| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Дети прилипчивы к животным; пусть и тискают порою безжалостно и жестокосердно, но тут же и прижаливают всем великодушным сердцем, и плачут, уливаясь слезьми. И домашнее зверьё отвечает своим "тиранам" ответными чувствами, скоро прощает обиды и часто встает на защиту, ополчаясь даже против своих хозяев. Такая спайка, такое родство живут, быть может, потому, что дети ещё близко к земле, собаку и кошку легко осязать руками и принимать за родню, они тоже дышат и бегают, но так похожи на плюшевых игрушек, у них ласковые глаза, влажный чутьистый нос и теплая пушистая шкуренка, под которой волнами проходит ответная на ласку телесная дрожь. А взрослые где-то высоко, они под самыми облаками, почти вровень с деревьями, это существа иного порядка, непостоянные и непонятные…
В детстве я постоянно мечтал о своей собаке, намекал матери о псишке, но она отвечала уклончиво, иль вовсе уходила от ответа. Поморские мохнатые собаки жили на воле, в большие морозы они зарывались в снег, и только торчали из сугроба черный нос, заиндевелые суровые глазки и пельмешки сторожких ушей. Лайки были покладистые, напрасно не ворчали, никого не задевали и лишь гневно грызлись порою меж собою, отстаивая свои владения. Однажды я решился и подобрал на чужой повети щенка; он был не больше рукавицы-мохнатушки, с квадратной мордочкой и бусинками глаз. Более красивой собачонки не сыскалось бы на всем белом свете. Я положил его в картонную коробку, накрыл тряпицей и поместил возле умывальника; только здесь и сыскалось ему места в нашей боковушке. Щенок поскуливал, вырывался из гнезда на волю, оставляя на полу пробежистые ручейки. Сердце мое радовалось щенку, я стоял на коленях, тыкал в него носом, подражая собачонке, тявкал, норовил просунуть палец в звериную черную пасть, кобелек рычал и щекотно прикусывал кожу, а я отчего-то заполошно смеялся, как дурачок, опрокидываясь на спину. Я не думал, что случится дальше, как распорядится моей находкою судьба. Тут пришла с работы усталая мать, сумеречно взглянула на коробку, на игривого щенка, косолапящего по полу, и сказала: "Унеси собаку, где взял". — "Но мама, — заканючил я, — ты посмотри, какой он хорошенький. Он подрастет и будет жить на улице. Я буду ходить с ним на охоту" — "Ты слышал меня? Унеси, где взял, — непреклонно сказала мать, стараясь не глядеть в мою сторону. — Нам и самим негде спать. Ты уже большой парень и должен всё понимать". Я отвернулся к окну, слезы навернулись на глаза. Но сокрушенным сердцем я понимал, что мать права и ничего изменить нельзя. На стенах, оклеенных газетами, уже лежала вечерняя мгла, и свет от керосинового моргасика едва добавлял свету. Газеты были наклеены толстым слоем, как броня, в одном месте над кроватью я проковырял пальцем, томясь перед сном, и оттуда, как из оконца, на меня строго, с укоризною смотрел нарком тов. Ежов в красивой твердой фуражке, словно бы склеенной из папье-маше. Мать подхватила собачонку вместе с картонной коробкой и ушла из дому. Я подхватился следом, но сразу потерял её в сумерках. Босиком, по хрустящему снегу, по жидким проплешинам оттаявшей пахоты я выскочил на косогор, истошно вопя: "Жуча, Жуча!..". Весенний ветер-низовик путался в травяной ветоши и кустах ольховника, забивал мои вопли, закладывал уши; чудилось, что мой родной собачонок поскуливал мне со всех сторон, плакал и звал к себе. Ещё несколько дней я напрасно искал кобелька возле сараюшек, за скотным двором, за дровяниками, но он пропал навсегда, сгинул, будто наваждение, словно теплый ласковый сон…После-то много было у меня псишек, многое посеялось из памяти, но этот Жучок, как первая блазнь, как желанная детская утеха, до сей поры незабытен мне.
…Дети — чистые, наивные существа, но от того, что они ещё не познали греха, не боролись с ним, — жестокосердые и черствые, живущие лишь своим настроением. Я ещё не понимал, как матери тяжело, что ей, военной вдове, всего лишь тридцать три года, что она тянет на себе непосильный воз, живет на износ, и все мысли её, все силы нацелены на то, чтобы набить нам брюхо, поднять нас, вечно голодных, обжорных, мечтающих лишь об одном, когда-нибудь наестись белого хлеба… И щеню-то оттащила на болото по той лишь причине, что нечем будет кормить. Мать-то догадывалась о той волоките, что поднимется, когда кобелек обрыляет, встанет на ноги…
Я тогда вернулся заполночь. Снег от легкого морозца взялся корочкой, ломко похрустывал под застывшими босыми ногами. Из-за туч показалась луна, белая, как сахар-рафинад с голубоватыми закрайками. Я ещё остановился на крыльце, позвал в ночь "Жуча, Жуча!", прислушался. Внутри у меня поскуливало, но слез не было, только ныло сердце от глубокой неизлечимой обиды, которую, казалось мне, вовек не изжить. Мать не ворохнулась, в зыбком свете, струящемся в окно, её заострившееся лицо чудилось неживым. Брат кротко спал на полу, я приткнулся под его бок и тут же забылся с мстительными мыслями.
Владимир Личутин
1.0x
