| | | | |
«БОГ ЕСТЬ. ТЫ УМРЁШЬ. РОССИЯ — МУЧЕНИЦА»
О новом романе Александра Проханова «Надпись», о литературе и эпохе беседуют Юрий Бондарев и Владислав Шурыгин
Владислав ШУРЫГИН. Юрий Васильевич, я знаю, что вы закончили читать роман Александра Проханова "Надпись". Несмотря на то, что события, описанные в романе, отстоят от нас всего на четверть века, мы на самом деле немного знаем о том времени, которое сегодня принято называть "застоем". Точнее, о часовом механизме той эпохи. Пружинах, приводивших в действие государственную машину, маятниках, раскачивавших общественное сознание. И в этом смысле "Надпись" для меня стала своего рода открытием неизвестных страниц нашего прошлого. При этом мы видим не мемуары в чистом виде, когда читателю предлагается документальный сухой пересказ свидетеля той или иной эпохи. Это роман. Его герои живут, любят, страдают, ненавидят, совершают подвиги, умирают. И, написанная ярко, образно, "Надпись" захватывает, погружает в это время. Каким вы увидели этот роман, закрыв последнюю его страницу?
Юрий БОНДАРЕВ. Мне сложно дать какое-то одно-единственное определение роману. "Надпись" — роман интеллектуальный, фантастический, мифологический, исторический, биографический. Но ещё, я хотел бы обязательно выделить, что это — роман-коллаж. Он, как рисунок-коллаж, — сделан из, казалось бы, разнородных эпизодов, которые вместе дают яркую картину.
В литературе пятидесятых—шестидесятых годов поиск новых литературных форм явился одним из направлений литературного процесса. Писатели работали с текстами, как художники с материалом. Монтируя тексты не только из самых разных форм, сюжетных линий, но даже размещая их на страницах вопреки всем законам верстки, книгопечатания. Но эти эксперименты тогда так и не ушли дальше неких формалистских работ, интересных разве что узкому кругу критиков. И вот, спустя почти три десятилетия, мы увидели замечательный пример авангардного романа. И это роман "Надпись".
В современной литературе именно Александр Проханов может по праву считаться лидером авангарда реализма. Причём делает он это без нарочитого эпатажа, демонстративного нарушения канонов этики и эстетики, как это делал один из персонажей его романа писатель Малеев, а мастерским владением словом, конструкцией композиции. На страницах романа сходятся и, как в калейдоскопе, переплетаются судьбы доброго десятка героев; события, разнесённые во времени и в пространстве. Но, несмотря на столь объёмный сюжет, динамическое пространство, "Надпись" оставляет ощущение внутренней гармонии. Её легко читать.
Это настоящий реалистический роман, и как бы этот жанр ни хоронили некоторые экстравагантные литературоведы, реалистический роман жив и своей историей восходит к летописям. Самые великие из этих романов сами становятся летописями, как, например, "Тихий Дон" Шолохова. И в данном смысле "Надпись" Александра Проханова продолжает эту традицию, по сути, становясь летописью времени и событий, которые канули в лету, не оставив после себя документальных исследований и научных трудов.
В.Ш. Юрий Васильевич, эпоха "Надписи" — это эпоха вашего восхождения на Олимп литературной славы. Вы застали ее в своём творческом расцвете. И вам, наверное, тоже очень хорошо знакома эта катакомбная культура московских квартирных клубов, тайных вечерь, кухонных и кабинетных дискуссий. Политические и духовные реторты, где фактически зарождались все те процессы и политические силы, которые сегодня решают судьбу России. Какой запомнили вы её? Какой она была для вас? И какую роль эта эпоха сыграла в нашей истории?
Ю.Б. Да, я застал эту культуру и хорошо помню то время. Я много раз был на "интеллектуальных" квартирах, до хрипоты спорил. Но только, на мой взгляд, тогда эта культура была немного иной, чем её описал Александр Андреевич. Чуть менее разнузданной и чуть больше "шлягерной", что ли. И когда встречались интеллектуалы — так было бы правильнее называть круг этих людей, причём в это слово я не вкладываю никакой отрицательный смысл, просто оно точно отражает круг людей, собиравшихся там; их вкусы в литературе, в музыке, в живописи были неизменно ориентированы на самый острый, часто эпатажный авангард. И это родство вкусов, пристрастий было даже неким "кодом", пропуском в ту или иную компанию, в тот или иной круг. Для этих собраний была характерна этакая экзальтированность и нетерпимость — из всей литературы вдруг назывался один писатель, поэт или какая-то одна книга, которая объявлялась гениальной, а все остальные — не стоящими внимания.
Обычно эти встречи заканчивались пением под гитару. Именно тогда достигло популярности то, что сегодня называется "бардовской песней". Часто сами встречи проходили, как небольшие квартирные концерты. Я встречал там Галича, Окуджаву.
"Хлыстовства", описанного Прохановым в сцене с подпольным писателем Малеевым, я не встречал. Такого откровенного порока, скандальности — не помню. Тогда вообще практически не употреблялось слово "секс"…
Эти "кружки", скорее, были такими, какие Александр описал во встречах на квартире Солима, не всегда влиятельными, но с уклоном в интеллектуальность, политизирование и философию.
Но цель такого сгущения красок и эмоций мне кажется понятной. Это своего рода метафора. Через неё Проханов хотел показать, как во внешне тихой атмосфере конца семидесятых зарождались те политические бури и культурные ураганы, которые через десять лет сокрушили страну. И это действительно так. Именно носители этой "катакомбной", "кабинетной", "кухонной" культуры, постепенно проникнув в высшие эшелоны власти, потом стали "революционной гвардией" грядущего переворота. Судьба СССР была решена именно в таких узких келейных компаниях, за бокалами виски или коньяка за спинами дряхлеющей партноменклатуры. В романе есть отличный образ: один из членов ложи Солима говорит о корабельном руле, к которому он не допущен, но который, тем не менее, он в силах немного отклонить. Совсем чуть-чуть. Но этого достаточно, чтобы курс изменился и утратил прежнее направление. И Проханов первый, кто смог действительно рассказать — КАК зарождалась, складывалась и крепла эта "гвардия".
В.Ш. Через весь роман проходит тема искушения Коробейникова. Войдя в круг Марка Солима, он встаёт перед выбором. Стать частью этого круга, переступить через какие-то принципы и подняться по социальной лестнице, получить власть, влияние или остаться художником, остаться верным своему пути, но тогда быть вычеркнутым из круга избранных. На что можно обменять талант — на карьеру или на Слово? Часто ли встаёт такой выбор перед художником?
Ю.Б. Конечно, прикасаясь к таким "кружкам", испытываешь огромный соблазн. Сила, влияние, возможности этих людей очень велики. И отмеченного вниманием человека можно вознести на очень высокий уровень. И мне в этом смысле понятны чувства главного героя. Я сам когда-то стоял перед таким же выбором: делать политическую карьеру или остаться художником? И на этом перепутье я, как Коробейников, выбрал свободу художника. Именно в период этого выбора я сел писать "Тишину", и роман помог мне перешагнуть этот искус. Хотя "Тишина" очень трудно пробивалась к читателю.
Я не хочу себя представлять героем, которого давили или не печатали. Те "страдальцы", кто так говорит, лукавят. Если их не печатали, давили, то сегодня, когда напечатать можно всё что угодно, где их неизданные и запрещённые гениальные книги? Где они? А ведь их просто нет!
Я говорю о том, что быть честным, с самим собой и с читателем, можно было и тогда. Ни по одному принципиальному для меня вопросу я не уступил, споря, не соглашаясь с цензором.
В.Ш. В предыдущих романах Проханова реальность иногда настолько прочно скована с вымыслом, с вторгающимися в неё иными измерениями, что в какой-то мере эти романы можно назвать метафизическими, проходящими по самой грани реальности? "Надпись" выпадает из этого стиля своим замыслом, своей особой автобиографичностью. "Надпись", мне кажется, это своего рода "сериал" про эпоху. Насколько документальна "Надпись"?
Ю.Б. Я узнавал эпоху. В "Надписи" есть несколько сцен, которые настолько пронзительно передают эпоху, что поневоле просто окунаешься в неё. Переживаешь её заново. Это и сцены редакционной жизни, взаимоотношений в редакциях. Я сам в то время сотрудничал с "Литературной газетой" и очень хорошо знаю прототипов героев романа. Они узнаваемы и очень реалистичны.
Замечательная сцена приёма в Кремле. Это действительно документ эпохи, выхваченный очень точным, даже беспощадным и сатирическим взглядом писателя. Так оно и было. Впрочем, наверное, так оно и осталось…
Кружок Солима описан очень точно и реалистично.
Блестящая сцена — встреча Таисии, сестры мамы, прилетевшей из Австралии после почти полувековой разлуки. Это тоже примета эпохи, когда в Россию стали приезжать те, кто по тем или иным причинам оказался от неё отлучён. Встречи разлучённых семей — примета той эпохи.
Вообще, одной из самых пронзительных и трогательных линий романа является линия семьи Коробейникова. Проханов настолько точно и бережно выписал каждую сцену, на этих страницах столько любви, нежности и тепла, что иногда просто с трудом сдерживаешь нахлынувшие чувства. Сцена смерти бабушки — это одна из вершин в современной литературе. Поверьте моему опыту. Такой глубины, такого катарсиса я давно не испытывал.
Роман просто пронизан родственной любовью. Точнее, великой и светлой русской любовью к своему роду, к своим корням. И в этом смысле "Надпись" — своего рода семейная сага. На пространстве романа перед нами проходит история фактически четырёх поколений семьи Коробейниковых.
Вообще, я хотел бы особенно отметить, что этот роман написан православным человеком. Человеком, верующим в Бога. И это я хочу отметить особенно, потому что эта нота столь ярко и сильно появилась в романах Александра Проханова, на мой взгляд, впервые. "Надпись" пронизана христианским духом, русским православием. Поступки героев, их взаимоотношения, духовные поиски и душевные смятения, искушения и подвиги — все они очень русские и все они несут на себе поиск высшей истины, поиск пути к Богу, к миру в душе. В романе нет отчаяния и озлобленности, характерных для многих современных писателей, нет греховности, сопричастности Злу. Наоборот, герои "Надписи" каждый по-своему жаждут спасения, любви и покоя. Даже разрушитель и циник Саблин…
Я бы хотел остановиться ещё на нескольких линиях романа, не сказать о которых невозможно.
Прежде всего это образы женщин в романе. В "Надписи" они занимают одно из ключевых мест. Женские судьбы, женские участия, женские характеры проходят через жизнь почти всех мужчин, изменяя их судьбы. Это и жена футуролога Шмелёва, страшно отмстившая ему за фактическое детоубийство, и жена отца Льва — стоически любящая и борющаяся за любимого человека. И, конечно, это Валентина — жена Коробейникова и Елена Солим — жена Марка и возлюбленная Коробейникова. В поединке этих двух образов Валентина, безусловно, при первом прочтении проигрывает Елене. И это понятно: Елена броская, экстравагантная, яркая. Елена — любовница. Но это не просто адюльтер. Нет, это любовь-страсть, чувство редкое и испепеляющее. При этом её судьба во многом трагична. Она находится в сложнейшем треугольнике взаимоотношений между тремя главными мужчинами своей жизни. Её фактически предаёт человек, которого она любит. При родах она вообще оказывается на грани жизни и смерти. Её образ очень зрим и реален.
А Валентина — её противоположность. Это образ настоящей русской женщины. Чистой, нежной, заботливой. Хранительница домашнего очага, мать, жена. Толстовская женщина. Но её не назовёшь слабой. Нет, в Валентине скрыта очень глубокая сила. Узнав о предательстве Коробейникова, она фактически отвергает его, хотя любит безмерно. Но в трудный его час — когда он теряет родного и любимого человека, она находит в себе силы простить его и принять. И эта сила её любви — великая сила!
Валентина не побеждает Елену. Нет. В необъявленном поединке этих двух женщин Валентина побеждает, не воюя, и эта победа — исход жизненной правды. И это тоже очень по-христиански.
Женщины в "Надписи" настолько реальны и выпуклы, что, кажется, они просто продолжают жить за обложками романа.
Вторая линия, а точнее, элемент романа — это мистика. "Надпись" в какой-то мере — мистический роман.
Я не боюсь признаться, что это слово значит для меня многое. Мир тайн, знамений, невидимых пружин, управляющих событиями, мне близок и понятен. "Тайны как прежде темны и тихи, и вечно в себе пребывают", — как говорил поэт. Я уверен, что мир есть великая тайна, что космос, свет, добро — всё несёт в себе печать тайны. И уж, конечно, жизнь человеческая такая же великая тайна, которую каждому предстоит разгадывать всю жизнь, и не разгадать её до конца.
В романе очень точно передана особая и ни с чем не сравнимая мистика творчества. Вот Коробейников выходит на Красную площадь, но, шагая по ней, он фактически оказывается во сне творчества. Он творит, и сквозь реальность проступают совершенно фантастические картины, которые вторгаются в реальность, смешиваются с ней. И этот "сон творчества" — реальность!
Мистичны фантасмагорические описания Москвы. Особенно той Москвы, которая принадлежит только Коробейникову и Елене — людям влюблённым, одержимым. И город вдруг меняется, становится только их городом, озаряется особым светом, меняет свои очертания и даже геометрию.
Тема Машины. А если смотреть шире, то тема современной цивилизации. Я считаю, что современная технократическая цивилизация, при всех её внешних успехах, на самом деле находится ещё в зачаточном состоянии, потому что не может решить главный вопрос, вопрос взаимодействия с людьми. Сегодняшняя машина, как бы она ни была приспособлена в помощь человеку, его обкрадывает. Снимая с него физические и умственные нагрузки, она одновременно ограничивает его умственные и физические способности, лишает его гармонии с миром, запирает в себе и делает его своим рабом. Рабом комфорта, рабом устройств и приспособлений. А главное — она устраняет человека из мира.
Когда вы едете на машине со скоростью, положим, ста километров, вы не успеваете увидеть мир вокруг себя. Вы не видите его прелести, закатов, рассветов, неповторимых пейзажей. Когда пролетаете над землёй на авиалайнере — огромный мир просто проносится под вами. А ведь мир совсем другой, когда его меряешь шагами или неторопливо трясёшься на лошадке. Люди, чтобы не "расчеловечиться", вынуждены теперь делать специальные вылазки на природу, чтобы просто заметить наступление весны или осени. В городе время года определить иногда трудно.
Конечно, технократический прогресс — это будущее человечества. Машины нужны, машины будут совершенствоваться и занимать в нашей жизни всё больше места, но будущее прогресса не в отторжении человека в недра Машины, а соединения человека и машины для познания гармонии мира. И технократические очерки Коробейникова, впаянные в роман, являются, как мне кажется, поисками этого пути. Одухотворение машины, её оживление и приближение к человеку.
В.Ш. Я полностью согласен с вами. Мне "Надпись" понравилась именно своей многомерностью. В романе несколько сюжетных и смысловых пластов. Первый пласт — судьбы людей, героев и антигероев романа. Второй пласт — конспирология эпохи — показ тех тайных пружин, которые управляли обществом, изменяли его. Третий пласт — тема Машины. Тема прогресса, технократической реальности. Наверное, это ещё не полное перечисление всех "этажей" романа...
Вообще, для меня роман стал своего рода зеркалом времени, которое я застал подростком, вступающим в жизнь. Это была эпоха "структуризации" общественного сознания. Все нынешние течения и идеологии складывались именно тогда, их матрицы, оседая в наших головах и душах, начинали формировать нас как личности, чтобы сегодня сделать кого-то коммунистом, кого-то либералом, кого-то религиозным ортодоксом, кого-то "гражданином мира". Всё это закладывалось тогда. И "Надпись" — это путеводитель по эпохе, свидетельство её.
Ю.Б. Я думаю, что "Надписи" дана долгая литературная судьба. И масштаб романа ещё предстоит оценить и критикам, и читателям. Это действительно документ эпохи. Но не сухая информационная справка, а полотно художника. Панорама, погружающая читателя в мир той эпохи, того времени, которое является ключевым для осознания и понимания нашей новейшей истории, реалий и фетишей сегодняшнего дня.
И всё-таки он прочитал золотую надпись на колокольне Ивана Великого: "Бог есть..." "Ты умрешь..." "Россия — мученица..." — сияло на нижней ленте. Что это? Триединая формула жизни? Святые слова из Книги книг?
Эта сумма правд — непреложная истина для героя романа. Каждый из смертных рано или поздно поймет, что добродетель — лишь только слово, и добро не в силе, а сила в добре, в этой неумирающей божеской истине; поймет, что небесная сила, если творила зло, то не потому, что обладала безудержной властью, а потому что знала о своем великом одиночестве, то есть — о бессмертии, в то же время подавая знаки, не желая согласиться с нашей земной слабостью, с нашим неведением, за которым стоит истина человеческого счастья. Кого ведет высшая сила божьей длани, тот не впадает в отчаяние — и наша надежда завершится концом страданий России.
1.0x
