СОЛОВЕЦКИЕ КАМНИ

| | | | |
Виктор Грицюк
СОЛОВЕЦКИЕ КАМНИ
БЕЛОЕ МОРЕ. КАК СТОН ИЗ БЛИЗКОГО ПРОШЛОГО. Соловки. Богоборчество, кровь и жестокость. Смертельная борьба до последней живой души. Обратная селекция заработала вовсю. Внуки революционеров, внуки стукачей и охранников, дворняги, бандиты и хронические алкоголики заполонили Россию. Страна "эта" им вовсе не нужна, так — тягостное бремя прерванной истории и смешной культуры. Досадная обуза. Докучливая, непонятно зачем и кем навязанная тоскливая жизнь. Спалить её надо быстрее и приятнее. Из старого оставлены лишь ряженые с гармошками в телевизоре да бани с пивом и девками, что "пахнут свежим утренним сеном". Сейчас все здесь строят бани и парятся, парятся, фотографируясь с бутылками и вениками, и бросаются охлаждаться в Белое, страшное море. Говорят, полезно для организма. Карелия — край, где много воды и дров. И всё. Значит — в баню.
Белое море. Белый теплоход в бесстрастном немом просторе. Колеблющаяся вода времени омыла кровь и слёзы, зализала надписи на камнях, выхолодила сердца, унесла память. Между сердцем и действительностью возник виртуальный призрак, рождённый прессой и телевидением. Мир сбывшихся грёз. Между сердцем и действительностью точно бы воздвигнута незримая, упругая преграда холодной отстраненности. Как будто всё происходящее, а уж тем более происходившее когда-то, — масштабный киношедевр Герасимова или спилберговские приключения. Насилие, придурки, маньяки и извращенцы входят в наши дома с голубых (вот уж воистину) экранов. Актёры и политики, исконные, профессиональные лгуны, круглосуточно запудривают мозги. Новости выдаются за шоу, которое "должно продолжаться". История представляется случайным собранием смешных и сексуальных курьёзов. И всякое событие — под вопросом. И вроде — беспристрастно. Вроде — объективно. Вроде бы даже приглашают к размышлению. Главное, чтобы весело и зло. А кто это в мире духовном злой и веселый? "Кто назовёт ребёнка его настоящим именем" ? Не хочешь сойти с ума — выключи телевизор. Когда заглядываешь в чёрную бездну, бездна вглядывается в тебя.
Рассекая зеленеющую при вспенивании водную ткань, движемся в горизонт, туда, где сизый проем в небесах, где Соловки. Низкое небо заплакало наконец скупым дождём. Капли застилают иллюминаторы. Будто небо плачет вместо нас. "После этого" не значит "вследствие этого", — гласит латинская поговорка.
Оказывается, на острове существует целый поселок на восемьсот жителей, с магазинами, почтой и круглосуточно работающей баней. И кажется поначалу, что все местные жители здесь, видимо, бывшие зэки или бывшие охранники, а все собаки — родственники вохровских овчарок.
На окне нашего номера за семьдесят рублей с человека в сутки (два с чем-то доллара) серьезные, стальные решётки. Холодно и сыро. Две кровати с сырым бельём по противоположным стенам и стол с одним стулом. Вот и все. Туалет и умывальник общие, в конце коридора. Есть номера и подешевле, на 16 человек за 45 рублей в день. Деньги, по современным меркам, немалые. Но это самое дешёвое жилье на острове. Общежитие принадлежит музею. Его же и лодочная станция, где за 20 рублей можно час плыть по каналам водной системы, созданной монахами. Все вырученные деньги идут на реставрацию и на улучшение хранения экспроприированных у монастыря икон, кадил, облачений и оконных наличников с резьбой. В полуразрушенных церквах голые стены. Вот уж потешились, вот поизгалялись тут безбожники. Не оставили ничего. Теперь всё в монастырской ограде принадлежит государству. За фотосъёмку рукотворных руин надо заплатить музею 800 рублей в день (28 долларов).
Удивительный парадокс в сегодняшнем сосуществовании монастыря и музея. Музей хранит монастырские архивы и облачения. Изучает. Публикует научные статьи с иллюстрациями. И ничья совесть не вздрогнет, и никто не подивится такому диву, и никто не закричит криком среди монастырского двора. Будто прошедшие годы обелили разбойников, оправдав грабеж. Не желают они вернуть уворованное, будто бы и не соучастники бандитов те, кто его хранит и кормится за его счёт. Так — "добрые и рачительные люди". Сгублены хозяева, и можно вскрывать гробницы и торговать билетами в Соловецкий Кремль, держать в плену святыни. Всё же это теперь ничьё.
"Не мы виноваты, а система. А нам надо жить и кормить детей". Это и есть "система" мышления, цепко за что-то внутри человека держащаяся. Никто ничему не научился. Никто ни о чём не пожалел. Немного раскаявшихся. А рядом ходят монахи, для мирских — ангелы. Всё сообщено. Все извещены.
Возрождающемуся монастырю принадлежит одна церковь да несколько зданий в Кремле. Наверное, принадлежит ему ещё и вид на сам монастырь со Святого озера? Ещё принадлежит ему историческая память о столетиях духовных подвигов. Ну не может же она принадлежать музею. Там нет наследников той истории, а лишь наследники "новейшей истории", внуки комиссаров в "пыльных шлемах". Вообще, вопросы наследия сложны и невероятно запутаны. Кто кому наследник, а кто кому палач и вор? Кто и что с кого должен спросить? Неужели Илья Эренбург с отца Павла Флоренского?
Словно атланты, словно неземной силы и ангельского духа старшие братья наши оставили циклопические эти строения; эти стены из огромных валунов; эти башни, арки во дворах, воздушные переходы, полукруглые склады и электростанцию; крепкие механизмы и приспособления забытого назначения; этот док с гранитными обелисками и другие непонятные в порушенном виде чудеса.
Теперь в посёлке Соловки живут какие-то другие, неизвестные люди, которые не только использовать построенное веками, но и сохранить-то ничего не могут. Да что там чужое хранить, своё всё у них порушено. Лишь дюралевые моторки блестят ухоженными боками в старом доке с мощными деревянными воротами, приспособленном под лодочное стойбище. Греки после Эллады, итальянцы после римлян, население после Третьего Рима. Наследнички. Откуда взялись? Каким образом наплодил новых существ, которым ничего не дорого на этой земле и сами себе они не особо нужны — побыстрее стараются растворить мозги в водке.
Среди загаженных, гнилых сараюшек, среди ржавых механизмов и железок опасного вида бегают дети, предлагая самодельные, топорной работы ложки, карты острова и открытки с видами монастыря. Они неплохо, для острова, зарабатывают. Порой просто попрошайничают, рассказывая об умерших отцах и сильно пьющих матерях. Хотя рассказы их так похожи на правду, но как-то не по-детски нагло звучат их голоса.
Сегодня здесь развивается синдром "курорта", туристского центра, и внимание населения полностью сосредоточено на туристах и паломниках. Кончится сезон, и будет долгая зима без работы, смысла и перспективы. Да и нетрудно выманивать деньги у приезжих, плачущих у расстрельных могил, молящихся у свежих памятных крестов. Местные знают, что люди со слезами на глазах обязательно дадут денег.
МОРАЛЬНАЯ НЕВМЕНЯЕМОСТЬ — ПРИМЕТА НАШИХ СТРАШНЫХ, предапокалиптических времён. И ещё беспамятность. Точно не было здесь монастыря с XV века, не было ни крови, ни безвинных страданий. Что же за народ остался? Невменяемая страна. Хотя на Пасху, когда монахи кормят всех праздничным обедом, сходится почти весь посёлок. Лишь пятьдесят из них — прихожане монастырской церкви.
Долго была тут человеческая мясорубка, фабрика уничтожения. Люди в этих условиях не могли сохраниться, становились другими. Эпоха, как чума, поражала коснувшихся её, или убивая, или' уничтожая иммунитет к злу. Никто не остался при своих. Всех достали, в каждой щёлке прожгли. Остались на развалинах запутавшиеся, туманные люди, алкаши и паразиты. Они словно безумное стадо без пастуха. Забыли, что Бог дал им изначально свободу совести.
После того, как Россия смолчала на убийство царя, с ней можно было делать что угодно. Верхушка сгнила в нигилизме и либеральных играх. Жадность новых капиталистов расплодила безродный пролетариат. Крестьяне, и в армии, и везде думающие прежде всего о своем хуторке и корове, поздно опомнились. Их передушили поодиночке у их собственных печек. Да тут ещё война как общий повод к недовольству. Готовая ситуация. Все страстно хотели перемен. "Страстно" — какая тоска.
И как же теперь с памятью? Как теперь с кровью, что кричит от каждой травинки, от каждого камня? Если родное государство не покаялось в убийствах и мучениях, собственно — в геноциде — значит, "революция продолжается".
Новые молодые монахи и послушники недоверчиво жмутся в "чужих", музейных, государственных стенах. Опасаются, грешным делом, что ненадолго возвращают им руины. Сомневаются в искренности и чести демократов. Благочинный монастыря — отец Герман, худой, прозрачный, словно невесомая тень в чёрной мантии, с тонкими, хрупкими восковыми пальцами. "Какие у нас с музеем отношения? — говорит он. — Да никаких. Нельзя сказать, что мы хотим вернуть монастырь. Как можем мы своё хотение иметь, если только к Воле Божьей прислушиваемся и на Него уповаем. Своевольное хотение — грех, и чаще — неполезно душе. Если Господь захочет, вернётся обитель в один день. А так будет, когда и монахов, и паломников много в России станет. Сейчас некому отдавать, горстка нас тут. Станет Россия православной — и дастся ей и царь, не то что монастырь вернётся. Старцы так говорят. А сегодня — колокола у нас звонят, служба идет, и что сетовать нам, ленивым и грешным. Много спим, мало молимся и горюем, что что-то не даётся. Не благодарим, что терпится и прощается". Он внимательно взглянул мне в глаза, и сжалось что-то внутри у меня. Опустил я глаза и покраснел, ведь и про меня говорил монах. Стыдно стало за жизнь, пустую и бездарную.
Где вы, титаны прошлого, строившие крепко, не вырубающие бездумно леса, не процеживающие до упора озёра, реки и моря? Была в жизни вашей мудрость, сохраняемая и передаваемая поколениями. Растерялась и забылась мудрость предков. Да и предки ли они теперь нам — сомнительно, не вытекает вывод такой из поганой нашей жизни...
Белое море разбушевалось. Шквальный ветер жёстко хлестал дождём, смешанным с солёными брызгами, оторванными от высоких гребней волн. Радостный, белый с зелёным, с иконой святителя Николая над рубкой, катер удалялся в сомнительный простор растревоженных вод, бравших его в серьёзный оборот. Север. Нешуточное место. Женщины-паломницы быстро укрылись в трюме. Мужчины стояли на ветру с серьёзными, мокрыми от дождя и брызг лицами, глядя на удалявшиеся за кормой Соловки. В дрожании дождевого полотна проплывали слева Заяцкие острова.
Возникало в памяти как-то всё сразу: и былая слава обители, и лагерь, и судьбы оставшихся, что просто живут, ловят рыбу и рубят лес, гуляют с девушками и поют в белую ночь у костра — "Чё тебе снится, крейсер "Аврора"?". Много пьют, хотя не хулиганят. Спокойно на острове. Смирно. Просто пьяницы. Все — русские люди, и других пока нет. Я стремился сюда много лет и боялся. Боялся непочтения, забвения и обыденности. Увидел развалины и смрад посёлка. Увидел остров скорби и спасения. Что дальше?
Соловки. Монастырище. Какая нечеловеческая твердыня возникла среди мхов, болот и дикого камня. Огромная. Суровая. На севере, сверху над Русью, а с юга — Киево-Печерская лавра, а с запада — Псково-Печерский монастырь. И еще Валаамский и Коневецкий, Кожозерский и Крестовый, что на Кий-острове, Иверский и Ипатьевский, и много, много ещё. Силовые линии духовности пронизывали, хранили страну. Но не сохранили, что-то сложилось не так. Не так, как мечталось.
В дороге разговорился со священником, огромным, заросшим до глаз бородой. Оказалось, он из Австралии. Родился в Шанхае, а уж потом — Австралия. Говорили о Соловках, о России, и я почувствовал вдруг, что напугал собеседника своею болью, горячностью и надрывом. Священник замолк, словно внезапно потеряв интерес к беседе, и пауза стала тягостной. Я поспешил распрощаться. Разговор долго ещё крутился внутри меня. Я возражал, соглашался, где-то не понимал, а порой и осуждал его. Спорил. Ведь возле Соловков не бывает случайных встреч. Случайного вообще не бывает. Если показалось вдруг, что встретились случайно, уж точно чего-то недоглядел.
Он говорил, что многое изменилось в стране за последние десять лет. Люди в центре страны стали раскованнее, свободнее. Говорят теперь что думают, не оглядываясь. На окраине же застой. Все ждут указаний. Ждут большого чуда, пропуская маленькие чудеса каждого наступающего дня. На окраинах народ поглощён выживанием в условиях постоянно растущих желаний и потребностей. Возражаю. Странное получается выживание. Не простая еда и кров над головой, а переступание через последние обломки морали ради улучшения потребления. Люди сами совершают свободный выбор. Даже когда кажется, что обстоятельства сильнее их. Велик бесовской урожай, ведь речи его слаще, а пути — приятнее для ленивых сердец.
Он говорил, что, несмотря на годы и беды, сохранились русские характеры, такие, какими описывали их классики нашей литературы. Базовые, основные характеры оказались на месте, не исчезли в огне.
Он сетовал на проблему воссоединения церквей, Русской Зарубежной с Московским Патриархатом. Всю проблему сводил к мелким интригам церковных чиновников. Получалось, что все всё понимают, но ничего не делают. Простовато получалось. Бытово и скучно.
Он никак не мог понять, почему всё так жестоко порушено. Почему люди, живущие в развалинах или в панельных многоэтажках, довольны этим. Как можно без аккуратных просторных домов? Конечно, он любит берёзы, поля и милые русские просторы, но почему такие руины и грязь? Ещё никак не мог он понять, поверить, что простой человек, случайно плывущий с ним на одном катере с Соловков, может что-то понимать. Как же сохранился такой человек в стране с мелким ситом, что "отсеяло всю элиту". Как выжил? Подозрительно, может быть, агент ФСБ? Разговаривал он сдержанно, как иностранец, хорошо знающий русский язык. Не ощущалось в нём славянского огня, а более — англиканская вежливая и прохладная настороженность. Он принадлежал к лучшим представителям той эмиграции, которая говорит о своей специальной миссии. Но напоминал он более набоковского профессора Сорбонны, специалиста по Византии, страстно любящего Россию. Свою любимую Россию он спрятал в стеклянном шкафу, как драгоценную антикварную вазу. А там, на географическом ее месте, давно уже существовало нечто другое, непотребное.
Разговор с австралийским священником заставил задуматься о "миссии русской эмиграции", ярко прописанной еще у И.С. Шмелева. В письме к соотечественникам на Дальнем Востоке, опубликованном газетой "Время" в Шанхае в январе 1930 года, он говорил, что мечтает о новой России, созданной людьми, наученными Западом и его пороками, "...покинем Восток и Запад и сойдёмся в своей России, в освобожденной, очищенной". Он говорил еще о Родине будущего, где надо будет учесть уроки истории и высоко, духовно служить Родине. Здорово говорил.
НО КТО ЖЕ ОСВОБОДИТ РОССИЮ и очистит её от чего-то или от кого-то? Наверное, не нынешнее поколение русских эмигрантов, которых только русские погромы могли бы напугать и выгнать на любимую родину. Они так расслабленно и прочно залипли в западный комфорт, что жизнь в России кажется сущим адом. Можно приехать, посмотреть на милые ландшафты и тайком повздыхать о прошлой России. Но обязательно вернуться на Запад. Домой. Тому есть бездна причин, благородных и не совсем. Понятно. Не может в одной русской груди биться два сердца.
Придуманные ими претензии к современному руководству Российской церкви, что все иерархи и священники — ставленники КГБ и продолжатели дела Ленина, смешны. Это от неверия. Словно какая-то земная власть может быть сильнее Бога. Прошло уже много лет, но пока не видно всеобщего возвращения православных "миссионеров" для возрождения и очищения. Что же они там такое сохранили, не расплескав, для России грядущего? По-моему, все выпито до дна, и нечего нести на растерзанную, изнасилованную родину, кроме претензий и высокомерия. А ведь самое время возвращаться. Потом, быть может, и вовсе не понадобятся они здесь.
Для начала надо просто ответить на жёсткие вопросы. Во-первых, никакой "миссии" русская эмиграция в целом не потянула, не понесла. Трепетала, искренне страдала, ностальгировала, да вся и вышла. Питаясь теперь смутными воспоминаниями, в современной России она себя чувствует гражданами других стран. Не осталось на Западе реального количества жертвенных душ, готовых на страдания и лишения вместе с разорённой родиной. Нет их и уже никогда не будет. Старая эмиграция, разбалованная прелестями и достатком "свободного мира", будет глухо ворчать на Россию сегодняшнюю, но не сдвинется с тёплых мест.
Во-вторых, никакая эмигрантская русская молодёжь, ни скауты, ни православные, ни просто юноши, любящие Россию, в большом количестве сюда не вернутся. Культурный шок мешает. Они большие и рыхлые. Мы — маленькие и твердые, как камень. Конечно, будут всегда исключения, но они не сделают серьёзной погоды. Ни старым, ни молодым зарубежным русским такая Россия не нужна. Пусть кто-нибудь почистит, отмоет и окультурит, а уж потом... Пусть всех бывших коммунистов куда-то денут, а оставят только детей до пяти лет. Ну было бы здесь, к примеру, выжженное поле, и то лучше. И народ постсоветский никому не нужен. Они народ этот и за русских-то признают условно, по мутным приметам и намёкам характеров и типов. Но другой России нет. Нет и пока не будет. Есть такая.
России, какой она была раньше, не будет никогда. И мечтать об этом — дело пустое. Что на месте России возникнет — неизвестно. Какой-то новый субъект, какое-то новое, никому не известное образование. Что-то тут зависит и от нас. Во всяком случае — партия не закончена, фигуры еще на доске, и кто сегодня пропускает ходы — тот завтра проиграет.