| | | | |
№09(536)
25-02-2004
ОГНИ ОКРАИНЫ
Русские идут. Духоборцы спускаются с гор Кавказа, оседают на тульских, орловских равнинах. Русские по крови (брак разрешается только со своими). И по духу — в песнях и мыслях. По одежде — белые платки. Пиджаки и косоворотки. По обычаям: живут родовыми, семейными общинами. По закваске: никаких дотаций. Сами.
Они в горах держали автономию. Анклав. Диаспору. А нам ли, русским, российским, советским, не знать крепость этих сообществ. Пообломали зубы о различные диаспоры.
На чужбине единственно национальным духом и жив человек. Обнажается в нем этот дух, предстает в первозданном виде.
Русские мягкими вагонами едут через границы из парижей и римов, стаями летят из ванкуверов и аризон. Три поколения проживши в общинах вне родины. Не в горах — в тесноте городов, в едком растворе другой цивилизации. Души, траченные коррозией. Размытые черты породистых лиц. Но в ядре — те же столетней давности первобытные русские.
Едет чопорная Великая княжна Мария Владимировна с сыном-подростком. Поклониться мощам убиенного родственника царевича Алексея. Тут и дочка Шаляпина, великолепная разбитная старуха Марина Федоровна, чтобы в Крыму, в гроте имени ее отца послушать концерт Рахманинова. Объявляется в Питере правнучка Пушкина, графиня Клотильда фон Меренберг. Берет уроки русского языка.
В давке общих вагонов бегут русские с казахских, узбекских, таджикских земель. Спасаются от заматеревшего младшего брата, как приемыши, приживальцы. В московских переселенческих конторах бьют себя в грудь: мы русские!
А мимо них по бульвару Крестный ход идет. Батюшка с кадилом. Старшины в архалуках. Бабы в поневах. Все — бывшие комсомольцы, а теперь — идейные кровники.
И еще миллионы русских. И в каждой душе движение, крестовый поход к истокам.
Меня тянет в дворянские гнезда, в помещичьи усадьбы. В Любимовку, в Мелехово, на безымянные пепелища.
Заваришь кофе. Утопишь клавишу "Орфея" в приемнике, и мощный взлет меццо-сопрано в какой-нибудь арии или романсе вдруг напомнит о даче с прудом, о милом мае, когда сирень уже распустилась, но еще не пахнет.
Окунешься через музыку в столетний май, в неспостижимую жизнь, в те времена — тяжелые, прекрасные, завораживающе юные, описанные в дневниках перьевой ручкой — как последним достижением техники. Напомнит голос певицы о летней неге, о законной, не подлежащей сомнению праздности, о чае из самовара на террасе и позднем обеде — в четыре, шесть вечера. Расслышу в романсе томление и близость счастья. Именно тогда неоспоримой истиной считалось, что человек рожден для счастья.
На этих дачах, в этих липовых аллеях, на скамье у пруда и возникла сама эта мысль. И всегда неудержимо тянуло меня на этот свет, как в родственный, прародительский мир.
Но я не ехал. Там давно уже пустыня музейная. Только душу рвать.
А нынче случилась командировка. Дело было километрах в двадцати от города Владимира. Из окна машины мне показали на дом в дальнем конце заснеженного поля. "Там наш барин живет. Выкупил дедовский дом и земли". Еще километра три я проехал по инерции, а потом решительно развернул свой "уаз" и через десять минут плавания по снежной колее остановился у одной из тех самых взыскуемых мною террас.
Юрий Сергеевич Камов вышел на крыльцо в накинутой куртке-канадке и сапогах-дутышах. Длинные волосы схвачены обручем какой-то повязки. Борода многолетняя топорщится. Очки маленькие, темные от слепящего солнца. Глаз не видать.
— Дед в девятьсот девятом построил этот дом. А в семнадцатом мужички сказали ему: “Камов — кам оф!”
По-английски Камов значит что-то вроде "пошел вон".
Пьем чай, правда, не из самовара — из пластмассового чайника с водомерным стеклом, как на паровом котле. И не на веранде, и даже не в гостиной, а в теплом закутке с чугунной печкой и лежанкой. Так сезонные рабочие и сторожа на дачах живут. А передо мной — потомок рода Камовых, выслуживших дворянство при Александре II.
Дед умер в восемнадцатом году от тифа. Годовалый будущий отец Юрия выжил. Вырос в московской родне. В войну потерял свою первую семью. В пятьдесят втором "родил" Юрия. И дожил до миллениума. Последние пять лет отдал хлопотам вокруг родового гнезда в этом Синицыне. Дом купил. А земли арендовал.
Меня провели по дому, бывшей советской школе, закрытой за бездетностью. В одном из классов следы ремонта. Свежая лепнина по бордюру и вокруг люстры. Венецианские окна. В простенке — старинное кресло с потертым плюшем сиденья. Над креслом на гвоздиках — крючковатая трость и шляпа-котелок.
— Отец внес сюда это кресло. Трость на него положил. Котелок. И сказал: " С возвращением, Георгий Васильевич!". Так деда звали.
Опять музей. И как в Ясной Поляне — смотрителем потомок. И строительная пыль в воздухе вместо чаемой атмосферы счастья. Долгие, размеренные разговоры Юрия Сергеевича о видах на будущее: чистка пруда, планировка берегов и, совсем как в "Вишневом саде", строительство дачных домиков. Только теперь это звучит так: кэмпинг.
Александр Лысков
1.0x
