ПРИШЕЛЬЦЫ

| | | | |
Александр Росляков
ПРИШЕЛЬЦЫ
— Ты, Сана, оторвался здесь совсем от жизни, думаешь, всё интересное теперь только у вас в Москве, к нам сколь уж лет не появляешься. А что у вас? Та же водка да бабы, только на бутылках этикеток стало больше, бабы — голые наоборот...
Так начал свой рассказ про инопланетян мой уже покойный друг Ваня Устюгов, когда-то председатель колхоза, а потом уже не пойми чего в глубинке Пермской области.
Мы подружились с ним еще в те допотопные года, когда московские корреспонденты разъезжали по "тревожному письму" по всей родной земле — и вся она, с ее душистыми, хоть и не слишком эффективными полями, была нам впрямь родная. Куда все это кануло? И почему в нашей, самой крестьянской искони стране Некрасова, Есенина и всенародно разводимой по сей день картошки это святое сельхоздело превратилось в непонятно что?
А сколько еще было у нас этих сельских Прометеев, героических подвижников, что бились, не щадя печенки и пупков, с дурной погодой и начальством за надой и урожай! Да хоть бы тот же мой друг Ваня — настоящий самородок, умница! Хотел еще в колхозе вывести озимую картошку и многолетнюю пшеницу, чтоб не сеять ее каждый год — имея за свой творческий подход к еще не умершему тогда делу больше всего нагоняев на свою живую задницу.
И когда тот сельский крах своей костлявой культей застучал в его хозяйство, он из последних сил фантазии еще как-то попытался, не в пример гордому "Варягу", удержать кингстон. Сперва задумал развести на биомассу червяков — а когда и это не спасло, уже собрался, подняв дамбы, затопить паводковыми водами угодья и превратить свою артель в рыболовецкую. Простой расчет показывал, что гектар зарыбленной воды способен дать пищевого белка на порядок больше, чем в переводе на голову сухопутного рогатого скота.
Но тут неподалеку от его конторы, у хорошо известного затем уфологам селения Молебка, где были встарь демидовские рудники, и объявились эти инопланетяне. Тогда ученые, корреспонденты и просто любопытные пустились косяками в те места — доставив неожиданное, типа туристического бизнеса, подспорье заголодавшим местным жителям. Узнав об этом из газет, я даже подумал грешным делом: не хитрая ль на выдумки голь развела, заместо полевых червей, этих чертей? И тут сам Ваня после долгих лет разлуки посетил меня проездом на какой-то слет уфологов, куда его позвали как туземного свидетеля пришельцев. И вот как дальше записался у меня наш разговор.
— Их четверо в мою машину сели, два доктора наук, корреспондентка и кандидат по сельской технике, Серегой звать. Я Сереге говорю: вот хорошо как раз, что ты изобретатель, когда вы нам комбайн картофельный изобретете, чтоб работал? А он: вам комбайн бесполезно изобретать, надо почвы менять. Говорю, дорогу-то хоть знаешь? "Да, да, я уже был там, покажу". Поехали, дорога никуда негодная, замотались, я уже весь в поту, машина — как грязь. Они в растерянности полной, корреспондентка стихла, доктора — как доктора, умные морды делают, окрестности обозревают. Я думаю, это зона, наверное, действует или инопланетяне следы путают, раньше леший путал, а теперь они. Но все равно, думаю, найду. Говорю, ребята, только больше не командовать: вправо, влево, — высажу к едреней фене. Беру свой курс, правой рукой вдоль реки, вниз по течению. Из лесу выехали, Серега как завизжит: "Вот оно, вот оно то место!" В самом деле панорама отличная, лес вот так склоном, ели на опушке, ну невообразимо на глаз действует. Дальше разноцветный палаточный городок, люди, и одна из них, средних лет, вся разлохмаченная, к нам бежит, руками машет: "Уходите, уходите отсюда! Нас и так слишком много, они сегодня нас накроют!" Я говорю: да ты не ори, что разоралась? Сейчас машину вымою, их оставлю и уеду. "Вы и меня с собой возьмите". Я говорю: баб не вожу, тем более поодиночке, таких вот раскудланных, как ты. А у корреспондентки глаза заблестели, она ту женщину чуть не в обнимку: "Что, что у вас? Кто вас хотел накрыть?" Включила диктофон — и повела ее долой. Заставил я докторов машину вымыть, чай попили, ладно, говорю, оставайтесь, я поехал. На руке у меня были часы японские с калькулятором, домой приехал, стал считать — калькулятор путается, потом нажал — все чисто. И аккумулятор в машине выкипел, электронное реле отказало. Кто там был, тоже говорят: электроника отказывала, пленки засвечивались. Так-то вот.
— Да ты сам-то хоть их видел?
— Говорю ж, к нашему завгару приходят регулярно. Он мне, как я тебе, рассказывал: пришли, поздоровались, люди как люди...
— С чего ж он взял, что это инопланетяне?
— Пришли, говорит, потом раз — исчезли.
— А он сам пьющий?
— Ну, к разряду трезвенников не относится... Так у меня и дочь Катюшка видела. Ночью вскакивает — и к матери: "Мама, мама, ко мне инопланетенок приходил!" — "А что он тебе сказал?" — "Дулю, — говорит, — поставил к носу: вот тебе!" — "А какой он был?" — "Да вот, чуть побольше меня, одетый во все белое..."
— Писали ж, что они огромные?
— Ну, это кто каких встречал. Они могут разные образы принимать. Как человек себе представляет — такие образы и принимают. Бывают и такие как все, но когда к нему подходишь, можно насквозь пройти. Так очевидцы рассказывают.
— А помнишь, у вас пьяного подняли у хозмага, какой-то дряни выпил, обмочился — и штаны распались. Еще ваш участковый его пытал: что пил? А он: не скажу, а то раскупите. И когда еще с протравленных семян нагнали браги, троих в реанимацию возили. Может, эта дрянь и дает образы?
— Так моя Катюшка дряни не пьет.
— Взрослые пьют, а детям потом снится.
— У нас и женщины пожилые видели, непьющие. Говорят, это ангелы слетели; раньше коммунисты их гоняли — а теперь Русь снова опопела... Это, откуда они являются, гектаров тридцать зона, где компас теряет ориентировку, вокруг бывших рудников. Одна группа видела там голограмму Высоцкого. Петь не пел, но разговаривал с ними. Этот вот Серега, который сказал, что нам надо почвы заменять, две недели там на карачках ползал, потом все забыл начисто. Я после этого тоже стал за собой замечать одну особенность. Начал угадывать в "Поле чудес", в какой шкатулке лежат деньги, есть свидетели.
— Думаешь, это в результате инопланетян?
— Я точно знаю. Есть и на более высоком уровне примеры. Я точно вычислил, где у нас в реке Сылве лежат эти же деньги, причем самая твердая валюта.
— В долларах?
— В железе. Первый в России пароход построили у нас, в Суксуне, из молебского железа. Как раз с тех рудников, нашли секрет, как выплавлять его, чтоб не ржавело. И перед Первой мировой, я это еще от стариков слышал, наследники Демидова выплавили целую баржу этого железа, по германскому контракту. Но потом ее то ли нарочно, то ли как затопили. Железо целое все до сих пор, только песком на дне занесено. И за него сейчас дают такую цену, что всем колхозом лет десять можно не работать.
— Ты ж говоришь, и так вы не работаете.
— Сейчас мы забесплатно не работаем, как при коммунизме. Хотя есть еще люди, каждый день с утра приходят на наряд, до того к этому привыкли. А то могли б бездельничать за деньги, как при капитализме. Как у вас в Москве — все среди бела дня на иномарках ездят и ничего не делают. Но я маленько с этой баржей пролетел. Поставили мы там электроагрегат, чтоб отсосать песок. С вечера проложили кабель, а за ночь его сперли.
— Инопланетяне?
— Да нет, свои. В этом Суксуне, где родился первый пароход, открыли пункт по скупке вторсырья — цветной металл к едреней фене по району переворовали весь. Помнишь, совхоз "Просвет" был рядом с нами? Там вообще страшный случай был. Два мужика решили стырить провод с линии, договорились, что один ночью вырубит ток в трансформаторной будке, другой ножовкой перепилит провода. Который пошел в будку, вырубил рубильник, во всей деревне свет погас. Другой влез на опору, только ножовку приложил — сноп искр, обуглился, как головешка, и к опоре прикипел. Наутро люди видят за деревней на столбе — груша не груша черная, осиное гнездо какое-то невиданных размеров. А оказалось, человек сгорел. Свет там совсем другая линия давала, а эта просто мимо шла. Народ уже таблицу Менделеева освоил приблизительно: почем алюминий, почем медь — а в электричестве еще пробел... В этот Суксунский пункт наш кабель и ушел, назад — только купить, а денег в кассе нет в помине. Рынок же!
— То есть к вашей пользе он не послужил?
— А как он может нам служить, если на нем торговля вся — один обман? Мы-то, крестьяне, в самом низу пирамиды, ниже уже нет, обдирать некого. Народ у нас шибко безрогий для этого рынка оказался. Кто поумней — уже химичит, а на работе — одни простаки, их и оттягивают помаленьку.
— Так что, народ надо менять? Или другой рынок изобретать?
— Трудно сказать... У нас в лесничестве привадили лосенка, вырос он в лося, а все хлеб из рук брал. И вот бабы с детишками в лес пошли по грибы, смотрят: матушки родные, лось, прислонившись к дереву, на трех ногах стоит, четвертая обрублена. Ну, потом все поняли. Кто-то при топоре в лес вышел, веников на баню нарубить или еще по что. Лось к нему сунулся без страха, а тот его обухом по башке. Всей туши не упрешь, отрубил себе ногу, сколько мог унести. А лось живуч, очнулся после шока, поднялся — и напугал баб до смерти. Так и народ. Большевики его предельно обломали, приручили — и на хрен бросили на произвол судьбы. Он для любого оглоеда с топором и стал самой простой добычей...
— А что с лосем-то тем?
— Ну, в реанимацию не повезли, естественно. Доели... Все ж, едрена мать, как раньше шло из-под кнута, так и идет. Как наш колхоз угробили? Пришел наказ: делиться на паи, иначе банк закрывает кредитование. Ну, поделились мы, стали смотреть, что дальше делать. Дальше делать нечего. Ферму или зерноток на части не распилишь, а без них нет производственного цикла. Тогда сказали: можно назад складываться. Сложились опять, только назвали уже не колхозом, а товариществом, меня избрали снова председателем. Все, что можно было между этим пропить, пропили. Это примерно как человека на куски разрезать, а потом опять сложить — что будет? Теперь тех, кто это делал, отправили в почетную отставку, стали оживлять обратно — а оно не оживляется. Нету у них на это живой воды — ума, души нет, как вернуться к жизни.
— Ну и как вы вообще теперь живете? Питаетесь чем каждый день?
— Да кроме водки никаких в принципе проблем. Общественное производство где-то в двадцать раз упало, перешли на самовыживание. У меня дома своя фабрика: корову держу — коровий цех, свинью — свиной, хотел винный завести — сырье не получается. Нагоню стакан — дальше идет кислятина... Ну а так — пытались в своей кузнице гвозди ковать, освоили железный век. Кузница сносится — наступит каменный. Зато для окружающей природы хорошо: человеческая деятельность сократилась, в лесу и лисы, и медведи развелись — и даже, видишь, представители других миров...
— Ну и о чем они с твоим завгаром говорили?
— Они же не на нашем языке говорят. На интеллектуальном. Контакт мысли. Это примерно как ты с мухой можешь разговаривать: посетили, пожужжали и улетели. Вот Амиль Кочурин, с наших же мест родом, сейчас в Перми, в институте работает, с ними давно общается. Приезжал, рассказывал, они ему открыли тайны современного мира. Только он не все их буквы понял, одну или две — и то для человека много. У них все в двенадцати или в пятнадцати буквах закодировано, от и до. Цивилизаций вообще на свете масса, но земная — одна из самых агрессивных. Одна из самых неудачных на белковой основе. Когда ее выводили, попал какой-то ген лишний, вирус — и человек стал агрессивен. Только обрел разум, первым делом начал воевать. И по сей день, телевизор посмотри: там террористы, там американцы, все между собой воюют, с племен Африки и до сверхдержав. Тот же мужик у нас: глаза зальет от беспросветной жизни — первым делом изобьет жену. Потом его в милиции отлупят — и так далее, до мирового уровня. И вот эти духи сейчас прибыли и смотрят: или дать человечеству самому себя уничтожить, или сократить извне агонию, или, если можно, как-то повлиять, чтоб сохранить. Никто этого еще окончательно не знает...
— Слушай, но ты это все всерьез — или опять как с полевыми червяками?
— А я тебе и про червяков нисколь не врал, уже во многих странах прибыльно их размножают. И про пришельцев — сам, что ли, в газетах не читал?
— В газетах сейчас и не то напишут!
— Ну не все ж врут только! И люди тоже по-пустому бы брехать не стали. Ты просто, Сана, стал в своей Москве Фомой неверующим. Живете здесь не от души, не сердцем, а одним сиюминутным: этикетками, рекламой — еще она на улице перевернется за минуту двадцать раз. А у нас зимой вечера долгие, пойти куда-то, кроме как на двор, особо некуда. Кто начал в Бога верить, кто в инопланетян. Ну, городские интеллектом выше — уже в йогу, в хари кришну... От вас-то, уже поняли, нам точно больше не дождаться ничего. А для человека все равно главное контактность, связь души. Я когда с водкой завязал, о многом на досуге передумал. А вы и думать перестали, отгородились за своей похабной этикеткой от всего. Мы еще многого не знаем просто, самомнение большое, но явления природы ставят даже академиков в тупик...
И как я дальше ни пытался вытянуть из друга что-то более определенное насчет его пришельцев, так и не вытянул, помимо тех же туманных рассуждений, ничего. И скоро он, оставив недопитую до половины даже водку, сам, как пришелец из какого-то уже другого мира, отбыл от меня...
Но после этой встречи с допотопным другом меня вновь заел всё тот же неотвеченный вопрос. Почему все-таки попытка жизни на той природно не обиженной земле, и правда действующей на глаз невообразимо, окончилась такой печальной неудачей? Чего ей не хватило — когда, как раз перед самым потопом, эта жизнь, казалось бы, уже почти сбылась?
Чего в ней сроду не было — в отличие от образца американских фермеров, пришедших сразу же с сохой в одной руке, в другой с защитным от всего ружьем — вот этой автономности, самодостаточности. Она всегда чего-то требовала и ждала извне, какой-то милости помещиков, варягов, коммунистов. У нее сроду — женское лицо, для которого подняться — значит лечь под добра молодца и сторицей ответить на его любовь, а заодно и все обиды от него снести. На этой сложносочиненной связи строился весь наш затейливый духовный храм, в красном углу которого стояла добродетель совестного отношения к приходу. Без этого Русь не жила; как только эта отправная совесть в действующих лицах глохла, во все беды ухала и русская земля.
И я когда-то прилетел в Ивановы края, почти как тот же инопланетянин, по тому "тревожному письму" от молодого пахаря его колхоза, с чьим богатырским видом как-то не вязался обращенный вовне крик души: "В колхозе зябь не пашется!" А что такое зябь, я, честно говоря, даже не знал. Но с юной наглостью сразу полез в гущу колхозной жизни, надеясь как-нибудь по ходу дела войти в курс неведомого мне. Но несмотря на все мои окольные вопросы, туземцы так и не открыли их московскому спасителю, от чего, собственно, он прибыл их спасать.
Тогда я на краю села тормознул, как московское такси, тракториста в "Беларуси": "Мужик, скажи, а что такое зябь?" На что он опешил так, как опешил бы таксист, спроси я его, что такое три рубля: "Как что? Зябь — зябь и есть". Но я все-таки вытащил настырными клещами из него, что зябь — это когда землю для сева пашут еще с осени, в отличие от весновспашки.
И с этого зашел наш героический эксперимент по внедрению сначала в Ванином колхозе, а потом во всем районе безнарядных звеньев, казавшихся тогда спасением села. Я, озаренный выпавшей мне ролью, со свежим взглядом новичка перечеркнул все старые колхозные скрижали — и вместе с воспылавшим встречно Ваней написал за ночь новые.
Лет пять затем по моим статьям в центральной прессе за нашим зажигательным почином следила вся страна. Первый звеньевой Юра Орлов, с чьего тревожного письма все началось, звонил мне среди ночи: "Отсеялись, Васильевич! Пять мужиков управились на стольких-то гектарах, раньше там 15 не справлялись!" И назавтра эта сенсация уже печаталась на первой полосе "Комсомолки", служа для Вани индульгенцией перед районом, опешившим от нашей авантюры как допрошенный мной тракторист.
Потом, когда остались позади гонения, все битвы с косными чинушами, попытки скинуть Ваню за подрыв рутинных догм и в колхоз поехали автобусами делегации, Юру выбрали депутатом Верховного Совета, всем раздали ордена — мы сели у реки отметить наш триумф шашлыком из целого барана. И я тогда сознался: "А ведь когда я первый раз к вам прилетел на Юрино письмо, что зябь не пашется, я и не знал, что это значит! Но вы не догадались даже, вот как я вас всех провел!" На что мне Юра говорит: "Васильевич, мы тебя любим, и не обижайся, но на самом деле было все не так. Когда ты к нам приехал и понес свою ахинею, я сказал Ивану Ивановичу: "Смотри, москвич-то в нашем деле ни бум-бум, не знает даже, что такое зябь — а как за нас пластается! Неужто ж мы, которые все знаем, не сделаем чего-то здесь!" Ты нас вот этим своим охренительным невежеством и наглостью зажег!"
И уж затем, когда все эти звенья не спасли страну, я понял, до чего был Юра прав — а вместе с ним, при всем своем сельхозневежестве, и я. Ибо я как-то сразу ощутил, что главный крик тревожного письма был не о том, что не пахалась зябь — а о тоске души по той контактной линии, еще главней высоковольтной, к которой после прикипел ее отчаянный пилитель. По самому большому счету жизнь в Ванином колхозе направилась на не столь долгий срок не из-за этих звеньев, и впрямь поднявших там производство и зарплату. Да, в этом тоже был мотив — но все-таки не первый по значению. Важней всего там было, что через все тернии и звезды, оказавшиеся в поле зрения страны, всякие школы опыта и прочий показушный шум произошла та самая необходимая контактность. Возник какой-то высший, оправдательный для жизни смысл в том, что пахали, сеяли и скирдовали: не только смерть же на миру красна — и жизнь! Короткая заметка в еще читавшейся всем миром "Комсомолке" о затридевятьземельной посевной несла, кроме навязшей на зубах оскомины, и этот главный, легкомысленно отбитый дальше смысл.
И когда это все ушло, обесконтаченные души потянулись не к сиюмонетным благам рынка — к этим духам, давшим весточку из космоса, к которому, при необъятности родных просторов, искони тянулась русская душа. А без такой души наша широкая земля не может быть, ее у нас отнимут так или иначе те или другие внешние пришельцы.
И мой сердечный друг тоже искал ту душу долго и упорно, в том числе и там, где ее больше всего нет, но больше всего кажется, что есть. Когда он впал в успех, его по всем законам допотопной показухи возвели на самый пьедестал, с которого он замаячил в самом непотребном виде. Когда я снова прилетел к нему, он, уже пируя с самого утра, встречал меня в обкомовской машине: "Сказали так тебя принять, чтоб до земли ногой не докоснулся! Мы же с тобой теперь тут главные герои!" И понеслась такая пьянка, с посещением райкома и обкома, где на наши пьяные хари лыбились подобострастно, что Ванина жена в итоге выкинула нас из дома — и мы, как свиньи, на карачках жрали с грядки огурцы.
Потом он прилетел ко мне, опять в дым, хвастает: "Мне заказали кино обо мне для телевидения, дали холопов, они строчат — еще и наливают! Смотри, что мне еще дали в Останкино", — и показывает анонимку с таким текстом: "Уважаемый Председатель Гостелерадио! Наш председатель хорошо работал раньше, но ему мозги затмила слава. Он пьян круглые сутки, в колхозе идет постоянно телесъемка в виде пьянки, управы на него в райкоме и обкоме больше нет, он там ногой все двери открывает, колхоз разваливается. Мы все, работники колхоза, умоляем: прекратите это, погибает человек!" — "А почерк-то, — говорит, — жены! Ну я ей дома покажу!"
Вот эта неисповедимость нашей сельской жизни! Душевный Ваня, умница, чьей самородной речью восхищались главные московские редактора, извоевавшись с прежней косностью, утоп не в бочке дегтя — в ложке меда! И весь его загул по поводу его погибельной победы кончился тем, что он попал в больницу, где ему сказали: больше пить нельзя. Сейчас же после выписки оттуда он со своей безумной тягой к экспериментаторству выдул литр водки, чтоб проверить, врут врачи или не врут. Оказалось, что не врали: его тут же свезли в реанимацию, и лишь после утраты одной почки он бросил беспробудно пить — но всю страну тогда уже объял указанный потоп.
Да, до него жизнь на родном селе была неправильной, но следом пришло не исправление — а вовсе прекращение ее. Распалась хорошо ли, плохо, наведенная большевиками связь земли, вместо своих корреспондентов по ней двинули синюшные американские окорочка. И после мертвых лет разлуки и забвения один наш общий с Ваней бывший друг мне позвонил: "Слышал, Ваня умер, вторая почка отказала у него".
А я не слышал. Только сразу всплыли в памяти те допотопные года, когда я прилетал к Ване, к Юре, у Вани в доме мне навстречу мчался его старшенький Вовка с криком: "Дядя Саша московский приехал! Дядя Саша, ты мне чего привез?" — "Ничего". — "Врешь!" За Вовкой — Ванина жена Людмила: "Ай, Вовка, как тебе не стыдно!" И мы все — как одна семья, такая же родная, как земля; и пока обнимаемся со встречи, терпеливо ждет в сторонке Ванина младшая скромница Катюшка. Берет меня за палец — и ведет подальше от других на огород:
— Дядя Саш, а в Москве огурцы ростят?
— Нет.
— А картоху?
— Тоже нет.
— Почто?
— Там не растет.
— Поливайте!
А потом Ваня сообщает с гордостью про Вовку, сызмала слегка перебалованного, но затем сурово взятого под воспитание: "Я домой пришел на обед, прилег вздремнуть, слышу: бум-бум-бум, Вовка голыми пятками по дому простучал, меня не заметил. Посреди коридора стал и говорит: "Едрена мать! Папки нет, мамки нет, корова не выгнана, свинья не кормлена! Всё Вовка должен! Ну, пошел кормить".
И вот с прошествием этих разъявших наши души лет Ванины близкие даже не решились сообщить мне о его смерти. А я не нашел в себе душевных сил и слов, чтобы уже непоправимо запоздавшей телеграммой отозваться на их горе.
Да, все мы смертны — но ведь для чего-то ж жили, бились с непогодой и начальством, позадушам болтали ночи напролет, растили дорогих сердцам детей на этой невообразимо действующей на глаз земле! Неужто только для того, чтобы она в уже самом обозримом будущем отозвалась о нас словами ее самородка: "Посетили, пожужжали и улетели"?