ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ ЦАРЬ

| | | | |
№16(543)
13-04-2004
Олег Афанасьев
ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ ЦАРЬ
Последний русский царь Михаил Романов — личность библейская. Судьба его таинственно-загадочна, сокрыта от непосвященных. Бог хранил его до времени. И сам он не распечатывал уста. И это понятно. Проведя тридцать девять лет в застенках сталинского ГУЛАГа, привык держать уста молчащими, даже ближайшим чадам ничего не говорил о себе.
Михаил Александрович оказался последним императором на российском престоле — со 2-го по 3-е марта 1917 года — сохраняя за собой право на восприятие верховной власти, что послужило главной причиной его похищения и тайного "убийства" в ночь с 12 на 13 июня 1918 года под Пермью. Согласно закону он впервые стал наследником престола в 1898 году после смерти от туберкулеза среднего сына Александра III Георгия Александровича, от которого наследовал и значительную долю имущества, в том числе обширное имение Брасово. После рождения цесаревича Алексея Михаил Романов носил звание "правителя государства".
Революционные события 1917 года развивались стремительно. Отречение Николая II от престола за себя и за несовершеннолетнего наследника сына Алексея в пользу брата Михаила явилось для всех полной неожиданностью. Однако Михаил Романов, трезво оценив ситуацию в стране, отложил решение о выборе формы правления страной до Учредительного собрания. Михаил Александрович считал, что выполнил свой долг так, как он его понимал.
В 1918 году красные сослали Михаила Романова в Пермь. Он жил в полукилометре от набережной Камы в гостинице так называемого "Королевского двора" в окружении десяти красноармейцев. Летом этого же года был отдан приказ о его казни и назначена команда из пяти красноармейцев — расстрелять. В многочисленных книгах и публикациях эту тему муссировали в различных идеологических ракурсах. Архивные документы, как и вся история того времени, предельно противоречивы и скупы. В одних говорится об аресте, ссылке и ночном расстреле. В других говорится о побеге Михаила II и другое...
Согласно соловецкому преданию, в XVIII веке бывшему духовнику Петра I Иову (в схиме Иисусу) на острове Анзер явилась Пресвятая Богородица: "Поставьте здесь Голгофо-распятский скит. Спустя два века здесь прольется море крови, и место это будет названо Второй Голгофой".
Соловецкое предание открывает одну за другой живые страницы российской истории с духовной точки зрения.
(Здесь и далее: из книги "Серафим — патриарх Соловецкий" блаженного Иоанна. М., 2003).
"...Трижды хотели арестовать меня и не могли войти. У них дрожали руки. Морды были красные, полупьяные, налитые, как у пиявок. В их лицах читался страх", — вспоминает сам владыка Серафим.
Пришли арестовать пятеро. Ворвавшись в его номер, испугались взгляда: "Ваше высочество...".
— Сам пойду.
Все делалось наспех. Сели в телегу четыре красноармейца, царь и Брайан Джонсон — секретарь его. Михаил понимал, куда его везут, и молился. В природе что-то изменилось. Мгновенно зашло солнце (даже в архивах было отмечено). По дороге начало твориться что-то невообразимое. Моросил дождь. Небо поблекло, как при распятии Христа. Злодеи беспокоились. Для храбрости выпили, зная, кого берут. У Жужгова дрожали поджилки. Марков, возглавлявший бандитов, крепился, сжимая в кармане наган. Колпащиков, сущее ничтожество, куда-то провалился. И вместо него взяли рябого паренька — бывшего полового из трактира.
По дороге в Мотовилиху в пьяном угаре они куда-то не туда угодили. Конь дико заржал, подпрыгнул, телега скособочилась и упала набок, а потом перевернулась, накрыв рваную пьянь. Одного придавило бортом, другого мешок ударил в голову. Тяжело, грузно застыли на месте. Невредимый Михаил Александрович спокойно отступил на несколько метров. "Ну!" — сказал бесстрашно, испепеляя взглядом. Жужгов дрожащими руками вынул наган и стал целиться в Джонсона. Им стало страшно, что князь не бежит, и они стали стрелять в него.
Стреляли двадцать раз. Дрожали руки. Осечки. Один упал от пьянства в обморок, у другого — три осечки. Были пьяные уже во время ареста, а один пил прямо в телеге. Их охватил ужас.
После двадцати выстрелов бросились бежать, побросав оружие, боясь, что я их застрелю, поскольку обо мне шла молва, как о новом Суворове среди солдат. Я с презрением выбросил оружие и ушел".
Оправившись, Марков отправляет в петроградское ВЧК двусмысленную бумагу. В первой части пишет он, как храбро и хладнокровно расстреляли он и трое его (товарищей) Михаила Романова и Брайана Джонсона. Как из-за дождика (!!!) не смогли они закопать их тела (что противоречит даже уставу расстрела), и что на следующий день закопали под ветками. Позднее ВЧК распространяет слух, поскольку команда Колчака не нашла никаких следов от тел Михаила Романова и Джонсона, что их сожгли в ближайшей плавильной печи металлургического завода, находящегося в нескольких верстах от места расстрела. Здесь же, в конце длинного донесения, Марков пишет, что никто об убийстве не знал. Одновременно большевики направили Ленину и Свердлову телеграмму о бегстве Михаила. Понять ничего нельзя. На всякий случай "убили", если не объявится, и на всякий случай "сбежал", если объявится в белогвардейских войсках или в эмиграции. Эту заморочку головы сделали убийцы, чтобы избежать мести со стороны советской власти.
Чудом оставшийся в живых, окровавленный, не прекращая молитвы, Михаил Романов брел несколько десятков верст, пока не достучался в монастырские двери Белогорской обители. Ему открыли. Там ему дали имя и документы одного из расстрелянных монахов: Серафима Поздеева.
"Постились на хлебе и воде. Трудно было. Восставал вначале по привычке царской, еще от Петра I идущей, на монашество. Белогорские старцы покорили меня почти тотчас же. Вот где увидел царское достоинство нищеты и впервые припал к источнику Евангелия. Увидел в монахах небожителей будущего. С острой тоской думал: "Если бы при дворе жил хотя бы один старец! Брат мой старший Николай, царь последний, хотел стать старцем при дворе. Григория-старца призвал на помощь династии, и что из этого вышло?
Старец мой Николай оставался для меня идеалом подвижника и средоточием афонской благодати Пресвятой Владычицы. Истинным сокровищем был этот великий подвижник. Я увивался у ног его, буквально боготворя каждое движение его уст и подражая образу его молитвы, мысли и созерцания.
Я уже уходить никуда не хотел от своего старца, но он, зная волю Божию, говорил мне: "Другой предстоит тебе путь, не монастырский. Монастырское монашество пришло к концу. Больший монашеского даст венец тебе Господь".
И сложил я царский венец, чтобы стяжать старческий, видя в нем совершенную радость и призвание.
Деланию монашескому предался я, как раньше военному, — со всей страстью своей. Клобук носил, не снимая и ночью, чтобы не обнаружили сходство внешнее с отцом моим, Александром III.
Неудавшееся убийство навело всеобщий страх на красных. Объявили всероссийский обо мне розыск. Разослали тайные предписания по всем российским городам, как опознать меня — о моей внешности, манерах, окружающих и т.п. Ни один из злодеев не мог догадаться, что я подамся в духовные.
После трехмесячного пребывания в белогорском старческом блаженстве отцы послали меня к патриарху Тихону передать письмо от них. Патриарх считал старца Николая своим духовником и по его прямому благословению посвятил меня в епископы как преемника.
Отец мой, Александр III, и мать, императрица Мария Федоровна, знали и предсказывали, что я буду последним русским царем согласно им известным пророческим источникам. Но как буду царствовать, не говорили (не знали).
Истинным помазанником был не я, а брат мой Николай II. И расстрельное шоковое состояние, пережитое после расстрела под Мотовилихой, и общий шок коммунистического режима, глухие выстрелы и расстрелы в бараках близ набережной Камы способствовали быстрому вхождению в инобытие — как бы исчерпалось в упор расстрелянное прошлое. И Господь позволил мне питаться от иных источников. Поменялось имя мое, поменялось царство и с ним — помазание.
Тридцать девять лет провел Михаил II Романов (Серафим Соловецкий) в застенках сталинских лагерей. Личность Серафима наводила ужас на урок и вохру, вызывая страх и трепет у окружающих. Политические перед ним заискивали, верующие поклонялись ему. Другие не смели подойти к Серафимову бараку. Возможно ли представить более высокое проявление царского величия, чем такое?!
Серафим вспоминает: "Отцы служили в дырявых ватниках, в промерзлых портках. На стеклянном море в сизых дымах слезами текла роса небесная, открывались небеса. В теле Христа возносился. Ни антиминсов у них, ни псалтырей. Рваная тряпочка да старая кепка вместо покровца. А вместо храмовой евхаристической чаши в руках владыки общепитовский грязный стакан с отколупнутым стеклянным краешком. Кому-то из незадачливых братьев зэков ударили металлической рукавицей палача, да так, что отколупался краешек стеклянного стакана.
Сверхъестественные дары давались — неслыханные. Встанешь утром, едва кожу отодрал от ледяной нары, воздел руки — и восхитился. Легко проходил через крышу. Огонь объял чело. Купина зажглась в сердце, и зачалась литургия соловецкая.
Трижды голым на мороз выгоняли. Замерзал в снегу и отогревался ангелами. И как радовался, когда чьи-нибудь дырявые носки одевал. Какая в них теплота была! Ни в одних шерстяных нет такой. Или ботинки с отлетевшими подметками...
Зато облек меня Господь в порфиру небесной любви. И жил я одной любовью — в другом теле. Я был как бы ангел живой, ходящий по земле сосуд Его любви. Господь даровал мне силу чудотворную, истинно царскую. И по моей молитве исцелялись и сопровождались в мир блаженный. От одного взгляда моего воскресали. Одним касанием руки приходили в чувство. Одним помазанием крестным приходили в блаженство, и одним движением руки восхищались вместе со мной к небесам.
За скорби, мною претерпленные, сподобился я дара. Владычица небесная не только приходила часто ко мне, но являлась почти ежедневно, где бы я ни был.
На Соловках Она стояла бессменно, всегда с закутанным Младенцем на руках. И с каждым убитым роняла слезы, прижимала его к сердцу, пеленала. И каждый из закланных казался мне этим ребенком на Ее небесных рученьках, покоящимся маленьким Христом. Богородица над Соловками стояла в голубом небесном облачении с белой или багряной лентой, перекинутой через плечо. Ребенок же маленький был завернут в белые пелены с головой. Царица нежно к сердцу прижимала беззащитное дитя, лаская и часто смотря на Него. Помимо меня Ее такою видели тысячи зэков соловецких. Я спросил однажды Божию Матерь, с глубокой скорбью смотревшей на меня: кто этот Младенец на Ее руках? И Она сказала: "Христос, страдающий во всех избитых".
Многих охватывал такой ужас при одном приближении к Соловкам, что умерли бы, не доходя до ворот лагеря. Но их укрепляли ангелы. И чем больше было непосильных скорбей, тем больше покров ангельский стоял.
Как легко смерть переживалась. Иные трижды воскресали, умирали и добровольно возвращались. Голгофа всегда вольная. Там уже была стерта граница между смертью и жизнью и побеждено царство греха.
Помутняется сознание от небесной статистики: сто тысяч увенчанных, тысяча восхищенных плотью и душой на небеса, восемьдесят тысяч малых венцов, восемь тысяч великих венцов. Три с половиной тысячи мощей. Из них восемьсот мироточащих.
Чем занимались? Валили лес, спускали плоты по Белому морю. Умерших не считали. Многие умирали от укусов комаров, гнусов. И горячка, недоедание... Верующих узнавали по поклонам. Кланялись особым образом...
Ходили отекшие и опухшие. Лица узнать было нельзя. Одна пытка гнусами чего стоила — вводила в ступор. А после него — вначале гнетущее, потом и мирное, а для христиан блаженное молчание. Над кем безмолвный становился ангел, тот выживал. Выжить могли только те, с кем Бог.
На третий год уже и избиений не боялись. Страх пропадал. Ничего не боялись вообще. Смотрели в глаза смерти бесстрашно и открыто. И на вес золота было слово Божие, если кто мог учить о Царстве Божием, ожидающем за гробом.
Были случаи: воскресали из мертвых, вставали из братских могил, возвращались на нары и отдыхали, пока конвоир на разбудит ударом приклада по голове.
Смерть была скорее наградой, как для жертв Освенцима. Ее давно никто не боялся. О ней не принято было говорить. Для братства нашего смерть вообще не существовала, — вспоминает Серафим. Смерть была нами побеждена. В полночь раскрывался небесный иконостас величиной во весь горизонт. Смежались пространства и повторялись чудеса древних житий, поскольку совершались мученические подвиги. Реками текла кровь праведников на земле....
Господь и Божия Матерь неотлучно пребывали на Соловках среди мучеников. Приходили святые и ангелы. Наставляли, врачевали, укрепляли.
Давались преизобильные сверхъестественные дары: "Мог одновременно пребывать в двенадцати местах: ходить по воде, спускаться на дно моря, возноситься по воздухам, лежать на лютом морозе на обледенелых нарах и не замерзать, согреваясь сердечной свечою, созерцать Лик Господа и не нуждаться ни в ушанке, ни в дырявом ватнике. Свеча внутренняя грела, согревала. Тело казалось бесплотным.
Поднимали замерзших утопленников со дна Белого моря, проходили через льды и приставляли пакибытийную свечу к закоченевшим телам. Загорится — оживает усопший. Горячие слезы источаются из его просыпающихся глаз, и от этих слез теплота разливается по всему телу. И от теплоты воскресает. Никакими словами не описать то, что пережили мы на Соловках.
Свидетельствую, в миру не было нигде и никогда такой любви. Никогда среди невыносимых и нечеловеческих скорбей, среди бесчестий и несправедливости — свет не видывал, не изливалось столько неземной любви.
Какую любовь дал нам Господь среди каторжных трудов, среди молитв и ежедневной угрозы смерти, среди нескончаемых скорбей и слез! Любовью Его покрывались все кресты. Ангелы роняли слезы и смотрели на нас с неба, и говорили: "Не было такой любви между людьми от сотворения мира, как между братьями Серафимовыми".
На Соловках рухнула имперская, амбициозная идея третьего Рима — венец симфонизма. Вернулась любовь, неотмирскость и совершенная святость.
Вторая Соловецкая Голгофа открыла тайну Христа Святого Духа, открыла человечеству дверь грядущей богоцивилизации. Совершилось великое искупление, и к нему еще никто не приобщен.
Тайна Соловецкой Голгофы сокрыта новыми фарисеями. Какая радость охватит народ российский, когда будет открыта тайна Соловков! И нет сегодня страшнее преступления скрывать эту великую правду.
Пусть знают правители и народы, что возрождение России и стран мира напрямую связано с поклонением Соловкам.
Соловецкая Голгофа — сумма всех страданий не только русского народа, но и всего человечества. Наш долг воздвигнуть на Соловках мемориал вселенской памяти мученикам ГУЛАГа.
О Серафиме еще напишут множество книг и житий. В его честь возведут храмы и обители. Создадут иконы и акафисты. Его именем исцелятся самые неизлечимые и обреченные.
Серафим Соловецкий обращается к президенту и правителям: прославление Соловков изменит (почти мгновенно) судьбу России. В краткий срок с помощью Соловецкого Жезла удастся добиться того, на что ушли бы долгие годы и десятилетия земных трудов. Прославление Соловков в считанные месяцы выдвинет Россию в авангард мировой истории и соделает ее могущественнейшей державой мира.
Россия станет сокровищницей новых путей и ключей для образов третьего тысячелетия, столь необходимых сегодня мировым державам и сообществам. Внезапно обнаружится ее неисчерпаемая кладовая образов премудрости. Целительная сила от российских недр воспримется как откровение Бога миру или как знамение об избрании России для судеб человечества.
В ГУЛАГе Серафима называли русским богом, ибо в нечеловеческих страданиях достиг ступени бессмертия и творил неслыханные чудеса, какие творил Сам Спаситель в земные дни. Мог бы и дальше тысячу лет пребывать на земле в бессмертных телах, но предпочел с чадами своими придти по второму сроку.
Вскоре откроется тайна соловецкая — золотая казна Российская, — и забьет неиссякаемый источник, из которого черпать и черпать... Тысячу лет!