| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ СВОЕЙ ХАМОВАТОСТЬЮ и развязным напором напоминает мне госпожу Новодворскую, (которую не пинает только ленивый), хотя мазаны не одним миром; одна — барыня, вскормленная семейными преданиями, другая — разночинка, убогонькая, с душою расхристанной и растравленной, присевшая о край барского стола. Обе — великие путаницы, манерами — базарные торговки, могут с легкостью нагородить семь верст до небес, что в голову взбредет, ибо никто за язык, увы, не прищемит; но при этом Толстая умудряется делать свой маленький гешефт (известность, премии, гонорары, книги).
Помню конец восьмидесятых…Кто только не всползал на трибуну, каких только витиев не повидала Русь в те годы! Иные призывали к топору, иные к линчеванию коммунистов, Татьяна Толстая — к покаянию. С грозою в сердитом голосе и с молоньями в темных ореховых глазах, ещё молодая, неоплывшая, но словно налитая свинцом от макушки от пят, она посылала всю Россию каяться за грехи, совершенные в сталинские времена, словно бы та незабытная тяжкая телега с булыгами протащилась по её горбине и по ребрам её любимого дедушки графа Алексея Толстого, не растерявшего барских привычек и сталинских привилегий до конца своих дней, а не по спинам миллионов русских крестьян, сгинувших невем где. Толстая так нестерпимо метала каменья в народ, выковыривая их из "либеральной брусчатки", словно бы знала наперед, что каждое её слово записывают и размножают по миру телеграфом, а её облик революционерки тиражируют по бульварным листкам. (Вскоре Татьяна Толстая укатила в Америку и там уютно и сытно перемогла "лихое время". Она-то знала, что каждое её слово — золото, бесценный капитал, если сказано в нужном месте, в нужный час, с должным напором. К примеру: незабытны нам визгловатый тенорок Собчака, по птичьи вскинутая головенка, его манера выдувать слова из горла через невидимую соломинку; они будто вспухали вместе с гладко выбритыми щеками, наподобие мыльных пузырей, и весомо так, пугающе лопались, влажной пылью осыпаясь в зал, отчего головы заседателей невольно сникали. Слова витии, в сущности совершенно пустые, но не без тайной подоплеки, тут же забывались, но зато, как на дрожжах, росло тесто его непонятной значимости).
…Однажды я возразил Толстой, что покаяние — акт мистический, тайный, скрытный, каждый подвигается к нему в свое время и неисповедимыми путями, совершается в глубоком уединении; как стыдливый человек не обнажается прилюдно, так и совестный ждет такой скорбной крайней минуты, когда не повиниться перед Господом уже нет никаких сил, что-то понуждает извне и подталкивает сердце. А всеобщего покаяния не существует в природе; правда, его пытаются евреи получить в Германии от немцев за еврейский холокост, (с немалым прибытком для своей мошны) но, увы, приступили к немецкой душе с таким грубым нажимом, что дерзкий ответ, полагаю, не заставит себя долго ждать…
Покайся сама (а кто из нас не без грехов?), можешь и прилюдно взмолиться, пасть на колени: де, братцы, простите грешну-ю-ю! Спасись от "эго" и барской спеси, восприми, что все вокруг простецы-человеки — твои братья (По Льву Толстому), и твое желание как бы закольцуется, и тебе вдруг последуют многие тысячи, на ком лежит невольная вина за содеянное. Но ты наверняка ответишь: "А почему я должна каяться?.. В чем моя вина? Я что расстреливала кого, сажала по лагерям, морила голодом?" И т. д.
Татьяна Толстая, литераторша средней руки из либерального толковища, вспомнилась мне совершенно случайно, но вышла из тени воспоминаний, как мрачный призрак Эсфири; ей-то нынче бы самое время каяться, а не ухмыляться, ибо и она помогала устраивать в России ельцинский режим, новый холокост, но уже над русским народом.
…Вот здесь-то я и подхожу к той мысли, ради чего пишу короткие заметки. Сейчас русский народ под напором ростовщиков невольно разделился на стяжателей и нестяжателей, и те, кто куют деньгу на всем, что плохо лежит и что без должного присмотра, даже от русской истории пытаются получить наклад. Стяжатели-"этастранцы" и "образованцы" (по меткому определению Солженицына) любят свою вину спихивать на других, или делить её на столь мелкие доли, чтобы её вовсе не разглядеть без мелкоскопа, выдавать черное за белое, бесчестие за совесть, бесстыдство за открытость натуры, хитрость за ум. Для того и требуют они всеобщего покаяния, чтобы под этот шумок снова выделиться из народа, стать некими "чистыми", обязательно пастырями и, получив мандат, повести безмолвные толпы "нечистых" к новой пропасти под вычурными знаменами, которые долго кропали на панельных кухнях из обветшалых засаленных тряпок…
Я не обеляю тех, кто ронял кресты и раздевал церкви, кто катался на иконах с ледяных горок и мастерил из "черных досок" двери и столешни. Хотя все они были крещеные… Это вина "овн", лишившихся своего пастуха, и они побежали туда, куда их погнала беда. Но обвиняю наущателей, потаковников и совратителей, кои после революции самовольно схитили пастырскую службу, но худо исполнили её. Мужики спиливали кресты не от ненависти к Богу, но от уверенности близких перемен, когда под самые окна расширится Беловодье, о коем мечталось веками. Петр I ронял колокола, якобы ради пушек; нет, он хотел спихнуть Россию с заповеданного пути, и для этого понадобилось свергнуть национальную опору, покривить духовный костяк (церковь); и вот он пригнетил вагою русское древо с такой безжалостностью, что надсадно заскрипели и порвались многие питающие коренья. Эгоизм царя, его непонятные и непонятые народом мечтания не только располовинили русский народ, но и саму церковь приотстранили в чахлые сумерки. До Петра сами крестьяне ставили на приход священника, брали с него письменную клятву на верную службу, и если батюшка худо вел себя иль нарушал заповеди, его убирали с места, как негодящего. В те времена церковь была для народа, а не народ для церкви, как началось с Петра; и возникло охлаждение к синодальному храму, но не ко Христу. И эта охладелость, когда ушли в раскол более сорока миллионов православных, проявилась после революции. Худо делали делали девки и парни, катаясь с горушек на иконах? — конечно, плохо. Но разве праведно поступал патриарх Никон, когда прилюдно выкалывал глаза святым на древних образах и разбивал иконы о плиты Успенского собора?
Да, есть вина и Вина. Есть Вина осквернителей, — Троцкого и Бухарина, Свердлова и Урицкого, Землячки и Пластининой и иже с ними, — которую нельзя поделить на миллионы крестьянских душ. Есть вина Кагановича, взорвавшего храм Христа Спасителя и глупая заполошность счастливой от новин деревенской девчонки, что опрометью бросилась в Нардом, позабыв в избе нательный крестик. "Неистовые ревнители" до конца дней ненавидели Христа и истирали из памяти его образ в России, как главного своего супротивника, и даже смерть не могла призвать к покаянной молитве. Деревенская же девка на склоне лет, одевшись во все старческое, спешит в церковь, иль жарко молится ночами, чтобы Господь послал мира в её дом и счастья деткам и внучикам…
…Это бессердечная власть и либерал-устроители нового мира должны пасть на колени перед этой старухою, каяться и просить прощения. Но этого им и в голову не стукнет, как и барыне Татьяне Толстой.
Владимир Личутин
1.0x
