ВИОЛЕТТА-ВИТА-ЖИЗНЬ

ВИОЛЕТТА-ВИТА-ЖИЗНЬ
Если кто-то, начав читать, подумает, что это очередная счастливая сказка про Золушку, то он здорово ошибется. Мы не в Америке. Мы в России. А здесь все как всегда. Обыденно. Серо. Сермяжно. И Золушки не становятся почему-то женами. Они становятся зэками.
Путинская управляемая демократия превращается в банальную карательную. Фабрикуются "дела". Бросаются за решетку невинные. Люди вынуждены брать дело правосудия в свои руки, как это происходит, например, в фильме "Ворошиловский стрелок".
Тема зэков становится все актуальнее. О каждом из тех, кто в "эпоху свободы" оказался в тюрьме, на зоне, можно писать книгу. Предлагаемый читателям "Завтра" очерк — документ, подтверждающий диагноз больного общества.
Наше сердце — с каждым из невинно осужденных.
Редакция берет шефство над местами заключения.
На имя девушки, о судьбе которой вы прочтете ниже, мы высылаем книг на 20 тысяч рублей для создания библиотеки. Предлагаем всем, кто хочет помочь нашей героине, писать ей по адресу: 431150, Мордовия, ст. Потьма, пос. Парца, ж/х 385/13, 4 отряд, 41 бригада, Ищук Виолетте Владимировне.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ В тот зимний декабрьский вечер 2001 года я снова пил. Рабочий день окончился, как говаривала моя бабка, — день прошел и слава Богу. Это ежевечернее питие стало уже, пожалуй, последние два года традицией, лекарством от стрессов и тоски. Позади оставались восемь лет непрерывной борьбы за выживание в новоявленной стране чудес, когда рухнуло все, во что верил и на что надеялся. Все эти последние десять лет я, бывший офицер, кандидат теперь уже никому не нужных наук, то падал, то вставал, снова падал и снова вставал. Я, наверное, растерял все, что мог: умер ребенок, рухнула семья, ушли друзья. Да и друзья ли это были?
Слава Богу, покойный отец, проползавший полвойны взводным на брюхе, с детства учил меня науке выживания: мотать портянки и окапываться я уже умел в семь лет. Отец объяснил в свое время главное: не дергайся, сынок, выскочишь из окопа, — ты и труп. Вот и я, теряя все, падая и вставая, дрожа от ударов, сохранил, как мне тогда казалось, главное: свой маленький бизнес, начатый после октября 93-го без копейки денег. Я выжил, хотя прошел через все, что положено пройти мелкому предпринимателю: и наезды, и банкротство, и неверие друзей, и уход жены, посчитавшей меня неудачником-идеалистом. Даже название предприятия сохранил. Теперь я медленно поднимался, зализывая раны; меня даже стали вдруг уважать, хотя сам я, наверное, стал гораздо злее и критичнее к людям. Появились деньги, выкупленная, наконец, собственность дала уверенность.
Днем было хорошо. Непрерывные заказы, работа, неплохо оплачиваемая суета. Плохо было вечерами. Вставала перед глазами бесцельно прожитая жизнь, в борьбе непонятно за что и зачем. Нет семьи, нет детей, родственников повыбило — часть в Химках, часть в Ваганьково. Один. Только кошки, которых любил с детства.
А мне уже сорок один. Скоро и тапки белые обувать вроде как, особенно с учетом подсевшего здоровья. Вот и заливал эту тоску молдавским мягким коньячком. Да и штат себе в предприятие подбирал с этим прицелом, чтобы не одинаре, не в одну глотку. Так появился Леша Тверской, при Совдепии бармен из крупного тверского ресторана, а затем вертухай с Торжокской зоны; также нарисовался и Павел Эмильевич, сирота, бывший губернатор острова Борнео.
В тот вечер Паша Эмильич был в ударе, поэтому быстро сник и мы с Лешей остались живые вдвоем. Вдоволь насмеявшись над несомым Пашей бредом, решили, что праздника мало. Опять же женский вопрос покоя не давал.
ТЫ Податься было куда, Ленинградка в десяти минутах езды. Накинув теплые камуфляжные куртки, подаренные друзьями из местного омоновского полка, и взгромоздившись в русский джип, то бишь УАЗ системы "бобик", мы подались в город невест Химки. Сам процесс поездки за девчонками в таком виде уже вызывал у нас предвкушение веселья; как правило, девки при виде бобика и сидящих в нем граждан в сером камуфляже весело бегали, порой забираясь на близстоящие елки. Субботник с геморроем никому не светил.
Так было и на этот раз. При нашем появлении всех как ветром сдуло. А нам хотелось песен. Леша выпал из машины и начал бурно объяснять зазевавшейся мамке, что мы свои и только одеты вроде как по-вражьему. Для смеху. Мамка усомнилась, и из кустов выперлись конкретные рожи, для утрясения вопроса. В конце концов жажда денег взяла свое, и перед нами явился доморощенный химкинский подиум из 15-20 промерзших девчонок.
Ты стояла с краю, зябко кутаясь в воротник поношенной дубленки и ревела. Это было видно в свете галогеновых фар. То ли я запал на эти слезы, то ли ты была, как натянутая гитарная струна, что мне всегда нравилось, сейчас это уже не вспомнить. Помню лишь, что я перебил желающего песен Лешу и подозвал мамку к себе, вытащив обычные в таких случаях сто долларов. Мамка обрадовалась конкретизации вопроса и пошла к тебе. Но тут вмешался некто из охраны, заорав, что это наверняка едут менты на охоту, а девочка всего три дня здесь, да и после геморроя.
В общем ты нам обломилась, как мы не упрашивали. Делать было нечего. Леша стал опять требовать песен, и тогда мамка явила миру некую Людку, в красных революционных штанах, родом из замерзающего города Ленина, шестнадцати лет от роду. Людка сразу заявила, что песен есть у нее, тем более промерзла уже.
Взяли. Поехали. Дома ждал накрытый Лехой стол, сытный и горячий. Людка лопала, не забывая напоминать нам о необходимости презервативов и соблюдении очередности. Леша, оправдывая перевод своего имени с французского (кот), ворковал с ней, все поглядывая в дверь соседней комнаты, где уже была расстелена двуспальная постель. А я все думал о тебе, почему-то тянуло, может быть, из-за твоих слез, растапливающих падающий снег. А может, из-за твоих рук, нервно теребивших воротник?
Ужин подошел к концу, Людка смела, наверное, все. Встала, деловито поинтересовалась, где здесь ванная и с кем она будет сейчас спать. Я не оправдал ее надежд. Я встал и стал собираться, пожелав Лехе и ей плодиться и размножаться. Если бы я тогда знал, что это почти сбудется?!.
Ночь дома прошла беспокойно, ты не шла из головы, и если бы не урчащая рядом кошка, вряд ли бы я уснул. С утра, не заезжая на работу, я отправился навестить голубков. Людка валялась в постели, голая, сладко потягиваясь и ничуть не стыдясь. Леха тоже ходил гоголем, с чувством хорошо исполненного долга и как настоящий джентльмен варил даме кофе (это утреннее кофе потом оставит Людку с нами на долгие полгода!).
Я присел к ней на кровать и спросил: ну, что, не на охоту тебя увезли? Она сладко улыбалась, и тогда я стал ее просить уговорить тебя поехать с нами, сегодня, этим же вечером. Людка обещала, но при условии, что и ее мы непременно заберем.
Так оно и вышло. Вечером мы, прямо к открытию точки, явились за тобой. Ты уже не беспокоилась (видно, Людка провела политбеседу) и смело забралась в машину.
Правда, не везло с тобой опять. Местные дэпээсники, видно, тоже тебя присмотрели, и нас тормознули сразу же, не проехали мы и 200 метров от точки. Дальше последовал долгий базар за жизнь и за то, что у тебя, приезжей из Воронежа, нет регистрации. Потому, дескать, надо тебя забрать до выяснения. Мои вопросы, чего это вдруг ДПС регистрацией интересуется, взбесили рыжего старшину, он начал откровенно, хамски наезжать, обещая научить меня жизни. В это время я здорово пожалел, что в кармане нет диктофона, а то бы я его научил жизни, лишив уже назавтра работы, с помощью друзей из СБ, желающих палок в план. А так... пришлось молчать перед этим быдлом. Но отдавать тебя я не хотел и вскоре нарисовалась цена вопроса— 500 рублей. Баскаки уехали. Так и добрались мы до дома.
А МОЖНО, Я БУДУ ЗДЕСЬ ЖИТЬ? Программа была та же: ужин, водка, вино. А ты молчала. Молчала и не пила. Так, немного, ела. Даже Людка не могла тебя растормошить. Видимо, ты снова ждала с неприязнью эту ночь, когда, как обычно за эту первую московскую неделю, будут снова терзать твое красивое тело, заставляя отрабатывать полученные через мамку деньги. Было видно, что это тебя тяготит, что это еще не стало для тебя привычным делом. Твоя молчанка становилась тягостной, я не знал, как расшевелить тебя. Тогда я решил просто напиться, а затем уехать, оставив тебя спать одну, о чем и объявил. Людка с Лехой переглянулись, ухмыляясь, но пообещали, что спать тебе дадут. В соседней комнате.
А ты все молчала. И была, как оказалось, действительно хороша, даже прекрасна. А водка уже была выпита. И я стал собираться, пожелав тебе спокойной ночи и сказав, что завтра, протрезвев, отвезу, куда скажешь. И тут тебя прорвало. Ты вскочила и задала один-единственный, но до обалдения неповторимый вопрос: а можно я буду здесь жить?! А можно я буду здесь жить? Это была песня; лишь потом, через несколько недель, я заметил, что ты обладаешь уникальной особенностью отмалчиваться, переваривать все в себе, и вдруг потом, неожиданно, выдавать такие перлы, причем всегда такие, какие мне хочется, до боли хочется, услышать.
Ответ, естественно, не заставил себя ждать. Тут, наконец-то, и выяснилось, как тебя зовут. Ты оказалась Виолеттой, Витой, Жизнью. И лет тебе от роду восемнадцать.
В ту ночь ничего не было, я все-таки здорово набрался и лег спать на другую кровать, чтобы не дышать на тебя перегаром и не пугать катастрофической икотой.
Ты осталась. На следующий день мы съездили на квартиру, где ты жила с девчонками, и ты сумела хитростью утащить свой небольшой баульчик с вещами. Сутенеры с мамкой откровенно зевнули, погони не было. Уже с баульчиком, в машине, ты окончательно повеселела и поведала мне свою нехитрую историю, которая, как потом выяснилось, оказалась правдой.
История оказалась стара как мир. Ты росла без отца, у матери, кроме тебя, было еще двое. А тебе восемнадцать и в телевизоре все так красиво! Мать тебя тянуть не могла, на учебу после школы денег не было, да и на одежки тоже. Куда податься? Спасло красивое тело и длинные ножки — ты попала в местные манекенщицы. Но и этот хлеб оказался горек, за выход в твоем провинциальном городе платили не более 100 рублей, да и выходов было — кот наплакал. Правда, были бесплатные ночные кабаки, где страждущие оплачивали твой ужин и даже взяли однажды в Сочи, но не более того.
Вот так ты поддалась на уговоры подружек податься в Москву. Но не за песнями. Тебе обещали, что устроят работать в модельное агентство. А выставили на панель, почуяв хорошую прибыль от твоей красоты. Ты была там всего неделю и успела повидать все, что с этим неизбежно связано. Тебе было отчего реветь в тот вечер и чего бояться.
Может, и я тогда тебя здорово напугал.
Вот так мы и доехали с твоим баульчиком. Баульчик был, прямо сказать, не богат. Да и я, на своем уазе, тоже не из миллионеров, особого доверия, наверное, все-таки не вселял. Но ты уже, видимо, каким-то шестым женским чувством почуяла, что я твое спасение, твой маленький причал.
И осталась.
КТО ТЫ? Так ты стала жить с нами. Правда, на дворе был декабрь, конец года, и я целыми днями пропадал на работе, форсируя сдачу годового плана. К тому же быстрыми шагами надвигались выборы в Думу, и я был вынужден до ночи просиживать в выборном штабе, а потом, как правило, ехал домой отсыпаться, а вовсе не к тебе. Виделись мы с тобой урывками, днем. Я приезжал к тебе, оставлял денег, чтобы ты могла купить еду и немного приодеться, все-таки зима на дворе. Правда, я приставил к тебе охранника, который ходил с тобой по магазинам; я уже тогда почему-то боялся. Но не того, что ты сбежишь. Я боялся за тебя, боялся, что тебя обидят, заберут менты за отсутствие регистрации или еще что-нибудь. Ты ведь была слишком, слишком яркой.
Вечерами тебя от скуки спасали Лешка с Людкой и телевизор.
Так прошла неделя. Ты отлежалась, приоделась, порозовела. Новые одежки, которые ты напокупала за неделю, тебе очень шли. Но, видимо, они здорово требовали аудитории, тебе с очевидностью хотелось покрасоваться. И ты стала требовать общения, врывалась, как маленький ураган, к нам на работу, вертелась юлою, чтобы все могли оценить красоту твоих форм.
Не знаю почему, но тебя приняли. Наша женская часть коллектива, обычно очень критичная к особам своего пола, почему-то быстро смирилась с твоим существованием и даже стала подкармливать тебя булками и чаем. Охрана, из комендатурских фээсбэшников, вообще была от тебя без ума.
Скоро ты вообще уже, где-то в глубине души, подсознательно, стала, видимо, считать меня своей собственностью, и могла запросто, без всяких предупреждений, влететь в новой заснеженной шубейке ко мне в кабинет и, поджав красивые лапки, уютно развалиться в кресле, мило болтая про всякую ерунду. Это здорово отвлекало, и я выгонял тебя в предбанник; тогда ты внезапно замолкала и начинала дуться.
Время шло, а я так ни разу и не переспал с тобой. А ты уже начинала гудеть про то, что не мешало бы съездить домой, к матери, сказать ей, что вот, мол, я живая и здоровая, и вообще у меня все хорошо и пушисто.
Проблема была не только в том, что я здорово выматывался на работе. Просто через неделю я вдруг с удивлением увидел, что ты перестала быть девочкой на ночь, а стала шикарной и милой Женщиной, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мне, лишенному последние годы настоящего женского тепла и участия, вдруг страшно захотелось, чтобы ты позвала сама. К тому же, когда я приезжал вечером к тебе и мы оставались одни, тебя словно подменяли: ты становилась молчаливой и сидела маленьким истуканчиком. Добиться от тебя чего-либо было невозможно. Лишь потом я понял, что последние месяцы не прошли для тебя даром и в любом мужике ты видела прежде всего скота, жаждущего только твоего шикарного тела. Наверное, ты боялась, что так же будет и со мной. И не получится красивой сказки. Которую, может быть, ты ждала. Но меня твоя молчанка здорово обижала, я не знал, что делать, вставал и уходил. А ты молчала вслед.
Время шло, ты никак не звала, было ясно, что скоро придется тебя отпустить домой, и непонятно: вернешься ли ты обратно? Тогда, чтобы хоть как-то подвигнуть тебя на эту постельную жертву, я начал издалека, предложив тебе, кроме обычных одежек, купить красивое нижнее белье; естественно, это было тут же профинансировано. Я тебе сказал, что это будет твой лучший подарок мне, мне будет очень приятно.
Вечером я позвонил тебе, поинтересовался, куплено ли? Ты сказала, что все купила, и я, возрадованный тронувшимся льдом, помчался к тебе. Разочарование было ужасным; ты купила все, что угодно, — свитер, колготки, сапожки, кучу другого барахла, — но только не то, что я просил! Так повторялось три дня подряд, я здорово обиделся, и когда вечером ты снова влетела ко мне в кабинет, — настала моя очередь играть в молчанку.
Единственное, что я изрек с мрачным видом, это то, что никакой взаимности нет и, видимо, не будет, и потому я завтра покупаю тебе билет до Воронежа и отпускаю тебя.
Ты ничего не ответила, видимо, посчитав это бредом. Лишь потом, когда я, выжимая из уазика лошадиные силы, что есть мочи погнал машину к твоему дому, в тебе что-то шевельнулось. Не знаю, что прокрутилось в эти минуты в твоей милой головке, но ты вдруг начала реветь.
Слезы резанули душу. Я понял, что не все потеряно, и лихо промчался мимо твоего дома, тормознув у метро. В следующий момент ты уже прятала лицо в огромном букете белых хризантем, обильно поливая их слезами, но на лице уже бродила улыбка!
С этими хризантемами ты носилась дома, как заведенная игрушка, не зная, куда их пристроить.
Может, это вообще были первые в твоей жизни цветы?
В конце концов цветы устроились. За время беготни с цветами я успел откупорить бутылку шампани и налил в чашки, другой посуды на той квартире не было. Мы выпили. Я не знал, что делать дальше, и задал тебе этот самый дурацкий вопрос всех времен и народов: ты хочешь меня? В ответ на эту глупость снова началась твоя излюбленная молчанка!
Белый, как снег, истуканчик (а ты была природной блондинкой, да и одета была в тот вечер во все белое) молчал, нашаривая что-то глазами на полу. Что бегало в эти минуты в твоей голове, что там решалось? Не знаю. Может быть, ты снова вспомнила все эти страшные дни до меня, все эти похотливые липкие руки и тела, и тебе снова стал мерещиться конец счастливой сказки?
Я снова не выдержал и, выплеснув остатки шампани, пошел к выходу. Вот тут-то и случилось маленькое чудо. Ты вскочила и встала между мной и дверью. Молча. Я опустил куртку и в следующий миг твои руки уже обнимали меня, а из твоих глаз сочились слезки. Ответ был дан. Молча. Без лишних слов и эмоций.
Дальше меня ждала куча удивительного, невиданного доселе ни с кем и никогда.
Времени у нас было навалом, и ты предложила вначале поесть, побожившись, что меня ждет знатный ужин. В меню знатного ужина оказался суп из пакетика и жареные окорочка; вначале я принял это за издевательство, но махнул рукой, считая это не главным. Лишь потом, когда ты уже парилась на воронежском централе, твоя мать объяснила мне, что ты совершенно не умеешь готовить, просто у нее не было времени учить тебя.
Я скорбно доедал вредоносные для русского здоровья окорочка, проклиная себя за то, что не зашел в магазин за нормальной пищей. Ты же уже все слопала и направилась в ванную, куда попытался вломиться и я, но ты велела ждать. Ждать так ждать.
Когда ты вышла, я поразился: ты оказалась еще лучше и прекраснее, чем я думал. На тебе были красные трусики-шортики и мягкие шлепки. В них ты и прошлепала к постели. Я не стал тебе мешать стелить, боясь опять что-то сделать не так и заработать очередную молчанку с истуканчиком в красных штанишках.
Главный сюрприз еще ждал меня.
Я шел к тебе, на ходу раздеваясь. Я знал, что на тебе уже ничего нет, я это чувствовал и торопился. Но тут... Когда я попытался влезть под одеяло, ты вдруг инстинктивно, по-детски, как малышка, вдруг схватила кулачками одеяло и подтянула его под самый подбородок. И так держала.
Я осекся. Кто ты? Ты ли девочка с панели, развратная и на все готовая? Что это, откуда такая стыдливость? Оставалось только одно: лечь поверх одеяла и, целуя твои волосы и сжатые губы, уговаривать тебя пустить в постель и меня.
Ты пустила. Но то, что ты сделала до этого с этим одеялом, осталось в памяти навсегда. Это изменило все. Ты этим окончательно поставила точку на всей своей предыдущей жизни, став снова девочкой. Вот так символы обретают реальность, вот так ты отвоевала тогда для себя меня.
НОЧЬ ВОПРОСОВ И ОТВЕТОВ В постели ты оказалась очень уютной. Наверное, я никогда не подумал бы ранее, что это слово может быть применимо к Женщине. Но ты так повторяла своим телом мои очертания, что порой думалось, что ты действительно моя вторая половина, и это не аллегория. Ты была уютной! И по-кошачьи пушистой.
Мы долго не могли уснуть, тем более ты впервые разговорилась. Странное дело, тебя, в твои восемнадцать, интересовали вечные темы. Ты попросила меня вдруг рассказать тебе о Боге, и я вкратце пересказывал тебе Заветы, приплетая туда то Климова, то Фрейда, то Коран с Торой. Ты слушала. Как всегда молча, внимательно, что-то откладывая по полочкам памяти. Я спросил тебя: зачем все это? А ты попросила не лезть в душу. Пока. До времени.
Потом, вдруг, выяснилось, что мы оба праздничные. Я рождественский, а ты родилась 9 мая и зовут-то тебя в семье "смерть фашизму". Это был еще один символ, символ совпадения.
Выяснилось также, что ты весьма не глупа, школу окончила на четверки и пятерки и, в общем, хотела бы учиться дальше. Да вот незадача: мы в России смутных времен и денег-то нет.
Все-таки поутру мы уснули. Уснула, правда, ты. А я лежал и боялся спугнуть сопящее на моем плече маленькое белое чудо. Так и провалялся до утра в одном положении. Утром ты проснулась и, мило хлопая глазками, начала дуться, видимо, не зная, чего ожидать. Я обнял тебя и спросил только одно, то, о чем мечталось, наверное, все эти последние годы. Это был риторически-проверочный вопрос, так сказать, автоматическая проверка на вшивость. Я спросил тебя, что будем делать, если залетим?
Ответ был из оперы алмазов твоего красноречия. Это был чудесный выстрел среди твоей утренней молчанки: рожать будем. Ответ был дан. Был дан ясный, понятный, долгожданный ответ. Становилось пушисто. Образовывались неясные очертания маленького счастья посреди всеобщей разрухи и безобразия.
На работу я уже уходил, зная, что вечером меня будет кому ждать.
БУДЕТ ВСЕ, КАК ТЫ ЗАХОЧЕШЬ Последние дни ты все гудела про то, что надо бы навестить маму. А я обманывал тебя, говорил, что с билетами перед Новым годом тяжело, что надо ждать. Мне очень не хотелось отпускать тебя. Но 21 декабря наступил предел. Ты ворвалась ко мне на работу, плюхнулась в кресло и начала молча реветь. Ты уже поняла, что я не выношу твоих слез и сейчас будет все, как ты захочешь.
Билет в СВ поезда "Москва-Воронеж" был явлен тут же, в течение часа.
В 19-40 ты уезжала. До отправления оставались минуты, секунды, а я не мог выйти из вагона. И тут ты полезла в карман и извлекла оттуда помятый конверт. Сказала: иди, дома прочитаешь.
Я ушел. Ушел и поезд. А в конверте был листочек в клетку и на нем всего одна фраза из арсенала твоего милого красноречия: все будет хорошо! И нарисованный цветными фломастерами цветок.
Краткость написанного не особо вселяла доверие. Я был почти уверен, что ты сбежала и больше не вернешься. Потому я, мысленно простившись с тобой, решил про себя, что звонить тебе не буду, хотя ты и оставила все телефоны. Это решение я, естественно, тут же укрепил водочкой, поплакавшись в жилетку коту Леше, каковой поморгал глазами и пообещал напрячь Людку с нахождением замены.
С этой мыслью я и прибыл утром на трудовую вахту. Но ты позвонила сама. Это случилось в два часа дня, в самый разгар совещания. Как всегда, кратко, но емко, ты изрекла свое обычное:
— Ага. Ты что, уже забыл меня?!
Я не забыл. Я ждал. Не верил. Но ждал. Оказалось, что зря не верил. Ты почему-то уцепилась. Своими мягкими лапками с острыми коготочками.
Потом ты звонила ежедневно. Звонила утром, днем, вечером.
Начал звонить тебе и я.
Пожалуй, единственное, чего я боялся, это того, что тебя снова затянут ночные кабаки; потому я начал звонить тебе ближе к ночи, упрашивая никуда не ходить. Ты и не ходила.
Надвигался Новый год. Для меня было важно, с кем и как ты проведешь эту новогоднюю ночь, я боялся, что тебя у меня украдут. Переманят, посулив сладкие коврижки. Но на Новый год ты преподнесла мне хороший подарок. Ты, сонька, весь день пекла пирожки. И уморилась. И проспала Новый год!
Правда, проснувшись наутро, ты тут же отзвонилась и потребовала новогодних подарков. А они к тебе уже ехали. Вечером, на вокзале, ты уже получала эти маленькие коробочки у разморенной проводницы. Потом, когда тебя забрали, эти подарки носила твоя мама, вспоминая, что у ее дочери тоже был праздник в жизни.
Надвигалось Рождество. А ты обещала приехать к моему дню рождения. 5 января, с утра, ты отзвонилась и сказала, что билет куплен и ты седьмого будешь уже со мной.
Правда, после обеда началась какая-то ерунда. Ты позвонила снова и сказала, что вечером подруги пригласили тебя в кабак, и ты хотела бы отметить с ними свой отъезд. Я не мог возражать. Потом вдруг ты позвонила опять и спросила: не могу ли я выслать тебе срочно денег, потому что тебе хотелось бы оставить что-то матери, а деньги, которые у тебя были, ты уже растратила на новогодние подарки, в том числе подругам, с которыми шла в этот кабак. Лишь потом мне твоя мама рассказала, что это было правдой, что ты действительно весьма щедра, до безрассудства. Что подруги вечно одевались и кормились у тебя.
Денег надо было немного, но у меня в тот момент было просто пусто в кошельке, по тем же, новогодним, причинам. Поэтому я просил тебя перезвонить вечером, чтобы я успел выяснить возможности в банке. Ты, как-то по-детски, обиделась, видимо, подумав, что я гуляю тут без тебя или решил тебя бросить.
В пять вечера я в последний раз услышал твой голос по телефону. Я сказал тебе, что твоя просьба уже выполнена — и ты завтра получишь деньги. Я также попросил тебя прийти из этого кабака не позже одиннадцати вечера, сказал, что чего-то боюсь. Но ты была уже какой-то отчужденной, видимо, собиралась и подруги тебя ждали.
То, что произошло дальше, было какой-то дикостью, кошмаром, в который не хочется верить.
ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ, ВИТА? В сочельник ты не звонила. Не звонил и я, памятуя какую-то отчужденность. Седьмого вечером я был в храме. Стоял всю службу.
Батюшка Алексей вынес агнца из ясель за алтарем. Храм, убранный цветами и еловым лапником, наполнялся тихой радостью.
Некстати зазвонил мобильник в кармане и я, дергаясь, смущаясь прихожан, начал лапать куртку, пытаясь извлечь это дьявольское изобретение и выключить его. Удалось. Спасибо, Господи!
Восьмого, с утра, мобильник прорвался снова. Звонила твоя мать, сказала, что в твоем доме беда, что ты арестована. Бред. Какой-то бред. За что?! Оказывается, ты кого-то зарезала, порубала в труху. И уже сдалась милиции.
Кто? Ты зарезала? Ты, маленький молчаливый истуканчик, раздающий всем подарки? Не верилось, я подумал, что в Воронеже все повредились головой, напостившись вдоволь, а теперь таким образом разговляются, чудят.
На следующий день я поднял с постели своего крупнозвездного однокашника из МОБУ МВД. Похмелил его и к обеду нарисовалась первая картинка из города Воронеж. Судя по словам одного из воронежских милицейских чинов, ты есть никто иной, как новоявленный, воронежского разлива, Чикатило. Что ты страшная мужененавистница и успела почикать в городе уже то ли двоих, то ли троих, то ли четверых охотников за женским телом. И, что потрясает, за короткий, в три месяца, срок. И в свои-то восемнадцать. И что ты во всем созналась, и сейчас твое дело направлено из ОВД в городскую Прокуратуру, как особо опасной преступницы.
Правда, потом, на следствии, вся эта белиберда исчезла как дым, оказалось, что не была ты Чикатилою. Но, осадочек-то, как говорят, остался. И следователь, зачем-то, видимо, для пущей важности, не преминул в обвинительном заключении упомнить про эти несчастные воронежские трупы (упокой, Господи, души их!). Правда, вот досада-то, не удалось доказать, что ты и есть серийный убивец. Тогда зачем же упоминать-то?! Попросил, что ли, кто?
Что же было?! А было, все до боли, до икоты, до почечных колик просто. Ну, пошла ты в кабак. С подругами. А там, свято место пусто не бывает, и друзья старые нарисовались. И один из этих добрых людей, твой старый знакомый, предложил подвезти тебя домой. По старой, так сказать, дружбе. А видя твое чудесное, закрепленное шампанским, настроение, предложил зайти к нему домой, кофеечком трезвануться. Для пущей твоей уверенности в своей безопасности, упомянул, что и мать его дома, стало быть бедствия исключены. Ну, ты и зашла, дурочка белая.
Что было дальше, живописуют все по-разному.
Судмедэксперт пишет, что была ты дальше изнасилована.
А дружок твой старинный уверяет, что вообще ничего не было. И было все чинно, благородно. Пока он не заснул. Оставив тебя, почему-то, прохлаждаться кофейком без одежды, голую.
А ты, вредоносная, сидя без одежды, возьми, вдруг, да начни воровать у него деньги, отчего он и проснулся, бедняга. (Денег, правда, потом и с собаками не нашли, так что непонятно, был ли мальчик-то?)
Тут-то ты якобы и разошлась. Расходилась даже. Сбегала в кухню, схватила кухонных ножиков пяток (одного мало, видимо, было). И начала кромсать борца за собственные деньги. За одно и мать его покромсала. Пятьдесят четыре дырки сделала. Правда, непонятно, отчего сама-то порезанной оказалась?! Ножики, что ли, не той стороной в темноте брала?
Ты же пишешь все по-другому. Пишешь, что изнасиловали тебя. И не сочиняет судмедэксперт. Что отбивалась ты и ножик схватила. А когда, на шум, выскочила мать, то и она была с ножом. Оттого и руки у тебя порезаны, что выхватывала у нее нож.
И состоялся танец с саблями. Но не Хачатуряна. А в издании Ищук Виолетты Владимировны. Восемнадцати лет от роду.
Первый акт трагедии заканчивался. Ты выскочила, полуголая, из этой квартиры, вся в крови, оставив противную сторону звонить в больницу.
Слава Богу, Вита, эти люди остались живы и на тебе нет греха.
Даже увечий, Слава Богу, не понесли.
Увечья, психические, ждали тебя. Выплакавшись дома и отмывшись от крови, ты пошла в Ленинский райотдел сдаваться, думая, что всех поубивала. А там уже ждали. Заявление твое об изнасиловании приняли, а вот о явке с повинной забыли. Ну, забыли вот. И все!
Дальше камера. Следователь. И откуда-то взявшиеся аналогичные трупы. Ранее кем-то убиенные. Голые и с кучей дырок. Висяки, так сказать. А тут ты. И тоже куча дырок. Правда живые все, ну да это пустяки. Главное, что ты не очень-то соображаешь и не особо устойчива. Просто подарок какой-то!
Тебе сказали, что ежели сей момент не сознаешься во всех убийствах, то бросят в камеру к мужикам. Запуганная, в шоке от пережитого, ты начала выдумывать. Следователь слушал, выбегал куда-то. Прибегал снова. Говорил: не сходится. Думай еще. Так, под этим прессингом, ты к утру и додумалась. И стала Чикатилой.
К утру наверх полетела победная реляция. Как же, наконец изловлен злодей, серийно режущий мужиков. Можно и отчитаться по висякам, галочку в план поставить. И на судьбе твоей поставили галочку, хорошо не крестик.
И ерунда, что потом, на следствии в прокуратуре, все это рассыпалось в прах. Что было доказано, — ну, не имеешь ты к этим несчастным ни малейшего отношения! Главное, отчитаться-то уже успели! Задержан ведь злодей-то... А там... Пока суд да следствие, отчетность-то уже хорошая!
Эта галочка, поставленная кем-то заранее, довлела затем уже над всем следствием. Потому и следователь ну не мог не упомянуть в обвинительном заключении про те трупы! Не поняли бы его. И ведь как пишет: "...обвинялась также в убийстве гражданина N.., однако, собранными материалами этого доказать не удалось..." Хотя знал ведь, что удалось-то, как раз, доказать обратное! И нет бы, проявить ему гражданское мужество, да написать: "обвинялась, да.., но доказано, что не имеет она к этому никакого отношения"! Или вообще ничего на эту тему не писать. Но нет, слаб человек. А чужие судьбы... Так ведь за них на этом свете не спросят, а тот есть ли он, или нет его... Следователю сие неведомо.
На СИЗО тебя приняли хорошо, уважительно. Видно, малява какая дошла, что Чикатилу везут. Девки лучшее место уступили, белье твое постирали. А ты ушла в себя. Надолго.
ТЮРЬМА Я не понимал тогда, что же все-таки происходит. Откровенно говоря, не верилось в большую беду. Думалось, что ерунда это все какая-то. Денег, правда, матери на адвоката выслал. Ах, если бы тогда мне знать логику отношений адвокатов и прокуратур в провинциальных городишках! Если бы тогда знать, что надо везти московских адвокатов, не связанных тяжкими цепями взаимоотношений в маленьких городах! Если бы уже тогда подумать, почему адвокат запросил так мало денег?! Но не понял, не дошел, не додумал. Да и откуда мне это было знать?
Скоро мать отзвонила. Сказала, что следователь хочет видеть и меня, тем более ты заявила, что я твой будущий муж.
Собрался я быстро. Уже на второй день был в Воронеже. Среди массы вопросов, задаваемых мне следователем, особенно запомнились и поразили два: действительно ли я давал тебе деньги на одежду и еду, и правда ли, что я предложил тебе стать женой? Эти вопросы показались мне немного диковатыми. Действительно, ведь ты Женщина, и хорош бы я был, если бы не заботился о тебе, я ведь не альфонс. Второй вопрос интересовал следователя особенно, разница в возрасте и все такое. Я его ожиданий не оправдал. Я ему сказал, что в этом не вижу ничего странного, и вообще вопросы брака не нам решать, это решается на небесах. Следователь ушел в себя, он не знал, что же писать; я же настоял именно на этой формулировке, настоял на том, что браки не заключаются на земле, это дело Господа. На том мы и расстались. Свидание он мне, все-таки, дал.
Потом, правда, на суде, оказалось, что мои слова искажены: так, например, оказалось, что я 5 января, якобы, отказал тебе в деньгах, вот ты, дескать, и пошла "грабить и убивать".
Тюрьма меня встретила обыденно. Остро пахло мочой, хлоркой и человеческим горем. Очередь страждущих свиданий напоминала гастроном времен павловских реформ. Но, может быть, это и было к лучшему, я не знал, что тебе сказать. Что, вообще, говорят в таких случаях?!
Клацнули затворы дверей. Я, как обреченный, пошел в камеру свиданий. Тебя еще не было, не привели. Я здорово волновался, как ты, что с тобой, что говорить. Но ты и здесь, в этой кошмарной обстановке, за решеткой, сумела снять все мои тревоги.
Ты вошла улыбаясь, довольно хорошо одетой, даже туфельки на каблучках надела. Я вначале не понял: зачем все это? Лишь через пару минут, когда твоя улыбка сменилась на рев, и слезы начали заливать все лицо, я понял, — ты даже здесь, в тюрьме, держалась, тебе хотелось нравиться мне.
Ревела ты долго. Наверное, прошла вечность, прежде чем ты, всхлипывая, начала что-либо говорить. Ты не говорила о своем деле, как, наверное, это обычно принято. Ты говорила другое: что любишь, что я стану твоим мужем, что хочешь, безумно хочешь детей. Так и прошло это первое тюремное свидание, больше похожее на признание в любви.
Потом были и другие, вплоть до майского суда.
СУД Наверное, как многие, выросшие при социализме, я верил в справедливость и гуманность нашего суда. Лишь теперь, по истечении времени, я понял, что твоя судьба уже была предрешена. Той самой галочкой в отчетности. Что не может, да и не хочет судья портить отчетность местным сыщикам. Что и адвокату твоему мягко посоветовали не лезть в не свое дело. Надо было им, понимаешь, надо было, отчитаться по всем этим висякам! Ну и что, что не доказано? Главное, как написать! "...Собранными материалами доказать не удалось...". Понимаешь, ты и есть Чикатило. Вот только доказать, собранными материалами, вот досада-то, не удалось!
Не верил я в такой исход. Хотя, адвокат твой уже за месяц намекал мне, что судьба твоя решена наверху, и ты нужна для хорошей отчетности. И что дадут тебе двенадцать. По полной программе.
Так и вышло. Дали двенадцать лет. А тебе восемнадцать. Будет тридцать. Абзац.
На суд меня тоже пригласили. Знали, что не могу не приехать. Если бы послал их, ничего бы не было, оплачивать дорогу они бы не стали.
Что поразило на суде? Да ты, наверное, сама знаешь. Этих борцов за справедливость в основном интересовали те же вопросы: как это мы с тобой сожительствовали? Ведь, опять же, разница в возрасте и прочее? Бог с ними, они хотели зрелищ, это их удел.
Я не мог сказать ничего иного. Сказал: нормально. Нормально сожительствовали. И женой тебе, действительно, предлагал стать.
Потерпевшие тоже немного удивили. Хотя, я уже давно перестал чему-либо удивляться. Но они удивили. Живые, невредимые, на джипе приехали. А требовали тебе чуть ли не высшей меры. Дескать, очень ты их обидела. Прости им. Не ведают, что творят.
В общем, дали тебе двенадцать. Небывалый случай. Все живы-здоровы. Без тяжких телесных повреждений. И изнасилована ты была. И защищалась, честь свою девичью, право на жизнь отстаивала. Только кого это интересует? Галочка в плане уже стояла. Понимаешь, галочка!
Шок. Занавес. Справедливость торжествует.
Потом, в курилке, правда, судья с адвокатом общались. Наверное, что-то проснулось в этом судье. Усомнился он. Спросил адвоката: не перестарались ли? Вопрос в пустоту. В никуда. Бог им простит.
СТРАНА МОРДОВИЯ. ГУЛАГ Мы ехали к тебе на зону вдвоем. С Лехой. Везли подарки, еду.
Определялись по карте. Оказалось, что карта, — это карта. А в реальности нет города Потьмы на дороге. Еле нашли, спасибо местным дэпээсникам. Они с нами и выпили и закусили. И в баньку отвели. И проводили нас, болезных. Есть еще люди на Руси. Не перевелись.
Зона встретила хмуро. Заборами, прожекторами. Целый день добивались мы свидания. А ты ждала. Тебе уже сказали, что мы приехали.
Под вечер оказалось, что все нормально. Просто нас, почему-то, приняли неизвестно за кого. За проверяющих каких-то. Наверное, в этом краю скорбей всего боятся. Боятся подстав, боятся потерять работу. Спасибо твоему Хозяину, он разобрался, поставил все по местам. Хороший мужик оказался, правильный.
Дал он нам свидание по Уставу, по инструкции, краткосрочное, в присутствии контролера. Но дал!
Да и обслуга твоя неплохой оказалась. Сердобольной, чуткой к чужому горю-бедствию. Начальница отряда, так та, вообще, души в тебе не чаяла. Советы начала давать. Как, да что. Хорошая тетка, наверное. Дай Бог ей здоровья.
Вообще, мне показалось, что эти люди, живущие вечность посреди зон и лагерей, сумели остаться Людьми. Людьми с большой буквы. Вот посреди бедствия, разрухи, горя, — но остались. Не коснулась их червоточина. Может это оттого, что лагеря-то эти с тридцатых, сталинских годов? Может оттого, что видят они, что не враги и преступники в большинстве своем теперь сидят, а дурачки и дурочки? Попавшиеся под раздачу за сладкую коврижку?
А ты была как всегда. В ватничке, с бирочкой на груди. Но! В сапожках на высоких каблучках, в чудо-чулочках. Хороша. Прекрасна. И глаза. Ждущие, любящие.
Помоги тебе Бог!
Что еще сказать об этом? Россия. Двадцать первый век. Безвременье. Бедствие. Молох, перемалывающий людские судьбы. В труху, в дерьмо.
Вытащу ли я тебя оттуда? Не знаю. Богу одному это известно. Без воли Его ничего не свершается. И волос не упадет с головы твоей. Терпи, белая зверушка. Господу угодно твое терпение. Блаженны нищие духом, ибо наследуют царство Божье. Блаженны плачущие, ибо возрадуются.
И прости всем. Ибо не ведают, что творят.
Александр Н.