| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
На западе догорал небесный пожар, оставляя по себе лишь россыпь багровых угольев. Это очередной день умирал, меркнул на моих глазах, и дальнее зарево от пепелища, словно бы настигая меня, отражалось в ближайшей сонной бочажине.Серый туск тут же притек на весеннюю хладную землю, пахнущую прозрачной снежницей, кисловатым бродивом свалявшейся в клочья прошлогодней травы, разлился по всей поречной бережине, где свинцовой чешуею затаились меж кочек коварные водяные прыски.
Я стоял под корявой сосенкой, часто переступывая, чтобы не засосало в плывуны, луговина чавкала подо мною, затягивала сапоги; но слух мой ловил дальние и близкие звуки, подступавшие со всех сторон. Высоко над головою звонко проблеял бекас — лесной барашек, неожиданно спикировал на меня и снова взмыл в белесое пустыное небо; совсем рядом зацвиркали, загулькали лягушки, ором своим подражая веселому тетеревиному переливу; вот со свистом прошли чирки, и сполошливый перебор крыл дрожью отозался в моей груди. Нет, всё не то… Смеркалось. Я с нетерпением ждал, когда захрюкает вальдшнеп — провожатый солнца и белого света…
Кто не бывал на весенних тягах, кто не заражен охотою,тому никогда не понять необычности того настроения, похожего на молебен, когда душа переменчиво скидывается от неожиданной грусти до беспричинной вроде бы радости. Хотя всякому чувству есть повод, ибо сама умиротворенность вечереющей земли, необратимое угасание солнца и кротость, стекающая с небес, невольно отпечатываются на человеке и завладевают сердцем. Вдруг беспричинно покажется тебе, что эта охота — последняя в жизни и уже никогда не повторится; вот пропадет однажды всякое внутреннее желание, охолонут кровь и молодеческий порыв, а там и сам собою сядешь на лавку, и уже не приведут тебя ноги на свадебные игрища в эти сыри и хляби, где празднует любовные часы удивительная птица, которую человеку почему-то хочется взять с ружья. Но печаль от мгновенности бытия тут же сменяется беспечным счастием, словно бы ты недавно народился на свет, а впереди тебе ещё не считано лет, и слава богу, что превозмогая лень, ты всё-таки выбрался на тока — а значит, за верность заведенному уставу ещё не раз выпадет праздник…
Но лёт птицы отчего-то запаздывал, хотя самое время ей быть, и я с печалью сознавал, перетаптываясь с ноги на ногу и закидывая двустволку на плечо, что вместе с сиротеющей, утекающей в небытие русской деревней покидают землю и рыба, и зверь, и птица. Давно ли деревня полнилась народом, и в каждой крестьянской избе висело в горнице ружье, и только ленивый не ходил на охоты — тетеревиные стаи безвыводно паслись прямо за околицей, а кабаны заходили в огороды; но и послевоенные поля тогда лежали до горизонта, куда хватал взгляд. Нынче я последний в этих местах, кто "по-тургеневски" редко и несыто балуется охотой.
Вот ведь как сложно всё слеплено Богом, какой тонкой и нервной излажена связь между крестьянином и всякой живулинкой, обитающей на Руси. Мы запамятовали, что многая лесная скотинка пасется подле крестьянского поля, спасается в лихую пору, прибредая к деревне из самой глухой таежной скрытни. Есть ржаная кулижка, картофельник, иль овсы,— и тогда заяц сметывается на зеленя; скрадывая его, лиса невдали от селения роет себе норы; по осеням темными ночами выходит на потравы кабан-секач со своим семейством; делает кругованы-дневки лосиха-мать, выедая копны соломы; сюда же, на поле, выбредает из тайги"подоить овсы" хозяин леса-медведь; роет скрытню о край польца барсук и енот, середка ночи выбегая на поедь; на опушках после уборки хлебов сбиваются в стаи тетерева. И перелетный гусь-гуменник любит свалиться на поля, чтобы поднакопить жирку…
Но вот пропадает, зарастает сосенником и березняком русское поле, ложится в землю оратай ,и скоро совсем очерствеет, оскудеет без него весь живой мир. И охотник станет за предание, а вместе с ним исчезнут привычки этого сословия, предания, приметы, да и сам прихотливый язык, полный вымысла, смысла и дивной бывальщины.
…Темень неумолимо наползает из-за реки, скрадывает мир тихо, как-то зловеще, и тут же вспыхнула Венера. Леса почернели, сгрудились, надвигаясь на меня, и клубы ещё голого ивняка слились в холмистую гряду. Бывалоче в это время уже успеешь настреляться, да и по всему горизонту не смолкает канонада.
Мой сын — впервые на охоте, он сидит на сосновом суку, бездельно полощет сапогами в водомоине, выхватывает волосяные клочи и развешивает их на коряге. У него свое дело, ему пока недоступны мои сполошливые, вразнобой, чувства, чередой набегающие на сердце и тут же потухающие в ожидании удачи.
Тут за рекой резко ударил выстрел, будто хлестнул пастуший бич; гул прокатился по-над лесами в подмерзающем воздухе. Я как бы очнулся от мыслей, спохватился, ладони мои вспотели. Вальдшнеп — удивительная птица. Она обычно наплывает с самой неожиданной стороны, летит величаво, вроде бы едва перебирая махалками, и кажется громадной, ну куда тут мазать; но чуть зазевался, братцы, а её уже след простыл. Сноровка тут нужна и частые походы с ружьем.
Сын, казалось бы, занимался своей пустой затеей, ничего не замечая вокруг, и тут вдруг звонко заорал: "Летит-летит!" Пока-то я крутил головою, отыскивая взглядом птицу, как вальдшнеп, испугавшись резкого голоса, круто завернул за ивняки. "Ну что ты орешь-то!"— с раздражением набросился я на сына. "А ты не спи",— весомо заметил он и снова принялся за свое пустое занятие. Чертыхаясь, кипя негодованием, я глядел на беспечного сына сверху вниз, не зная, как наказать, приструнить баловня. "Смотри, смотри",— невнятно зашипел сын и показал пальцем.
Я обернулся. Вальдшнеп правил на меня царственно, едва колыбая крылами.Я выцелил, взял упреждение и выстрелил. Вылетел сноп багрового огня, грохот прокатился над поймой. Петушок упал, я с бьющимся сердцем побежал к добыче. Сын испуганно вопил следом: "Папа, ты куда? Папа, не оставляй меня!"
Дичину я нашел скоро. Шелковистое перо, ещё теплая упругая грудка; совсем крохотным оказалось существо, уместившееся в моей горсти. Я вздрогнул от жалости и похолодел — таким ознобом вдруг охватило сердце. Сразу потух восторг, куда-то девалась радость охоты. Я засунул куличика в карман фуфайки, обмазывая пальцы теплой кровцою. "Господи, зачем я отобрал эту жизнь? Для какой нужды? Ведь и навара тут никакого",— посетовал я кому-то… Заплетаясь ногами, вернулся к сыну, посветил фонариком. Тот дрожал, шмыгал носом, в глазах стояли слезы. "Здоровски-то как, папа!— всхлипывая, неожиданно сказал сын и засиял.— Я теперь тоже охотник, правда, папа? Я теперь настоящий охотник! Я сначала только немножко испугался, а теперь нисколько… А ну, покажи птичку"
"А что, хороший суп будет. Мама будет рада, сестричка рада…"— бормотал сын, тормоша вальдшнепа, растягивая ему крыла, щелкая по длинному носу, вжимаясь лицом в податливое теплое перо. И тут горькое чувство, от которого я рассолодился душою, уплыло куда-то, сменилось странным покоем, будто всё завещанное исполнилось сполна. Словно этой минуты я и подгадывал всю жизнь…
Владимир Личутин
1.0x
