| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
У бабушки Любы лицо моложавое, глаза ясные, ум светлый, душа богобоязненная, но за плечами горбик неизносимый вырос, куда, как неразлучное нажитое богатство, укладены до конца дней все жизненные страсти и горя. И хотя взор нынче уставлен в землю, и слабеющие ноги едва носят, но характером строгая, и когда собрался подсадить в машину, то заупрямилась, дескать сама справлюсь, и помогая себе батожком, взлезла на переднее сиденье "Нивы", такое неудобное для старого и немощного. Оказывается, она меня поджидала, самая древняя насельщица деревни Горелово, и даже приготовила гостинчик, и вот за этим-то подарком и тянула в свою избу. Не с пустыми же руками отпускать гостя, верно? Сколько потом переживаний будет, не раз за ночь подушка под головою кувыркнется с досады и печали, что побрезговали старухою, обошли стороной сиротею… И вот сейчас, пиша эти строки, я порою запускаю руку в мешок с гостинцем и перетираю зубами кисловатый садовый овощ…И в памяти встает извилистая деревенская улица, затянутая моркотным дождем-ситничком, серые изобки, частью заколоченные в зиму, понурые сады, отягощенные перезревшей сливою и антоновкой, новая часовенка на краю озерца, ещё без главы, но уже обжитая, а на крыльце косоплечая бабушка Люба в блекло-голубом длинном салопе, с ключкой подпиральною в дрожких ладонях, одинокая русская крестьянка, никому уже не надобная на земле, кроме Бога и неведомого мне читателя, на которого я и спосылаю свои сердечные чувства. Вот этими-то тончайшими жалостными душевными голосами и отголосками, как нерасторжимыми нитями, и крепится русское племя в единый гурт, но которые с такою страстью стараются обрезать иноверцы. Надобно помнить, что кроме нас самих, русских, мы больше никому и не нужны на всем белом свете, и жалость, что покоится в изначалии совести, нам нынче куда важнее больших денег.
…Бабушке Любе девяносто два, она ещё того, дореволюционного выводка. Но лишь два года назад научилась читать. Мир, говорит, открылся во всей красе. Была до того, как слепая, а тут ума сразу набралась. Ходила в классы одну осень. Сшили ей полусапожки, подметки из картона, но тут же обувка и расползлась "Мать говорит: может, доча, в школу больше не пойдешь? Я и засмеялась от радости, что учиться не надо".
Теперь она читает псалтырь, поет духовные стихи грудным, пресекающимся голосом и по церковным книгам, которые вдруг открылись ей, сверяет свою жизнь, много-нет раз соступилась с христового пути и навела на себя греха. Ведь как бы скромно, терпеливо ни тянулся по годам русский совестный человек, но он самолично, без наущения пастыря иль вьедливого соседа сыскивает у себя столько темных проступков, от которых после и мучается, как великий грешник.
В избе чисто, опрятно, но бедно: железная койка, которые нынче редко у кого в заводе, стол и стул. В горенке белые скобленые бревенчатые стены и белые полы. Пахнет яблоками. В войну осталась вдовою ( на стене портрет красивой круглолицей счастливой женщины в широкополой шляпе), сын утонул, внуки под Москвою, и вот приходится доживать в одиночестве. Сиротство, тишина в избе, неоприюченность, чувство покинутости угнетают больше всего, особенно в долгие зимние вечера, когда за окном темень, метель, стужа. Но в богадельню бабушку Любу не затолкать, если только на носилках унесут, и пока есть силы, блюдет себя и дом: дров соседи наколют, принесут ведро воды. Казалось бы, уж у самой жизнь — не сахар, сладилось всё кой-как да на перекосяк, только бы доскрестись до края, но душа-то не замирает, по другим ищет заботы.
Вот побывала однажды в доме престарелых, может, мысленно и примерялась, а не податься ли под государственное призрение, но увидала такой разор, такую неприкрытую бедность, голод и холод, что свое одиночество показалось за рай и мед, слаще коего и нет на всем белом свете. Решила помогать скорбным. Как сады затяжелеют и оплодятся, побредет старенькая по чужим дворам, собирает паданцы, тащит корзины в избу, топит печь, режет яблоки и сушит на лежанке и в печи на противнях. Итак всю осень до снегов. Это её добровольное послушание; шатает ли тщедушное тельце на ветру, несут ли ослабшие ноги, иль какая хворь гнетет, — но перемогает слабость старенькая и, лишь пуще наваливаясь на батожок, упорно тянется в деревню, не пропуская и дня. Иной житель и сжалится над христовенькой, иль почуяв непонятный стыд, вдруг сердцем загорится и принесет короб яблок к ней в избу, как бы исполнив урок. Заполняет бабушка Люба мешки под завязку и тот сухофрукт отвозят не на базар для живой копейки, которая наверное бы пригодилась крестьянке, но в богадельню на компоты. "От бедного бедный всегда накормится; самая щедрая милостыня, что дается из последнего. Кинь добро назад, оно очутится попереди".
Бабушка Люба не ждет никакого отдарка в закатные дни, когда чашки чая, хлебенной корочки и квашеной капусты хватает ей, чтобы умилостивить животишко, а мясного старенькая давно не ест, блюдет постоянный пост. Конечно, увидев вкусный кусочек на блюде, и у неё на мгновение загорится взор, и она отпробует ломтик торта с какой-то деликатностью и почтением, не похулит печеного-вареного, тем самым крохотный грех на себя примет, чтобы ввечеру и пожурить себя на молитве. И вот это постоянное послушание без выходных, этот вседневный урок не только заглушает пустоту сиротских дней, но согревает грудь теплом благодати; режет ли христовенькая яблоки на тонкие ломти, топит ли печь, вороша головни кочережкою, угорая в духоте, расстилает ли урожай по противням, качаясь от усталости, — бабица мысленно беседует с теми, горемычными и скорбными, кто по судьбе своей оказался в богадельне и мыкает горе куда большее, чем она, деревенская старуха. И в такие часы жизнь вдовы наполняется радостным смыслом. Вот это чувство сотворенной доброты — и есть настоящий отдарок… Теплится в углу лампадка, и Богородица с младенцем утешает, подвигает бабушку Любу в её уроке, понуждает ворошиться, хлопотать по дому, наполняет жизнь смыслом. Эх, кабы ещё живого человека в угол, чтобы слышать голос в долгую зиму, тогда и вовсе
Рай, — думает старенькая, всматриваясь с порога в распах мокрой деревни, словно бы с околицы подгадывая себе внезапного спопутчика, насланного Христом.
"Трудно одной-то управляться по дому, — жалею я хозяйку. Стоя в коридоре у выхода, прощальным взглядом окидываю убогое житье. — Где силы-то взять". "А сил по вере твоей…Сколько веры, столько и силы Бог даст. — Взгляд бабушки Любы вдруг загорелся. — Я ещё в детстве от родительницы своей слышала… Один послушник спрашивает у монастырского старца: "Отче, где мне найти такого человека, который бы научил меня настоящей вере?" Тот и говорит, дескать, поди в деревню такую-то, там живет один мужик, он и научит. Ну, послушник поехал в ту деревню, нашел названного мужика, пожил у него дня два и возвращается с горечью назад. "Отче, — говорит послушник с досадою, — я не нашел у того крестьянина никакой веры. Он утром встал до восхода солнца, лоб едва окрестил и отправился на поле и пахал до полудня, потом убирал скотину, поправлял избу, тачал сапоги, колол дрова, выметывал из хлева навоз, вечером поужинал, а перед сном, ложась спать, ещё раз помянул Господа, вот и вся его вера…" — " Э-э, сын мой… — сказал старец. — Налей чару вина всклень, да так обойди вкруг монастыря, чтобы ни капли пролилось, а после и поговорим о вере". Ну, послушник налил чару вина, как посоветовал старец, и пошел вкруг монастыря, едва дыша, тут и Бога-то вдруг позабыл поминать". Вернулся в келью, старец и спрашивает: "Ну, сколько раз ты помянул Господа?" — " Прости, отче, до того ли было". — "Ну вот, ты за простым делом позабыл про Бога, а крестьянин, весь день убиваясь на поле, дважды поклонился Ему. Так кто больше верит в Бога, а?, — бабушка Люба хитро посмотрела на меня. — Бог любит трудящего человека и дает ему силы по его вере. — И вдруг спохватилась. — Вы про гостинец-то не забудьте. У меня уж нынче никакой памяти нет".
… Меня поджидал в коридоре увесистый куль с сушеной антоновкой, кисло-сладкой, терпкой, хранящей запах осеннего припозднившегося рязанского сада. Вот и не скорбный я вроде бы человек, не одинокий, но как радостно мне сейчас от неожиданного гостинчика…Но тогда как же хорошо тем, сирым и бездомным, кто нашел приют в богадельне, даже от горсточки сухофрукта и стакана компота?
Владимир Личутин
1.0x
