| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Нельзя единому делиться. Разделившийся в себе — не устоит. Так научают святые отцы, и мы полагаем их заповеди за истину. Или сугубая практичность во всем, что касается земной жизни, или духовная полнота, — как мне кажется, другого не дано. Ибо люди практичные, ищущие выгоды для себя, невольно нарушают Божьи заветы, чтобы остаться в прибытке; и стоят они со свечою в храме лишь из страха пред грядущим, из этого страха, но не из любви к ближнему и лепту вносят. Корневые русские достоинства люди европейского склада ( Штольцы )ставят нам же в вину и постоянно укоряют, предают насмешке, и нынче, как ни странно, именно национальный дух постоянно пребывает в униженном состоянии. Не Обломовы, но и не Штольцы, а безымянные русские крестьяне, вольные духом, подпятили под свою волю невообразимые пространства и сделали Русь великой. Именно в них, в мужиках, дольше всего и хранился поклон батюшке-царю, под сермягою билось неутоленным стремлением к воле сердце; это мужик-проповедник Сютаев призывал православных опамятоваться и обратить свою душу к ближнему: "Бог — есть любовь. Любите ближнего — и больше ничего от вас Богу не надобно". Оказалось, что всего труднее на свете, — это полюбить ближнего.
Истинных монархистов из придворного круга в семнадцатом году оказалась беззащитная горстка, и все они полегли на плаху. Нынешние поклонники самодержца — это или книжники-фарисеи, худо понимающие обыденную, грубую жизнь своего народа и его историю, или те, кто имеет в монархии свой интерес. (Никита Михалков). Чаще всего это внуки тех бывших господ, кто сметнулся в революцию под красных, или стали ярыми республиканцами и отплыли в Европу. И редко, кто выстроил идеал монархии из мечтательных романтических представлений, надеясь перелицевать историю или выстроить ее заново на русском фундаменте. (скульптор Клыков). И забывают мечтатели, что где есть царь, там есть новые баре со всем своим неутоленным самолюбием;еще и государева стулка не выставлена для поклонения, и стяги не пошиты, а у подножия эта чернь уже вьет вечную смуту. Новым "монархистам" мало элитарной жизни и особых обычаев своего круга, герметичной закрытости сообщества и приближенности ко Кремлю, но страсть как хочется, чтобы тайная столетняя игра в "графье и баронье" была навечно узаконена государством, чтобы вступила в силу новая "крепость", за стенами которой будут униженно просить милости миллионы бесправных. Так хочется носить титулы и "Анну на шее", похваляться собою, своим богатством, усадьбой, прислугою, потомством, землями, мотовством, охотами, балами и зваными обедами. И вот на наших глазах убирают из обихода последние приметы воли, которые, несмотря на "отпускной билет", были при царях и сохранились даже при " тиране" Сталине, ибо в те поры оставались свободными от железной пяты "демократии" сибирские и северные пространства, где можно было успокоить и воспитать православный дух русскому крестьянину. Нас уверяют, что Сталин загнал Россию в кандалы; но православная по существу крестьянская Россия отчего-то не вспоминает с мечтательной грустью монархию, не печалуется слезно по ней и не взывает к походу за царем, но с завидным упорством жалеет и величит народного вождя. Сейчас железная рука "демократического порядка" с миллионной армией полицейских, с компьютерным надзором и печатью "ИНН" с шулерской ловкостью разделила великую Россию на лагерные зоны, и лишь человек особенной хищной орлиной повадки может разбойно летать короткое время, пока не повяжет его рука власти.
Прежнее "графье", бывало, мельком взглядывая из окна барской кареты на погорельцев и нищих, божедомников и калик перехожих, протягивая лепту в морщинистую дряблую горсть прошака, хоть и воротило брезгливо нос, не перенося кислого духа бедности, но и не сулило русской деревне смерти , и она, православная, плодилась, несмотря на тягости; нынешние же господа, вопя с папертей о великой России, подло вычинивают с помощью Думы и банковских воротил неукоснительный "регламент умирания", при котором десятки миллионов нищих "антимонархистов" обязаны досрочно покинуть (освободить от себя ) родовые земли…Новым господам нужны поместья, вотчины, наделы, леса, реки и сам воздух, которым можно дышать вольно, ни с кем не делясь. Владея землею, можно как бы невольно поравняться с Богом и, пусть на короткое время, стать самим Богом, — так уверяет мамона…
Вот и очередное лето отгорает. Поехал на Оку закрывать рыбацкий сезон. До Железного Гуся, после на Ибердус, на знаменитые приокские луга, которые кормили среднерусского крестьянина тысячу лет. Во всю длинную дорогу покинутые поля, поросшие железным чертополохом и мелким сосенником, провалившиеся коровьи фермы; словно новый Мамай накатил с дикой ордою и умертвил все родящее; редко где пасется грязная понурая скотинешка, и грустный с похмелья мужичонко дремлет на обочине с кузовком грибов иль ведром ягод. Нынче весь зажиток от "лешевой еды". Земля безлюдеет и подставляет шею под новое ярмо. Бывало едешь и тебя то гречишный дух обдаст, то кукурузные метелки непролазной стеною, то молочные овсы поклонили гривы, хлещут по кузову машины, то золотистые пшеницы, пышущие жаром, неохватны глазу, — и ни одного клочка пустошей ;и даже после войны, когда бабы пахали поля "на себе" и на коровах, хлеба колосились до горизонта, и все окрестные деревни были открыты взгляду, а не отгорожены лесами, как нынче…
Спустился на луга. Трава по холку невпролазь, уже обсеялась, задеревянилась, головки будыльев в папах ваты, словно переселились на Русь узбекские хлопки. Знаменитые луга, русское богатство, данное людям Господом на прокорм, не выкашивается уже кой год, пущено в распыл и разор; значит эти десятки тысяч коров, которые вырастали от наших рук, нынче выкармливаются где-то в штате Айова или Арканзас американским фермером на наши же деньги. А наш крестьянин сутулится на обочине и продает грибы, добывая из леса на прокорм копейку, как будто вымаливает милостыню. Безлюдье; не опахнет бензиновым дымком трактор, ни одной машины навстречу, везущей тугие сенные рулоны. Родящая земля-именинница по боку, и поклонник -крестьянин ей пасынок. И неуж все с ума посходили и не видят той безрассудицы, что установилась по России; иль все встали в очередь к могилкам? Раньше из-за лугов дубьем дрались, головы на испролом; в каких там Швейцариях, где травяной клоч — за богатство, видали подобные родящие просторы? Уму непостижно. Предки наши ладони стерли до дыр, обкашивая пойму, чтобы мы появились на свет и не сдохли с голоду. Здесь под ногами сыры, масло, сметаны, которым обзавидовалась бы Германия, живущая на "эрзацах". Родимые мои, зубами надо вцепиться за Божий дар и стоять за него, как за последний земной смысл. "Бывало скосят, уберут, любота смотреть-то". А нынче немота, моря каравайника, отцветающего напоследях, над которым парит тетеревятник, и тугой войлок заброшенной отживающей травы, что уже норовит, не дождавшись хозяина, приклониться к земле, чтобы скоро взяться в ветошь, подстилку, в прель, во мхи, чернолесье, убежища нежити и гада.
Уняв волнение, закинул в серебряную Оку донную удочку. Четверть века езжу сюда, преодолевая дорожные тяготы, чтобы умирить душевную смуту и обрести покой. Боже, как прекрасна и благословенна русская земля, напитавшая такие реки и породившая нас, смертных, на этих берегах. Сколько страстей отгорело, сколько судеб созрело…
Вдруг на яру загудела машина. Поднялся к стану. Навстречу двое дюжих в пятнистой униформе. Приказывают немедленно сьехать с реки; в глаза подневольные люди не смотрят, на вопросы не отвечают; только и добился в ответ, что отныне тут заказник, здесь станут охотиться и рыбачить избранные. Оказывается для них, новых господ, для их потехи запущены под хламье вековечные луга и отдана на откуп великая народная река, эта среднерусская зыбка.
Дождались, господа присяжные заседатели, тех долгожданных для "монархистов" золотых времен, когда вся Россия неумолимо превращается в "заказник".
Владимир Личутин
1.0x
