| | | | |
№23(550)
03-06-2004
Марлен Хуциев:
"ЖИТЬ, ОЩУЩАЯ РОДИНУ В СЕБЕ"
Савва Ямщиков. Марлен, я очень рад, что в этот весенний день мы с тобой встретились, по солнечной Москве проехали. И мне хочется спросить, как у всех своих собеседников: что в прожитом считаешь для себя самым близким и сокровенным? Начиная с учителей, кончая творчеством, какими-то мировыми или просто частными встречами.
Марлен Хуциев. Очень трудно выделить конкретно, как формулу: вот это — главное. Но в общем я могут понять, чтo объединяло многое мое самое главное. Я очень люблю Грузию, Тбилиси, и все-таки я бoльшую часть своей жизни прожил в Москве. Казалось бы, пора прекратить вспоминать, но каждый раз проезжая по Садовому кольцу, с кем бы ни ехал, говорю: "А вы знаете, что здесь был красивый, мощный бульвар? Такой же, как бульварное кольцо, но шире. Красивый, большой Смоленский бульвар". Вернувшись из Тбилиси в Москву поступать во ВГИК, я легко узнавал места, где жил в детстве — самое начало Никольской, почти у Красной площади, потом Маросейка. Я эту старую Москву, с Китай-городом, со всем ее еще не перестроенным центром прекрасно помню. И Смоленский бульвар, конечно. Я же учился на Пречистенке, там такая музыкальная школа.
С.Я. Знаменитая Поливановская гимназия. У меня там мастерская во флигеле.
М.Х.Да, а я учился в "нулевке". Мне запомнилось, что там была большая чугунная лестница, огромный белый актовый зал. Спустя много лет я зашел туда, попросил показать зал. И оказалось, что лестница совсем не большая, и зал не такой огромный. Все-таки я тогда маленький был.
С.Я. Ты знаешь, ведь, что там и шахматист Алехин учился, и дети Толстого. Это же первая частная гимназия России.
М.Х.Говорят, и Блок в ней учился. Потом мы уехали в Тбилиси, и я очень скучал по Москве, мне даже ее зимы не хватало. Однажды, когда все-таки выпал снег, я попросил маму купить мне лыжи и стал кататься в сквере. Тбилисцы смотрели на меня с таким удивлением. Словом, Москва в меня очень глубоко вошла. Наверное, поэтому, как фанатик, твержу про какой-то бульвар, а люди понять не могут, что же я его никак не забуду. Между прочим, говорят, Смоленский бульвар по инициативе Никиты Сергеевича Хрущева вырублен — решили, что отсюда надо взлетать самолетам. Какая дикая идея! Бульвар легко можно было сохранить, а чтобы движение увеличить, где-то в районе Палихи или ниже проложить улицу от Садового к реке. Город, имеющий два бульварных кольца, — это же великолепно.
Так же отчетливо, как город своего детства, я вспоминаю кино, например, потрясение от "Чапаева". Ты просто моими словами сказал: "Куда там Голливуду!" Была у меня идея, но я не знал, как ее реализовать, каким образом представить сегодняшним зрителям всю панораму этих мощных картин, в том числе исторических. Ведь что бы там ни говорили о "Петре Первом", будто бы он нужен был Сталину ради идеологии, это могучее произведение. На Западе нас не знают совершенно, я в этом убедился. Не знают и не очень-то хотят знать. Правда, им известен Эйзенштейн. Но я считаю, что картина "Петр Первый" не уступает "Ивану Грозному", а кое в чем и превосходит эйзенштейновский фильм. Потому что в "Петре" есть убедительность живого присутствия, и я, зритель, как бы перехожу в то время. А разве не великие фильмы "Александр Невский", "Депутат Балтики" или "Член правительства" с Верой Марецкой? Потрясающе! И даже "Веселые ребята" — картина голливудская, но пронизанная той эпохой, с поразительными Утесовым, Орловой.
С.Я. Ты, Марлен, Марецкую вспомнил. Такая случайная предугаданность. Ведь Фурцева внешне — вылитая Марецкая, член правительства.
М.Х. Абсолютно! Старик, мы с тобой не сговаривались, но я же это говорил всегда. Как увидел Фурцеву, сразу подумал: Марецкая! Не только по сути того, что играет, а просто внешне похожа. И вот о памяти. Ты назвал фильм "Бесконечность". Там в одном эпизоде, не называя, цитируют Пушкина: "Кому из нас последний день лицея торжествовать придется одному", и старик хочет вручить молодым ящик с негативами. Он говорит: "Нам есть, что помнить, и чем гордиться". Это для меня принципиально важно.
С.Я. В начале перестройки Тарковский снимал свое "Жертвоприношение", Абуладзе — "Покаяние". Подведение итогов, как говорится.
М.Х.Отдаю должное этим фильмам, но самого меня никогда не тянуло в политичность, даже в "Заставе Ильича". Там патруль, смена караула совершенно другой смысл имеют. А насчет "Жертвоприношения"… Мы с Андреем были знакомы давно, он у меня даже практику проходил. И однажды он написал, что я его учитель. Не в мастерской, конечно, а конкретно в кинематографе. Но у меня с ним всегда возникал внутренний спор. В жизни он был парень с юмором, а в фильмах чувствуется тяга к многозначительной невнятности, даже в "Зеркале". Если сравнить эту картину и, скажем, "8 1/2" — сколько у Феллини самоиронии! Думаю, я имел право высказать свое мнение. Единственное, в чем я упрекнул Андрея, так это в некоторой невнятности мысли, причем упрекнул уже после того, как "Зеркало" было принято. А когда картина делалась, я, замещая Алова и Наумова и будучи худруком творческого объединения, спас один эпизод. Мне удалось объяснить худсовету, что в сцене с кроватью есть образ вознесения женщины над бытом. Андрей Смирнов все потом переврал, и получилось, что я фильм Тарковского топил.
С.Я. Кстати, по поводу забронзовелости Андрея. Сейчас записывают цифровые варианты классических фильмов, и когда меня попросили сделать вступление к "Рублеву", я сказал, что у Тарковского безоговорочно принимаю только три фильма: "Иваново детство", "Андрей Рублев" и "Зеркало". Совсем не принимаю "Сталкер", не принимаю "Солярис" и "Ностальгию". "Жертвоприношение" я принимаю, потому что это покаяние умирающего человека. То, что делал Андрей в этих картинах, не мое.
М.Х. И там есть прекрасные куски, скажем, сцена со свечой в "Ностальгии". Но вместе с тем, многозначительность. Мне это не близко, потому что я все время стараюсь запечатлеть конкретное время. Если берешь какую-то мою картину, тот же "Июльский дождь", — сюжет довольно локальный, камерный, но фильм выходит за пределы отношений двух людей, его и ее. Потому что эти двое живут в такой-то среде, в определенном историческом времени. И я все время ищу эти связи между личным и общим. Не потому что поставил себе такую задачу, скорее из внутренней потребности. Знаешь, я с гордостью могу сказать, что никто до меня не показал в кино встречу ветеранов войны. Они собирались сами, стихийно — 9 мая у нас тогда еще официально не праздновали. Мы снимали "Заставу Ильича", и напротив, в скверике возле Большого театра, я случайно заметил этих людей. Не сразу даже понял, что там происходит. И настолько это запало в душу, что привел на такую встречу героев "Июльского дождя". Несколько кадров Ромм попросил у меня для своей картины "Обыкновенный фашизм", он как раз заканчивал ее.
С.Я. Такое счастье, что ты это снял. Для меня 9 мая — не просто праздник, я его сердцем переживаю. На всю жизнь запомнил один из таких дней в начале семидесятых. Я тогда был увлечен Ларисой Лужиной, и 9 мая мы с ней утром пошли по всей Москве — Парк культуры, бульвары, Большой театр. Покупали цветы, Лариса дарила их ветеранам. Она же узнаваема была после "На семи ветрах". С кем-то мы выпивали по рюмочке, пели фронтовые песни.
М.Х.Я до сих пор 9 мая, когда начинается минута молчания, встаю у телевизора и плачу. Ты видел мою картину "Люди сорок первого года"?
С.Я. Конечно.
М.Х. Тоже, в общем, пижоны, прогрессисты не обратили внимания. А ведь эта картина кровью облита.
С.Я. Мы уже не в том возрасте, чтобы говорить комплименты, но я считаю, что твой майский военный фильм — на уровне произведений Евгения Носова. Где-то они перекликаются, литература Евгения Ивановича и твое кино.
М.Х.Это Бакланов, картина "Был месяц май" по его прозе сделана.
С.Я. Кто-то вместе со мной смотрел ее и удивлялся: "Савва, ну чего ты тут нашел? Вроде скучновато". "Не скучновато" это, наверное, когда в "Падении Берлина" пальба и снаряды летят.
М.Х. "Бесконечность" тоже многие не поняли в начале девяностых. Пижонство уже развелось в то время. А я считаю, что финал, когда героев разводит река, — довольно мощная штука. Жалко, что картина производственно очень тяжело снималась. Бюджет урезали, деньги как раз менялись, вообще мутный был период. Поэтому мне не удалось до конца точно собрать картину. Я был вымучен, измотан. Не знаю, может быть, если бы стали делать новую копию, что-то поправил бы.
С.Я. На "Заставе Ильича" тебе тоже нервы потрепали. И Андрея с "Рублевым" помучили, но, видимо, это трепание нервов нам, молодым, в чем-то и помогало.
М.Х. Видишь ли, предпочитаю вот это трепание нервов и спор с киноруководителями нынешней ситуации, когда я никому не нужен. Я очень долго был не нужен. При всем при том, меня спрашивали о замыслах, планах. Интересовались, почему долго ничего не выпускаю. Сейчас почти не спрашивают. А по поводу трепания нервов на "Заставе Ильича" мне кое-что хотелось бы прояснить. Некоторые решили, что эпизод со сменой караула у Мавзолея вошел в картину после всех этих проработок, как поправка. Это не так, я снимал его еще до того, как меня долбали. Фильм начинается с прохода патруля, заканчивается сменой караула, и таким образом очерчиваются рамки исторического времени, в котором люди ищут себя и пытаются понять и выразить свое отношение к жизни. Вот что это такое. "Застава Ильича" — не лучшее название, настоящее — "Мне 20 лет". Был еще неплохой вариант "Ты помнишь, товарищ". Но в тот момент, когда картина сдавалась, кто-то из редакторов представил ее под старым условным названием "Застава Ильича". И финал должен был быть другой, но текст у меня не сразу сложился. В то время я бы, конечно, переделал, но теперь, когда картину восстанавливали, ничего не стал менять. А то скажут, что чего-то стыжусь, подо что-то подстраиваюсь.
В финале герой Попова говорит примерно так: "Мы будем вместе, всегда вместе. Я рад, что мы живем здесь, и нигде бы не могли жить. Что бы с нами ни произошло, мы будем верны этому всегда". И тут кадр с Мавзолеем. А должен он был бы сказать иначе: "Конечно, мы разойдемся по жизни. Мы вырастем, у нас появятся новые заботы. Нас жизнь, возможно, раскидает, но так или иначе мы никогда не забудем время, в котором мы живем". Это имеет более серьезный смысл, и Мавзолей тогда воспринимается совершенно иначе, как обозначение времени.
А мертвые солдаты, идущие по живому городу, — это моя вечная тема, потому что я не воевал, хотя по возрасту должен был. У меня зрение было 5 с половиной, плюс астма. И еще по одной статье освободили — я имел физическое развитие 14-летнего мальчика.
С.Я. Но на войну рвался?
М.Х. Во всяком случае, не бегал от нее. Но и не рвался. Потому что боялся. Когда я опаздывал на урок и бежал, у меня начинался приступ астмы. И я боялся, что, когда побегу в атаку, случится то же самое и я задохнусь. Страх был, это честно. А остальное — как все. В госпиталя ходили с концертами, помогали фронту, как могли. В комсомол я вступил в начале сорок второго.
С.Я. Гордишься этим?
М.Х. Не стесняюсь.
С.Я. Я ведь почему об этом говорю? Конечно, "времена не выбирают, в них живут и умирают". Но верно замечено и другое: несчастен тот, кто живет на сломе эпох. А еще про наше сегодня потомки, вероятно, скажут: страшнее были времена, но не было подлей. Я утром прокрутил на видео "Заставу Ильича". И вот поэты читают стихи в Политехническом. Для меня тогда, как и для всех, это была одна из самых волнующих сцен. Ты снял их такими молодыми — кадыкастый Вознесенский, худенький Евтушенко. И как же они не похожи на себя сегодняшних, как жизнь распорядилась ими! И ведь они одаренные люди. Но талант от Бога дается, и самое главное не растерять его.
М.Х. Там есть кусок, когда Евтушенко читает строчки Риммы Казаковой: "…когда к нам повзросление придет, когда другое, взрослое везение нас по другим дорогам поведет" и продолжает своими: "Я думаю, неужто вы все это потеряете и ниже станете травы, умильно руки потираючи… Но черта с два, но черта с два вы все такими будете". Вот одна из главных мыслей картины. Между героями все время идет разговор на эту тему.
С.Я. И куда привело их это "взрослое везение"? Евтушенко ушел в политическую игру. Сколько он за последние 10 лет мимикрировал! Рассказывает недавно в "Литературке", какой он передовой и против нынешнего режима. Хотя 10 лет назад призывал: "Всех уничтожить!", забывая, что сам же когда-то славил Сталина, и нельзя его обвинять в этом. А Вознесенский? С его-то образованием, в том числе архитектурным, пишет чудовищное стихотворение по поводу памятника "Тысячелетие Руси" в Новгороде.
М.Х. Не может быть! Это же грандиозный памятник.
С. Я. Одна из святынь России, и о ней он пишет матерно: "отлил в металле слово Х". На этот опус мой друг, замечательный пародист Евгений Нефедов ответил великолепной эпиграммой: "…Стою и я, бунтарь в трусах, за кои дергает Прусак. Ты генитально нас воспел, совсем, поэт, оиксуел ...". Я уверен, что с ребятами, о которых ты рассказал в "Заставе Ильича", подобных перемен не произошло. Они выдержали испытание жизнью. Вижу их сегодня среди своих сверстников. Постарели, поседели, но не сломались.
М.Х. Ты спрашивал, что для меня самое главное. Наверное, то, что я не могу жить, не ощущая в себе свою страну. Это не высокие слова. Конечно, наша жизнь далека от совершенства, его вообще нет. Но воспитывать людей в любви к родине, в гордости за родину — это так важно. Почему в "Заставе Ильича" есть развернутая сцена первомайской демонстрации? Но мы же помним этот праздник единения, когда людей выводило на улицы общее чувство радости и гордости за страну. Я не забуду, как ждал этого дня в Тбилиси, еще мальчишкой. Солнце пригревало, по радио пели "Утро красит нежным светом". У того времени много было ошибок, заблуждений, трагических и даже стыдных страниц. Но будь это стопроцентно подлое время, оно не родило бы таких высоких образцов во всех жанрах и видах искусства. Какие у нас военные песни — я их ставлю рядом с "Василием Теркиным", перед которым преклоняюсь.
"Застава Ильича" снималась уже после XX съезда, и не случайно герой говорит: "Я отношусь серьезно к песне "Интернационал", к 37-му году". В новой копии фильма я ничего не вычеркнул, все осталось. Видишь ли, я глубоко уверен: надо было говорить о Сталине, о его ошибках, но не в тот момент и не в этой форме. Потому что я на себе испытал страшный шок от этого внезапного разоблачения. Ведь когда по радио объявили о смерти Сталина, для многих людей мир перевернулся. Еще не было семи часов, я вскочил и с Покровки пошел на Красную площадь. По пустой улице навстречу мне шла женщина с красным заплаканным лицом. У Спасской башни стояла группа людей. У нас часто вспоминают про похороны Сталина, но забывают о том, что довольно скоро его имя уже не называлось в таком количестве, а газеты не пестрели словами "великий", "вождь". Уже вдруг говорилось о культе личности, о коллегиальности. По сути дела, курс постепенно менялся. Я убежден, что надо было обойтись без шока, ведь во всех цивилизованных странах архивы раскрываются только через 50 лет. А у нас любят сразу сломать до основанья. Так и с перестройкой было. Ломать начали в 1917-м. Но тогда страна перемолола, преодолела это. После гражданской войны она становилась сильной, подняла культуру, промышленность. Я никогда не был членом партии, но я не забываю одну вещь, о которой сегодня предпочитают умалчивать. У нас не любят вспоминать о том, что катастрофический поворот в 1917 году сделали не большевики — они сидели в это время в эмиграции. Забывают, ктo заставил отречься царя, ктo в той Думе был против.
С.Я. Лучшие фамилии России.
М.Х. Да, безусловно. А мы даже не пытаемся разобраться в истории. Поэтому на ошибках не учимся, никаких уроков для себя не извлекаем и в очередной раз делаем слишком резкий поворот.
С.Я. Причем Хрущев, “разоблачив” Сталина, тут же пошел в поход на Церковь. Зачем? Его же никто не просил.
М.Х. Между прочим, Сталин, хотя при нем многое было разрушено, в какой-то момент как бы одумался.
С.Я. Понял во время войны, что без уважения к прошлому нельзя.
М.Х. Ужасно, что ломали церкви. Но, когда смотрю на новенький храм Христа Спасителя, понимаю, почему даже к тому, настоящему, уничтоженному в тридцатые годы, художественная элита всегда относилась скептически. …говорили, что в центре Москвы поставлен самовар.
С.Я. Князь Трубецкой, тончайший знаток древнерусской архитектуры и живописи, вспоминал, что обитатели остоженских и пречистенских особняков сразу назвали храм "купеческим тортом". Я не оправдываю варварство большевиков, но есть божественное предопределение. Ведь Витберг собирался возвести храм-пантеон на Воробьевых горах, и Александр I этот проект всячески приветствовал. Царь умер, и храм построили в центре, на месте женского монастыря. Матушка-настоятельница сказала: "Осуждать вас не могу, я духовное лицо, но вам не будет счастья на этом месте". И как трагически закончилась жизнь Витберга, как страшно погиб сам храм. А уж то, что сейчас сделали, эти церетелиевские барельефы, бронза…
М.Х.Знаю, что было два замечательных проекта.
С.Я. Один — гениальный, Юры Селиверстова, моего друга покойного. Там был ажурный каркас и часовенка. Как память о разрушенном храме.
М.Х.И не только об этом, а обо всех разрушенных храмах. Как предостережение потомкам, которое так необходимо. Потому что все-таки есть живая связь времен и "бывают странные сближенья", как сказал Пушкин. Я участвовал в выпуске "Культурной революции", посвященном экранизациям, и потом меня пригласили на "Песни XX века" поговорить о какой-либо из предложенных авторами передачи песен. Там были "Журавли", был период рок-н-ролла, более поздние шлягеры. Я выбрал "Любимый город". Когда раздвинулся занавес и началась запись, мы увидели гигантский двухъярусный зал. Рассказывая о старой песне, я с грустью смотрел на этот зал и думал: новое время, какие там "Любимые города"! И вот передача заканчивается. Крутят шары, как в лотерее, и человек, сидящий в таком-то ряду и на этом месте, должен назвать песню, которая больше всего ему понравилась. И выходит девочка, кажется, девятиклассница, тоненькая, трепетная. Ведущий спрашивает, какую песню выбрал ее отец? "Журавли". А сама она какую выбирает? Молчит, и вдруг — "Любимый город". Зал буквально взорвался аплодисментами. Я чуть не упал со стула, меня это потрясло до слез. Оркестр заиграл "Любимый город", все встали, пели вместе. Потом я подошел к этой девочке, она плакала. Так была взволнована, растеряна.
С.Я. А ведь песня еще довоенная. Богословский Никита, Царствие ему Небесное… Пару месяцев назад мы беседовали с Валентином Распутиным, и он привел пример, аналогичный твоему. Его приятель, доктор филологии, чтобы заработать, в школе работает. И вот на уроке, рассказав что-то из XIX века, обращается к ученицам: плохо, мол, что вы пьете пиво, курите. Они удивлены: почему плохо, если это нравится?! Закончился урок, собирает учитель свои тетрадки. И вдруг к нему подходят две девочки в слезах и благодарят его за то, что заговорил с ними об этом.
Марлен, "культурную революцию" я считаю самой страшной агрессией против русской культуры. Ты посмотри, какие лозунги они выдвигают: "Пушкин устарел", "Русский язык журналистам не нужен".
М.Х. Это провокация, чтобы вызвать противоположное мнение. Вот на передаче об экранизациях какая-то девица говорила, что они не нужны, а Шахназаров рьяно отстаивал, я тоже выступил за серьезную экранизацию.
С.Я. Экранизация мелочь по сравнению с тем, что они продекларировали: "русский фашизм страшнее немецкого". Мы обращались к Путину, масса деятелей культуры подписала письмо. Это же специальное растление молодежи. И честно говоря, из-за этого ведущего я всего пару передач про песни посмотрел. Замечательные люди участвуют, вот как ты с "Любимым городом". Но есть люди, которым противопоказано вести эту передачу. Швыдкой не имеет к ней никакого отношения.
М.Х.Ты знаешь, я сказал тогда, что вообще на телевидении надо сделать отдельную передачу о военной песне. И назвал это явление рядом с "Василием Теркиным".
С.Я. Правильно. И такую передачу должен вести человек, которому я поверю. Ты, Петр Тодоровский. Ее мог бы вести Чухрай, будь он жив. Такие люди, но не Швыдкой. Вообще интеллигенция, как всегда, подыгрывает, а иногда даже бежит впереди телеги. Ты вспомнил "Василия Теркина". Даже саркастический, отнюдь недобрый в оценках чужого творчества Бунин считал "Теркина" поистине редкой книгой, ценил ее свободу, удаль, необыкновенный язык. А вот Вознесенский недавно написал, что Твардовский не может считаться поэтом, поскольку у него не было любовной лирики. Что тут можно сказать? Это то, чему Солженицын дал великолепное определение — образованщина, образованцы. Соловьев начинает экранизировать "Анну Каренину". Я только что посмотрел его "чеховский" фильм, и я в ужасе. Зачем после этого чудовищного глумления над Чеховым еще и Толстого трогать?! Каренина-Друбич намного старше своей героини... Один мой знакомый из года в год твердит, что хочет сыграть Пушкина. Я говорю: "Ты будешь играть Александра Сергеевича двадцатилетним, а тебе-то уже шестьдесят". Так что есть замыслы и "замыслы". Ты, Марлен, все время в работе, и то, что ты делаешь, всегда вызывает огромный интерес.
М.Х. У меня, старик, в несколько раз больше замыслов, чем то, что я сделал.
С.Я. Дай Бог, чтобы нам пожить подольше, причем я все время повторяю, что на нас сейчас очень большая ответственность. Мы ведь живем и за умерших наших друзей. За того же Андрея, за Сашу Княжинского, Гошу Рерберга, за Ивана Герасимовича Лапикова, за Сережу Вронского. Что ты больше всего хотел бы воплотить на экране?
М.Х.Я делаю картину о встречах Толстого и Чехова. Сначала мы с моим сыном Игорем написали пьесу для театра, она поставлена в Липецком драматическом театре им Л. Толстого, а теперь я переношу эту историю на экран. Как известно, Толстой навестил заболевшего Чехова в Остроумовской клинике. А вторая половина фильма "Невечерняя" посвящена тому, как Чехов в Гаспре приходит к Толстому, когда тот находится между жизнью и смертью. Нам удалось найти потрясающих актеров. Такое портретное сходство, что просто вздрагиваешь. Толстого играет Михаил Арсеньевич Пахоменко из Калужского драмтеатра. На роль Чехова мы пригласили Владислава Ветрова. Он недавно принят в "Современник", играет Ставрогина в "Бесах".
С.Я. Великолепный эпизод произошел тогда в Гаспре. Толстой, который всегда плохо отзывался о творчестве Шекспира, чувствуя, что отходит, шепнул Антону Павловичу, что Шекспир большой мастер. Но когда поправился, опять стал говорить: нет, Шекспир плох. Лев Николаевич — это такой вулкан, полный противоречий.
М.Х. В фильме есть и трогательное, и смешное. В нескольких сценах появляется Горький. Чехов говорит ему о Толстом: "Ну что вы, не обижайтесь на него. Ведь мы для него дети".
С.Я. Марлен, замечательно, что ты взял эту тему. Потому что у нас сейчас всех с пьедестала свергают. Никогда не забуду, как на том "революционном" съезде кинематографистов взялись развенчивать классиков нашего кино. Разве можно было так оскорблять и унижать мастеров, на фильмах которых учились поколения? Я далеко не все принимаю у Бондарчука, скажем, не согласен с подбором актеров в "Войне и мире", но какие там великолепные батальные сцены, пейзажи. И никто меня не разубедит в том, что Сергей Федорович Бондарчук — режиссер великий. "Степь" чеховскую он снял прекрасно.
М.Х. В "Войне и мире" ему не надо было играть Пьера. Речь в романе идет о молодых людях, такие метания бывают в 20, в 25 лет, но не в 40. И Андрея Болконского должен был бы играть другой человек, примерно такой, как Андрей Тарковский.
С.Я. Для него Андрей Болконский кумиром был. Мне ребята, которые с ним во ВГИКе учились, рассказывали, что он носил с собой "Войну и мир" и всё под Андрея Болконского "работал". В этом нет ничего плохого, пример-то очень достойный. А вот сегодняшние кумиры доходят до поистине глупых откровений. Борис Гребенщиков начинает свое интервью с того, что объявляет, как он не любит давать интервью. Тем не менее, дает, попутно сообщая, что Андрей Рублев тоже не любил интервью. Я читаю и думаю: а ты откуда знаешь? Может быть, Рублев был человек разговорчивый и Феофану Греку такое наговаривал? А потом Гребенщиков признается, что самое скучное явление для него — книга Толстого "Война и мир". Он, видите ли, не может в этом романе увлечься ни одним персонажем. Комментарии, по-моему, излишни.
Дорогой Марлен, я очень рад, что мы наконец-то встретились, поговорили. Потому что творчество твое мне дорого, оно у меня в сердце. Мы с тобой видимся перед Днем Победы, в который поднимем по чарке за тех, кто помог нам жить и творить. За наших дедов и отцов, за всех, кто защитил мир от чудовищной напасти.
М.Х.Святой день, Савва.
С.Я. И для того, чтобы его помнили, ты сделал очень много. Я хочу низко поклониться тебе за это. Иногда искусство говорит не менее мощно, чем пушки. Спасибо тебе огромное.
М.Х. Тебе спасибо за эти слова. Спасибо за встречу.
1.0x
