| | | | |
08(535)
Date: 18-02-2004
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
… Для северной страны России огромные города-вавилоны сущее бедствие, Божье наказание, которое мы сами же и вызвали на себя своей глупостью.
Город очаровывает и самых-то занозистых и заковыристых, сдирает с них тончайшие природные покровы, но одевает в грубые шкуры. Ведь без оглядки на деревню куда легче, азартнее, безтревожнее жить, и годы с шорохом осыпаются, как страницы занимательной книги. И вот спешишь пролистнутъ, зачарованный сюжетом, а дальше-то что случится, куда повернет неведомая судьба? Но лишь остановись на миг, предоставленный самому себе, да пообсмотрись внимательно, как бы очнувшись от дурного хмеля, так сразу оторопь и охватит. И обнаружится вдруг, что мало места в Городе совестному человеку, ибо наступило время повсеместной лжи, когда встречают по связям, а провожают по фарту; хочешь жить — умей вертеться, учись на ходу чужие подметки рвать, а в этом деле совесть — вовсе лишняя тягость, она, будто несносимый горб за плечами, и сбросил бы, осердясь, эту обузу, чтобы не таскать, так Бог не велит, подсказывает ежедень, дескать, можно спихнуть совесть, а то и продать фармазону, но только вместе с душою. А ведь страшно, братцы, вместо души носить в груди хладный камень.
. . . Было время на Руси, когда Город в трудные немилосердные годы защищал, подбирал русскую деревню под свое крыло, за неприступные каменные стены, прикрывал от невзгода; а в мирные дни протягливая песня с полей, пахнущая разнотравьем, спелыми хлебами и волею, залетала в детинец и находила там голосистого подголоска. Но вот однажды в крепостные ворота просочился ростовщик и всюду раскинул свои уловистые сети; город-ростовщик с годами разбух, как больной вулкан, раскалился от жажды наживы, словно гигантский спрут, своими присосками впился в мать-сыру землю, немилосердно выпивая живые соки. Нынче Город растекся, расплылся от больного жира, потерял мускулы, волю и защитные брони, он алчен и нагл, он утратил совесть и жалость, обрубил все родовые связи с землею. Город пожрал родящую силу земли, переманил к себе энергичных людей, воздвиг переграду неприязни и пренебрежения к сельской ниве, но, вместе с тем, при всяком трудном случае посылает гонцов к презренным мужикам (которых в обычное время не замечает) и молит о помощи, клянется не забыть и отблагодарить, и обольстительных слов не жалеет.
Но всё труднее охранить Город от беды, Город сам себе кует несчастья, увязая в пошлости и сладострастии, отравляя миазмами русское пространство; и теперь надобно мужество уже всей крестьянской России, чтобы прощать обиды и сбиваться в помощь; но скоро и этих истончающихся сил не достанет и придет день, когда набухший вулкан прорвется, истечет гноем и зальет северную страну.
Что за бессмыслица овладела Россией? Для какой страшной затеи Город, борясь со своим кормильцем уже триста лет, окончательно покорил деревню? Чтобы отпраздновать пиррову победу и справить поминки, пустив ковш с отравленным питьем по кругу, находя в этой тризне дьявольское удовольствие? Неужели только для того и затеяно было лютое сражение с деревней, чтобы с гибелью крестьянства и самому лопнуть и иссохнуть? В этой вражде с матерью-землею кроется глубинное, зачастую бессознательное свойство любой антисистемы-химеры (подобной хазарскому каганату), с удивительным торжеством отлучившейся от живой природы, от простеца народа, с радостью обрезавшей корни родовы своей; по тайному сговору захватившая власть горстка циничных "рахдонитов", этих апостолов ростовщичества и наживы, отныне полагает себя свободной от всяких обязательств платить по старым долгам (ведь берешь-то чужое, а отдаешь своё); насосалась молока из груди кормилицы, насытилась, вспряла на ноги, и все старинные заповеди скорехонько скидала в чулан, как чужое изношенное платье, — а теперь можно всё забыть, отряхнув от себя совесть, и наслаждаться жизнью. Такая антисистема, отрицающая природу, как родную мать, может существовать лишь на жестоком расслоении верха и низа, и беспощадном полицейском подавлении всякого недовольства; в антисистеме, не признающей компромиссов между сословиями, попирается и вовсе уничтожается братское, родное, любовное, а порядок стоит лишь на штыках, Христос подменяется сатаною, разум — хитростью, правда — ложью, совесть — бесстыдством, красота — пошлостью, жалость — эгоизмом; бедный божий человек в этой химере распят на кресте нищеты, но вот с этого креста, братцы мои, и начинается, как это не раз случалось в истории, отсчет нового времени, восстание и преображение России.
Город без деревни, что барин без мужика. Однажды барин крикнет: "Петруха, эй, Петруха, где ты?". А голос с неба: "Петруха-то помер". Ну и поплывет барин следом.
… Быть может, подобное только чудится мне, а вся история родины движется по иному кругу, и мои мечтания окажутся бесплодной наивной игрою инфантильного ума? Как знать… Однажды русские вздрогнут от лютого безумного опоя и очнутся, подпираемые природной энергией, как не раз случалось в долгой истории, если мы ещё не изжили свой завещанный исторический срок на земле.
Ведь если опамятование не случится, человечество не вернется назад в природную систему, то ему, окончательно подпавшему под власть кочевников, вообще не станет места на земле, ибо оно, презирая всё и вся, занимаясь людоедством, само себя невольно возненавидит и люто изгрызет, корчась от неизживаемого огня похоти на жертвеннике нескончаемого блуда.
Владимир Личутин
1.0x
