| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Нынче расплодилась прорва психологов. Они уверяют, что омертвелость души, глубокая хворь начинаются в младые годы; корни её якобы можно отыскать, исследуя детство преступника; дескать, птичек стрелял, собак таскал за хвост и бедным кошкам досадил, привязывая консервную банку; якобы от ранних дурных наклонностей до жестокого проступка — прямой путь…Но как понять нас, миллионы послевоенных детей, у кого любимыми забавами были игра в деньги (" в пристенок", " в вертушку" ) и стрельба из рогаток. Помню, с каким азартом трудились над своим "оружием", хвалились красной резиной от противогазов, а после с замиранием сердца шли на охоту в городской сад; таясь в тенистых зарослях, скрадывали пичужку с её серебристым тенькающим голоском и со всей силой тщедушного малорослого тельца лупили по добыче осколками домашних горшков. Боже мой, сколько было перебито чугуников, сколько грозы насылали на наши головы уставшие вдовы-родительницы за проказы, как совестили и увещевали… Они-то знали, уже пройдя этот же путь взросления, что нельзя убивать понапрасну божью тварь, попущенную Господом на белый свет. Но все, такие верные, слова отскакивали как от стены горох. Помню, как мелко трясясь от возбуждения, словно от лихорадки, тискаешь в горсти такое крохотное пушистое тельце синички с замирающим клювиком, закатывающимися горошинками глазенок, и сердце не смущалось, не замирало от этого бессмысленного вобщем-то убийства, потому что мы воображали себя охотниками, добытчиками, пополняющими семейный котел; в этом провинциальном саду на скрытных его тропинках мы проходили первые уроки взросления…. Но вот по прошествии многих лет я не припомню никого из нашей уличной орды, кто бы споткнулся в будущем, совершил недостойное иль устранился от воинской службы, упал в воровство и обман, покусился на чужую жизнь. Все выросли цельными, духовно здоровыми людьми, близко подошедшими к Богу. Ведь ребенок по животной своей природе жалостливо-жесток, его душа ворошится пока в пеленках, едва сучит ножонками, и сколько страстей придется перетерпеть в будущем, пока-то душа научится печаловаться за ближнего; ребенок — существо вечное, он не осознает всего ужаса смерти, даже наблюдая её вплотную. Раньше детей не берегли от печальных картин, всегда подводили к гробу усопшего, не прятали за спины, чтобы не смущать сердечко; на глазах ребенка резали скотину, разделывали скотскую тушу, рубили птицу… Помню, с каким трепетом и ожесточением я откручивал голову первой добытой в лесу куропатке, потом подвешивал к поясу и, попадая домой на лыжах, всю дорогу представлял, как обрадуется мать моей добыче, как станет теребить птицу, после опалит на огне и поставит в печь упревать. Ведь я нес на поясе еду для всей семьи — значит стал добытчиком, кормильцем. От рогатки в кармане до куропатки, пойманной в силки, — целесобразный путь природного оформления человека.
…Но почему не споткнулись мы? Да потому что нас окружали цельные, духовно здоровые простецы-люди, хотя и жестоко опаленные войною; да и сами-то мы были в большинстве своем безотцовщиной, много было средь нас байстрюков, сколотных, нажитых вдовами от случайной любви. И вот эта с малых лет трудная жизнь, полная невзгоди, не только не уничтожила в нас наивности, сострадательности, жалости и поклонения к старшим, но опалив душу, очистила её от мусора…
Русский народ в своей истории выдержал сотни войн и не надсадился, не ожесточился, не впал в истерику, безо всяких, ныне расплодившихся психологов, сохранил свою особость, потому что всегда правило крестьянами чувство свободы, воли, любви к Богу и отечеству. И не рассолодился, не истолокся в пыль, не разбежался по засторонкам, но всякий раз с новой прочностью собирался в гурт (общину). Нынче же, при странных бесцельных войнах, когда ум спотыкается, не находя оправдания крови, а душа немотствует от разочарований, наверное, требуется уже подпорка, некая нравственная, но жалостная, сочувственная держава военному человеку, чтобы вовсе не свихнулся он от той неправды, что царюет в России. Не надо было мучить полковника Буданова, таскать по судам и лечебницам, чтобы понять, что его вины в проступке нет, что солдат неимоверно устал от долгой бессмысленной кампании, он надорвался душою; чечены с ним вели волчью страшную резню, а он должен был отпугивать безжалостную дерзкую стаю мелкой дробью и солью. Разве могут понять банкиры-процентщики, телешулеры, паркетные генералы, отославшие детей своих в "америки", и ловкие кремлевские столоначальники, снимающие с людского горя богатый гешефт, всю тягость и грязь изнанки войны, очень далекой от лживого пацифизма и фарисейских добродетелей, что вчинивают русскому служивому "двоедушные и троедушные. "Их, ожиревших душою, цинично запаливших кавказский пожар, и надобно бы судить по всей строгости Закона Правды…
Конечно, всякая тварь на земле рождена для жизни и опложения. Как сложно отнять у неё жизнь, и сколько при этом испытывает мучений жальливый совестный человек, — не передать словами. Хотя, казалось бы, выращивать и резать скотину для семейного благополучия благословил сам Бог, но сердечных томлений это разрешение нисколько не умаляет. Мой сосед Сергей Фонин (ныне покойный) во всей деревне забивал бычков, закалывал свиней, пускал под нож баранов, но в конце жизни суровую работу делал уже с трудом, как по принуждению, сквозь внутреннюю невидимую слезу; сердце шло в разнос и жалость к скотинке стала одолевать. Признавался: "Прежде чем кабанчика резать, граненый стакан водки надо хватить, чтобы внутри ожгло и руки не тряслись. И после, как опалил свинью, надо снова стакан пропустить. Такое, брат мой, идет нынче постановленье. Иначе уже не могу".
И особенно жалко скотинки, которую сам ростил. Жалко коровы-кормилицы, которую баба холила добрый десяток лет, и вот пришла пора пускать под топор. И хозяйка плачет, как по роднице своей, и не может есть того мяса, "душа не примает". Но вот бездушная лиса напускается на зайца и поедает его безо всяких сердечных мук. Человеку же Господь дал совесть и жалость, и если они нетленно живут в груди, то никакой "ученый психовед" без надобности. Оказывется, душа от сердечных страданий и жизненных терзаний не темнеет, но наполняется светом.
Лет шесть я держал кроликов. Существа беззаботные, забавные и ужасно прожорливые. К осени все клетки заселятся вплотную, а в зиму надо пустить лишь пару крольчих и лобастого красноглазого "мужика", ретивого в любви. Но всех остальных — в прокорм семье. Ушастые крольчата ещё не закорели от возраста, с умильными туповатыми глазенками, ну сущие пока дети, одевшиеся в теплые шубы. И вот смотришь в клетки на эту веселую суету, кишенье тел, игривую беззаботность скотинок — и чувствуешь томление в себе и непонятную уму борьбу. Казалось бы, чего сомневаться, коли рощены животинки на еду (диетическое мясо на всю зиму) у них один удел и нет иного пути: придется стаду идти на заклание, на заколание, как ведется от веку в живой природе по закону целесообразности и продления рода. А в душе тоска и смута и, кажется, ничем её не обороть. И вот через силу берешь палку потяжелее, хватаешь первого верещащего кроля за уши, тянешь его, упирающегося из своего теплого уютного и сытного гнезда…
Дальше нет смысла описывать… Убоина имеет вид пренеприятный и постоянно напоминает нам, что мы лишь звери в Христовом обличьи, если душа продана фармазону.
Владимир Личутин
1.0x
