь зона действия Чечни, и мы должны о ней забыть. Но когда я проник туда же и среди руин Сухуми демонстративно пробежался в пляжных шортах, тамошний народ встретил меня как избавителя. Даже отряд шедших по улице бойцов мне отдал честь: первый курортник за все годы изоляции — как ласточка, сулящая весну!
Я обо всем этом и о наших интересах в тех местах с великим жаром написал — но в том парламентском издании, где состоял, редактор с той же скорбью мне сказал: "Брат, ну нельзя!"
Но мне тогда свезло сдружиться с одним видным думцем, поднявшемся на ностальгической идее возрождения СССР. Он имел власть над моим сдрейфившим редактором и, будучи еще советским боссом, покрыл того за его дрейф таким матом, что тот аж засиял от той же ностальгии. Но потом они еще между собой переговорили — в итоге моя статья вышла под именем моего заступника, а я лишился места.
Большой обиды у меня, честно сказать, ни на того, ни на другого не было: так сроду строится наша политики — и дай ей Бог своими средствами достичь желанной цели. Но затем я с изумлением узнал, что мой соавтор, отдыхавший каждый год на даче Ардзынбы, великого вождя своей малой страны, сраженного потом роковым недугом, завел там безобразную интригу. Когда блокада стала размыкаться, зажегся за бесценок поиметь пансионат в еще де-юро не оформленной, но обещающей курортный взлет Абхазии. Ему сказали: "Слушай, ты ездил сюда как политик-патриот, тебя с такими почестями принимали! Орал за СССР — а свел все к санаторию! Ну подожди хоть чуть!"
Но он на гребне нашего всевластного хапка впал в тот же спех: "Всю ночь кормить, к утру забить". Но шиш имел — возможно, и благодаря моей статье о его шкурных происках. За нее он и привлек меня к суду — хотя срубить с меня сто тысяч по статье ГК за распространение сведений, порочащих честь, достоинство и деловую репутацию. Правда, цеплялся больше к моим де оскорбительным оценкам — что уже другая, уголовная статья. Он попытал удачи и в прокуратуре, но там, войдя в суть дела, ему отказали.
Наша ж басманная фемида, гроза для самых крупных, хоть и выборочных людоедов, пошла другим путем. Судья вполуха выслушала нас и вынесла по нашей мелкой — рядом с теми крупняками — тяжбе весьма паллиативное решение: удовлетворить иск на три тысячи рублей. Но я им не удовлетворился и стал обжаловать его в высших инстанциях — особо расположенных к Басманному суду: таких чудовищ засудил!
Я им писал: "Послушайте! Заголовок "Я, шкурный пионер Советского Союза" не несет никаких сведений ни о ком. Это явная метафора, пародия на бывшую клятву пионера. Решение суда гласит: "В судебном заседании данное утверждение не нашло подтверждения". Но тогда можно подать иск на любой заголовок: "Мертвые души", "Горе от ума", "Идиот". Их тоже невозможно подтвердить, как и опровергнуть… Фраза "Грубо говоря, сделал кучу под столом" — опять очевидная метафора. Как можно доказать факт этой кучи, если очевидно, что никакой реальной кучи не было? Строго по духу и букве закона я не обязан эти речевые вольности доказывать!"
Но наше высшее судейство, огражденное своим барьерным рифом и не думая вникать в какие-то там буквы, мне тупо отвечало: "Вы сведения, распространенные в вашей статье, не доказали".
Я эту тяжбу, раззудившую мой вольный интерес, бросил, когда предметно распознал весь этот наш судейский риф. Но каково тем, кто поневоле оказался выброшенным на него живой бедой — а на них так же плевали как с высокой башни: авось назад не долетит!
Но тут-то, по дороге на блаженный отдых, самым непредвиденным путем и долетело! Когда мы выехали из мглистого ущелья перед Туапсе, таящего какой-то трепет рукотворного прорыва к морю сквозь горный барьер, поезд дал часовое опоздание. Все расписание смешалось, но люди под конец дороги рвались подышать на полустанках плескавшейся уже чуть не из-под колес волной.
На Лазаревской вышли полвагона — и те девицы с их тоненькими, как писк моды, сигаретками. Но поезд, сократив стоянку, тронулся; все стали запрыгивать назад, я закинул в тамбур дочку и вскочил сам. Следом замешкавшаяся с куревом толстушка схватилась за поручни, но толстый зад ее подвел, одна рука отцепилась — и ее потянуло прямо под колеса. Я успел поймать ее руку — но вытянуть наверх уже не смог; она так и зависла, панически перебирая шлепанцами по шпалам.
Наша проводница заорала: "Срывай стоп-кран!" Но никто не спешил дергать за спасительную ручку — а черт знает, чем это грозит? Держать же на весу увесистую девку у меня тоже уже не хватало сил — тут-то в мозгу и промелькнуло: "Ну и я тебе не должен ничего!" И по ее охваченным смертельным ужасом глазам я понял, что и в ней аукнулась эта же мысль. Так, ускоряясь, мы проехали с десяток нескончаемых секунд; наконец у проводницы, ухитрившейся содрать со всех за не поданные чай и кофе, сдал терпеж — и она дернула стоп-кран. Поезд с визгом колес остановился, и мне помогли втянуть толстуху в тамбур.
Дальше картина перешла уже из траги в фарс. Пришел начальник поезда, перетолковал с проводницей, и та сказала, что толстушка за ее спасение теперь пусть платит тысячу рублей — или не выйдет из вагона. Тогда я с легким сердцем вышел из несмертельной уже дрязги: юристка — ну и защищай себя сама! Пораспинайся перед этой спаркой, занявшей сразу свой барьер — как распинаются в суде несчастные перед твоим. Там слез, за свою тысячу, было немеренно — но как-то все же она отслезилась, ничего не заплатив.
Но совесть все-таки у девок под конец сдала: когда мы вышли в Адлере, они, смирив свой канцелярский гонор, подошли: "Спасибо вам огромное!" И убежали — что-то про себя поняв про этот выходящий за барьеры закон колеса, или так только, легкую дань случаю отдав.
В Сухуми отдохнули мы прекрасно. Когда-то, когда там все вымирало после 8 вечера, а изувеченная войной набережная наворачивала слезы на глазах, я искренне мечтал о нашем возврате в те края и возрождении их через наш возврат. И вот Абхазия залечивает раны, восстановленная набережная блистает светом, новыми шатрами ресторанов и толпами гуляющей всю ночь нарядной публики. Еще зияют дырами дома, не достроен красавец-морвокзал, но это дело времени. Однако, несмотря на всю подарочную радость отдыха, на моей душе осел какой-то привкус горечи.
Может, и хорошо, что за счет проворных миссионеров богато отреставрированы католический и протестантский храмы и открыта мечеть, которой не было здесь раньше. Но православным паломникам и трудникам с России новый премьер исконно православной Абхазии вдруг указал своим постановлением на дверь. В Сухуми, где еще не все вышли из блокадной нищеты, открыт салон доставки из Европы иномарок; поперли, как из-под земли, напоминающие воровские русские дворцы. С российской пенсией у бедняков все больше хлопот — зато все шире списки припаявшихся к ней "мертвых душ". Все больше толков, что Абхазия становится местом отмывки русских денег — отсюда и все "мерседесы", и дворцы. И самая, может, опасная, как бритва, тема — о нефтедобыче на абхазском шельфе, что для республики с ее шатким внутренним и внешним положением пролог новой войны.
Этот неладный список можно продолжать — но пусть он будет делом местной прессы, быстро поднявшейся от былой блокадной сжатости до вольного кофейного многоголосия. Меня больше волнуют политические промахи России на абхазском фронте. И при всей нашей вроде уже выстроенной сверху власти наш главный промах в том, что правая рука не ведает, что творит левая. Путин сказал: "Дать, вашу мать!" — чиновники взяли под козырек и тут же все завалили или вывернули наизнанку. Загадка только: это его "дать" уже таит в себе обратный смысл, что чутко ловят опытные царедворцы — или они, с их мощным опытом своекорыстного лукавства, все гробят сами?
Так было и с российским гражданством для Абхазии, когда, как мне доподлинно известно, Путин сказал: "Дать!" — а те этот подарок обратили в личную корысть и издевательство над населением. При этом один циник еще похвалился: "И не такие дела заваливали!" Но пиком этой путаницы рук стали последние президентские выборы в Абхазии, проходившие под естественным крылом России, ее главного спонсора.
Сперва кремлевский выбор пал на Хаджимбу, с которым все ходы и были обговорены. Но дальше — темный лес интриг. Вдруг, не пойми как, возник избранный в конце концов Багапш, якобы ставленник его текущего премьера Анкваба. Тот, числясь сейчас в первых богачах Абхазии, после войны скрылся в России, где поднялся, по слухам, на рэкете бензоколонок. Сам выбраться не мог, поэтому и зарядил Багапша; но правит якобы сейчас республикой даже не он, а некий Беслан Джонуа по кличке Бес, московский авторитет.
Это лишь выдержки из наводняющих Сухуми слухов, но достоверно, что ломал всю схему с Хаджимбой наш замгенрокурора Колесников. Как, на каких правах? И что докладывал Путину о своих действиях, потрясших всю республику — когда своим луженым горлом разгонял местных политиков по непонятным им местам?
В итоге вся его комбинация зашла в тупик. Багапш соединился с Хаджимбой по принципу: 60 процентов властных полномочий первому, 40 — второму. Но Хаджимбу живо оттерли от кормила власти, а Багапш не смог войти в должный контакт с Москвой, потому не пошел проект восстановления транскавказской железной дороги через Абхазию.
Но еще худший, может быть, итог — в дроблении единой власти, больше всего нужной еще не устоявшейся республике. В вольной абхазской прессе я прочел столь же вольное интервью с Мерабом Кишмария, героем абхазо-грузинской войны, сейчас замминистром обороны. Я с ним беседовал еще при здравом Ардзынбе, в нем чувствовалась эдакая отвязанность лихого сорви-головы — но тогда он, пряча ее за свою усмешку, был вполне корректен к родной власти.
Но при ее сегодняшнем раздрае лихой генерал Мераб развязался уже донельзя: "Мне без разницы, кто за кого голосовал. На наших плечах нынешние руководители пришли к власти. Если они начнут находить общий язык с грузинами, я на все пойду… Под себя я имею сорок человек. Это — самые дерзкие. Один мой звонок, и все здесь будут…" Этот разыгравшийся запал не горлопана, а реального бойца, каких здесь не один — подобен фитилю под бочкой с порохом или с еще более взрывоопасной нефтью. Но для чего разруливать взрывоопасную и для России ситуацию доверили взвинтившему все это горлопану? Кто именно и с каким умыслом его толкал?
И все же если Чуть над ситуацией подняться, то, чего желал и я, и другие строители сего моста, сбылось: Россия, несмотря на всякие еще препоны, распахнулась перед Абхазией. Но из-за нашей властной кутерьмы и вся постройка вышла как блин комом — лишенная единого и вразумительного плана. Через не оформленную путем дыру в Абхазию хлынуло все то, что составляет сейчас полукриминальное лицо России. И те, что лучше всего с ним стыкуются по "мерседесам" и откатам, пошли в цвет — поскольку каков поп, таков и подтянувшийся к нему приход.
В Абхазии, не раз голосовавшей за слияние с Россией, сейчас все больше обсуждается некое ассоциированное членство. Что это юридически, никто не знает, но понятна суть: иметь, через откатные каналы, деньги с России, деля их без отчета и каких-то обязательств перед ней. А параллельно в ту же кофемолку подбавляется идея вернуть из Турции тысяч двести этнических абхазов, этим решить свой этнический вопрос и исподволь поджаться под турецкий бок. Поскольку малой нации не выжить в одиночку — она, понимая это, и дрейфует в сторону других союзов.
И я опять же не могу за все это вчинить упрек Абхазии: она долго сваталась к России, а та ей — ни да, ни нет, отмахиваясь на манер толстушки из суда: вас много тут, а я одна! Но так и впрямь можно остаться за своим барьером в одиночестве, и не дай Бог, как-нибудь сорваться с со своей подножки — будет ли, кому тогда подать нам руку?
Последнее впеЧатление на ту же тему я получил уже в обратном пути через Украину — желавшую наоборот отстать от нас и преуспевшую в своей барьерной революции.
Еще в Сухуми мы ходили в обезьянник, поразительно напоминающий наш человечник. Засаженные в клетки обезьянки наперебой старались получить от посетителей орех — верх клеточной мечты, лишь разветвленной несколько у человеков. Но сколько вокруг этого хитростей, страстей — ну в точь как в нашем мире! Один хитрец так наловчился добывать свой приз: загнав на задний план свою семью, стучал со страшным грохотом неплотной дверцей клетки. Причем сперва предупредительно постукивал слегка: дескать, рычаг давления на вас у меня есть, но я пока им не воспользуюсь. Но стоило оставить его чуть подольше без ореха, как он уже тряс дверцу с бешенством — пока не получал свое.
В другой клетке жил безутешно разлученный со своей былой подругой самец. Его новая пара выпрашивала у людей тот же орех, а он с тоской ходил туда-сюда вдоль сетки, отделявшей от семьи, куда перевели его былую — и подавал ей самые отчаянные знаки. Но та уже слюбилась с новым милым: они идиллически сидели рядом и, поделив иерархический шесток, не дрались за подачку, а поочередно, с трогательным миром принимали ее от людей. Но лишь их обнадеженный этой идиллией малыш — прямо как наш народ — протягивал свою ручонку, они ему давали дружно по башке, и он, скуля, отлетел к задней стенке…
И когда мы въехали в пределы Украины, на станции Иловайск нас встретила прямо скопированная с того обезьянника картина. Достигшие своей оранжевой мечты хохлы вдоль станции спаяли ту же клеточную изгородь из сетки-рабицы — чтоб едущие мимо москали, не дай Бог, не купили б ничего у местных. И эти местные, как обезьянки, висли на спаянной их дурью сетке с ведрами груш и персиков и с разницей лишь в том, что те обезьянки выпрашивали, чтобы им дали, а эти — чтобы у них взяли. И когда кто-то хотел у них чего-то взять, то делал знак хохленку, тот, как обезьянка, перемахивал через забор, летел к вагону, кидал в окно свои плоды, ловил, как орех, оттуда деньги — и летел назад, пока не сцапал форменный сородич.
Я ничего постыдней сроду не видал, и неужели наши братья-хохлы, увлекшиеся до того строительством своих заград, что не заметили, как сами оказались в клетке — этого не видят?
Понятно, зачем те западники, что числят нас за обезьян, просунули нам сквозь прежний занавес, как сквозь ту же сетку-рабицу, их орех — всем правит интерес глобальной конкуренции. Но для чего мы его взяли? Зачем приняли этот распявший нас барьер — когда они свои перегородки сняли, сделав своим спонсорским орехом все, чтоб мы свои воздвигли. И против друг дружки, и против внешнеполитических друзей — которых у нас уже меньше, чем пальцев на одной руке.
Но неужто мы, как глупая толстушка из суда или мартышки из сухумского питомника, не сможем одолеть этот барьер — и разорвать эту пленившую нас сетку-рабицу?