«ЧИСТЫЙ СВЕТ ПРОСТРАНСТВА РОДИНЫ»

| | | | |
Владимир Немухин:
«ЧИСТЫЙ СВЕТ ПРОСТРАНСТВА РОДИНЫ»

Савва ЯМЩИКОВ. Володя, к этой беседе мы шли долго. То ты уедешь, то у меня дела неотложные. И я очень рад, что сегодня, перед Днем Победы мы встретились у меня в мастерской. Хочу задать, как всем моим собеседникам, такой вопрос. Что ты считаешь главным в своей весьма зрелой жизни? Что стало главным в творчестве? И как ты пришел в то искусство, за которое я тебя люблю?
Владимир НЕМУХИН. Спасибо, Савва. Сейчас я думал о том, что в данном случае художник сидит перед мыслителем, перед человеком, который отдал столько сил и воли русскому искусству, и болеет до сих пор за его судьбу. То есть я должен был бы твой портрет написать, а получилось наоборот: художник позировал мыслителю. В общем, ты уже сказал достаточно много и обо мне, и о поколении нашем. Конечно, вопрос, который ты задаешь, сложен. Это и выбранная дорога, и то, куда ты идешь по ней. Все очень и очень непросто. Но вот ты назвал ряд имен: Шварцман, Зверев, Краснопевцев, Глазунов... Тогда, прежде всего, стоял вопрос нашего присутствия в советском государстве. Контакт был, отрицать его довольно трудно, а вот порвали художники этот контакт. Кто раньше, кто чуть позже стали искать свои пути. При этом возникает много очень интересных деталей. Что сказать, оглядываясь на прошлое? Оно было незащищенным. Мы же начинали как абсолютно незащищенные художники. Если Шварцман опирался на свой религиозный опыт, работал как провозвестник и проводник искусства свыше на землю, то в этом была и определенная его защита, его путь. У многих этого пути или не было, или он существовал подсознательно.
О чем сегодня надо говорить? Есть какая-то итоговая ситуация — ведь с тех пор уже полвека прошло. Хотя, может быть, еще и преждевременно подводить черту, потому что проходят выставки, которые так и называются: "Неофициальное искусство", "Искусство андерграунда", или несколько провокационно "Второй авангард". Я думаю, что выставки наши привязали ко второму авангарду, поскольку первый авангард был искусственно прерван. Но все больше и больше думаешь о форме. Многие наши художники уже давно живут на Западе, и это дает еще большие основания размышлять о связях собственных судеб с Россией, с русским искусством. Кто мы такие? Куда мы идем? Что происходит с художниками?
Судьбы, которые сложились вокруг этой темы, отнюдь не просты. Первые ассоциации, которые приходят в голову, когда думаешь об этом "непростом", — залы музеев, где висят иконы. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь там перекрестился. Стоят совершенно окаменевшие люди перед божественными образами и абсолютно не могут от них оторваться, но никто не перекрестится. В чем же дело? А дело в самой форме. Иконы как были, так и остались иконами, но они выведены из церковного пространства в музейное. И действуют здесь уже по-другому. Вот очень интересный факт жизни искусства.
Если власть выводила наше искусство за пределы того, чем мы занимались — назовем это присутствием художников в пространстве Советского Союза, — мы оказывались в чужом пространстве. И становились неофициальными, андерграундом, "вторым авангардом". Надо представить себе, что это за пространство, в котором сегодня живет творчество Шварцмана, Краснопевцева, Зверева, Харитонова, Яковлева.
Все начиналось еще перед революцией, а сегодня мы видим эмиграцию третьей волны, даже если художники не эмигрируют окончательно. Скажем, я полгода живу в Германии и полгода в России, без России свое существование и не мыслю. Это не значит "плюс — минус", что лучше тот, кто живет тут или кто не живет. Дело в форме, которая создается. Ты сказал про Краснопевцева, что он был такой Моранди. Похожи ли мы на Моранди, похожи ли на каких-то других художников — футуристов, апарт, дипарт и других? Кто мы такие? В чем дело? Сам процесс, конечно, очень интересен. И я думаю, что пока им особенно никто не занимался. Ты вот говорил о Глазунове как провозвестнике или проповеднике русской идеи. Да, меня он поразил не как художник — как художник никогда не поражал. Он меня поразил своим политизмом. Я у него когда-то был, еще на старой квартире, и он сказал тогда, что для него корень русского искусства это православие, самодержавие, народность. Понимаешь, в чем дело? А если мы говорим о Шварцмане, то это абсолютно другой корень русского искусства. Его геометрия в искусстве как пространственный знак в религиозном сознании — это еще одно понимание русского искусства. А предметом моего интереса стал презренный сам по себе предмет, который не может претендовать на такие мощные открытия. Допустим, игральная карта. Отдельный разговор, почему я этим занимаюсь. И все мы являемся представителями русского искусства.
Я сравнил наше положение с иконами, которые выведены из церкви в другое пространство, и там перед ними не крестятся. Говоря о передвижниках, о Союзе русских художников, о движениях начала прошлого века, мы все-таки очень ясно представляем себе пространство их творчества. И дореволюционное, и послереволюционное. Прекрасно представляем себе, как выстраивалось на протяжении многих-многих лет пространство советского искусства. Вот и сегодня очень важно определение места художников, о которых мы с тобой говорили. Многие из тех, которые живы и здравствуют, слава Тебе Господи, теперь вне России. Рабин — француз, Целков — француз, Булатов — француз, Мастеркова — француженка. Это не значит опять же, что кто-то лучше, кто-то хуже. Дело не в этом, а в ощущении уникального, я считаю, русского пространства, куда входили и передвижники, и другие наши предшественники. Сегодня благодаря олигархам, рынок пытается воссоздать это же русское пространство.
С.Я. Сейчас мы наблюдаем потрясающий интерес к русскому искусству, связанный с олигархами. Я имею в виду аукционы. Трудно было предположить лет десять назад, что, скажем, на "Сотби", на "Кристи" будет такой успех классического русского искусства XIX века, причем знаковых фигур, которые раньше нам приводили как отрицательные примеры. Мол, ты шишкинист, и выше твой нос не поднимается. Или — раз ты любишь Айвазовского, твоя мещанская суть тут и остановится. И вдруг на последнем аукционе в Нью-Йорке цены на этих мастеров просто запредельные. Листаю каталог, и мне, с одной стороны, радостно, что наконец-то, оценили, потому что до сих пор какой-нибудь средней руки англичанин или француз шел на 100 порядков дороже, чем русский. Мне, например, очень приятно, что такой успех у работ Бориса Григорьева. Раньше они продавались за 5 тысяч, за 10. Прекрасно знаю творчество этого художника, пытался вывезти его наследие в Россию, встречался с сыном. Мы должны были обеспечить его старость во Франции. Не получилось. Он умер, наследие распродаётся. И вот я вижу в каталоге, что работы Бориса Григорьева за миллион уходят. Это с моей точки зрения, опять-таки свидетельство того, сколь неоправданно безоглядное увлечение Западом с нашей стороны.
Да, я не устаю лжепатриотам напоминать, что Успенский собор Московского Кремля Фиораванти строил, Петербург — французы и итальянцы вместе с русскими мастерами. И икона русская интернациональна, как интернационален космос. Но когда нам твердят про окно в Европу, это требует уточнения. Такой авторитетнейший ученый, как академик Янин, любит говорить: "Какое окно в Европу? Какой Петр? У нас Новгород в XIV, в XIII веках через двери ходил в Европу". Не окно — двери были в Европу. Это тоже ведь пришло из Европы, не у нас выросло. И поэтому, Володя, мне очень важен как раз твой взгляд на русское пространство. Я чувствую, что ты этот вопрос задаешь не просто так, он тебя волнует. Как ты мыслишь выход в это пространство для художников твоего поколения, твоего круга? Сейчас связь прервана, или она просто ослабела и есть надежда? Я-то считаю, что русскость, не в ложно патриотическом понимании, а как бытование наше национальное, не может исчезнуть совсем. Иначе конец миру. Это моя точка зрения.
В.Н.Что я имею в виду под пространством? Разумеется, прежде всего, это и совершенно другая география и топография нашего государства. Как художник я представляю себе нашу страну белой, поскольку мы покрыты снегом. И вот эта белая страна символизирует очень многие интересные факты самого искусства — оно как бы само белое, как пространство. В этом мне очень близок Кандинский, который писал о белом как о цвете окончательном. Эскимос видит двадцать оттенков белого. Он видит двадцать оттенков снега. Белое как окончательный цвет переходит у нас и в икону — как в окончательное явление.
Очень много символического в цвете. Допустим, "синий", я считаю, принадлежит России. На Западе есть голубой, голубовато-зеленый, но это не то, что наш синий. Во многих работах Любови Поповой мы видим, как работают белый, красный, черный. Она удивительный художник. Некоторые пытаются ее подвести под Малевича, но это совершенно неоправданное сближение. У Поповой очень чувственный образ русского пространства. Это не значит, что французское или немецкое пространство хуже русского, но оно другое. Я, например, живя на Западе уже довольно много времени, понял, что если у нас цветотон, то на Западе цветосвет. То есть у них цвет как бы окрашен светом, на манер, скажем, витража. В моем представлении они очень витражные художники. Конечно, Кандинский близко подходил к цветосвету, я это почувствовал, живя там.
Икона русская, особенно древняя, в которой был и цветотон, и цветосвет, — это уникальное явление, и в нем ты можешь себе представить чувственный образ художника. Честнейшие они были, русские художники, и честность их во многом определялась непосредственным контактом с природой. По сравнению с Западом наши художники невероятно близки к ней. Причем не только пейзажисты, абсолютно все. Скажем, Репин, который писал "Государственный совет". Природа дает нам уникальную возможность увидеть это пространство. Но иногда художников уводят и другие ситуации — карьерные, коммерческие и тому подобные. Здесь вопрос не осуждения и даже не предложения, просто я рассуждаю об этом факте. Или акте творения русского искусства.
С.Я. Володя, опять же снимая шляпу перед моими сверстниками, работавшими не благодаря, а вопреки, я все больше начинаю понимать смысл государственности, будь то государственность египетских фараонов, государственность античности или более близких к нам времен. Недавно по телевидению спорили о зависимости художника от властей предержащих. И господин Познер сказал, что в Древней Греции такого не было. Мол, греческие художники творили свободно. Ну, это историческая безграмотность. Достаточно вспомнить Перикла, который чуть ли не Праксителю советовал, как скульптуры делать, и наблюдал за работой Фидия. А египетские фараоны давали указания, какими должны быть пирамиды, погребаемые мумии, позднее — фаюмские портреты. Мы знаем прекрасно, что и заказчики монастырей и икон это тоже власти предержащие. И все итальянское Просвещение делалось на заказчика. Другое дело, какой заказчик. Просвещенный — и Леонардо будет работать. Не просвещенный — и Микеланджело кисть запустит в Папу, который, так сказать, сует нос не в свои дела. С моей точки зрения, порядок это все-таки не зажим, не манежная история, не "бульдозерная выставка".
Сегодня у нас вроде, что хочешь, то и делай. И в литературе, и в музыке, и в нашем любимом изобразительном искусстве. Я далеко не крайний последователь монархических принципов, хотя знаю, что Россия стояла на имперских основах, и никуда от этого не денешься. Там было много положительного, были и отрицательные вещи, как во всяких режимах. Но то, что сейчас, ссылаясь на свою неофициальность, негодяй рубит иконы в Манеже и называет это искусством; то, что в Сахаровском центре, посвященном, казалось бы, символу свободолюбия, устраивают выставку с оскорблением религиозных чувств людей, живущих в этой стране; то, что в Москве проходит биеннале, где экскременты и матерные надписи подаются как произведения искусства, способно вызвать только раздражение против нынешней псевдодемократии.
Разве это имеет хоть что-то общее с трудом и подвигом авангардистов 20-30-х годов, попавших в жернова социальных преобразований? Вспоминаются та же Попова, Розанова, Удальцова. Недавняя выставка их работ имела хорошее название: "Русские амазонки". Они ими и были, мы знаем и про нищенское существование, и про гонения. А что устраивают эти отвязанные и поддержанные государственно мальчики и девочки? После вернисажа Наташи Нестеровой в ЦДХ на Крымском валу моя дочка со своей подружкой-художницей зашли на открытие гельмановского действа. Рассказывают, что как будто сверху в преисподнюю попали. Матерщина во время официального открытия! Не знаю, как у них называется поедание кондитерского торта в виде трупа Ленина, кажется арт-факт. Но больше всего бесит, что на все это тратятся государственные деньги. Вот и на биеннале Агентство по культуре и кинематографии отпустило колоссальную сумму. А мы выпрашиваем крохи, чтобы музей или памятник очередной не погиб.
В.Н. Савва, мы попали сейчас в самое смутное время. Но я считаю, уж коли мы и в те трудные годы выстояли и занимались любимым делом, то и в период, которого не было подлее, должны оставаться самими собой, хранить верность основным законам творчества, и Бог нас не выдаст, а значит, свиньи не съедят.