УРАЛЬСКИЙ БАСТИОН

46(469)
Date: 12-11-2002
Author: Александр Росляков
УРАЛЬСКИЙ БАСТИОН
"Броня крепка и танки наши быстры" — вот что приходит по привычке на ум при упоминании об Екатеринбурге, бывшем Свердловске, с его Уралмашем, Нижним Тагилом и Первоуральском. Правда, за последнее десятилетие эта броня так истончилась, что стала смахивать на платье короля из сказки Андерсена.
И слава города все больше вяжется не с его ныне глубоко униженным трудом — а с популярным местом казни последнего царя России Николая. Которому в эпоху упразднения родной брони не только простили Ленский расстрел и Кровавое воскресенье, но и приделали святой венец — и строят сейчас колоссальный, типа московского Христа Спасителя, храм на месте его гибели. Но чем сподобился такой чести этот лощеный франт, продувший под шепоток распутного Распутина огромную, с ее огромными потенциалами, империю; чьим главным министром, когда страна исходила голодом и кровью в Первой мировой, был граф Фридерикс, министр двора, распорядитель бальных и обеденных обрядов. Попал император в честь, какой не удостоился никто из его пращуров, включая и Петра, лишь потому, что пал жертвой вызванной его же бальной властью ярости? Но почему тогда не ставить храмы миллионам куда более невинных жертв? Или же он своей распадной немощью больше всего и пригодился на эмблему нашим новым королям распада, разворовавшим и убившим нашу крепкую броню?
И другим святым местом на екатеринбургской земле сегодня стало село Бутка Талицкого района, где родился основоположник нашего последнего распада Борис Ельцин. Оно и было целью моего паломничества, связанного с одной работой. Хотя ничего из ряда вон выходящего я там не нашел. Все было в том же, уже примелькавшемся для нас, ряду. До "революции", как называют здесь этот распад, в районе было 56 тысяч голов крупного рогатого скота, теперь осталось лишь 14. Стало в 6 раз меньше свиней, в разы упали сборы зерновых — и так далее. Я спросил одного талицкого руководителя, уроженца как раз той же Бутки:
— Чего вы больше чувствуете: гордости за односельчанина, пошедшего так далеко — или стыда за то, что при нем все рухнуло и в вашем, мощном ранее районе, и в других?
— Черт его знает… Вообще, обида на него есть. Если человек родился здесь, то должен был бы как-то заботиться о своей родине, украшать ее. А он не думал никогда об этом. Всего раз передал денег на районную дорогу — сунули мне эту пачку, я даже не знал, как ее оприходовать. И еще родной школе свою книгу подарил. Я лично с ним встречался много раз, вместе ездили в Москву с партийной делегацией от области. Был всегда кремень, — там, по дороге в Бутку, сосновый бор, мачтовые сосны, — вот такой и Ельцин. Руку пожмет — как железными клещами. Последний раз я его видел в 1996 году, приезжал сюда на свою предвыборную кампанию. Я сунулся к нему, меня его охрана хвать назад, но я говорю: "Борис Николаевич!" Он меня узнал, давай к себе, обнял, я ждал, сейчас как руку сдавит — смотрю, а у него уже рука-то ватная! И сам весь под пиджаком дрожит — сдал страшно!..
В самой же Бутке люди говорили о Ельцине мало и неохотно: ну, родился и родился, и вообще он родом не отсюда, а с деревни Гомзиково, сюда только привезли в роддом рожать его мать, и здесь потом его отец построил себе дом. Сегодняшние жители этого дома даже не вышли на беседу. Все здесь словно стремилось поскорей забыть неладного героя — и больше всего запустевших полей было как раз вокруг Бутки. Словно сама земля спешила заглушить память об ее уроженце травой забвения — чтобы "и струны вещие Бояна не стали говорить о нем".
Зато в Екатеринбурге выведал я историю совсем другого рода — звучащую сегодня самой вещей, но прочно забытой притчей. И хочу ее, в порядке яркого контраста к нынешней погибельной странице жизни, рассказать.
Екатеринбург среди крупнейших городов России — чуть не самый юный, ему нет еще и трехсот лет. Зато известны точно день и обстоятельства его рождения, а также имена его родителей: Василий Никитич Татищев и Вильгельм Георг де Геннин.
Последнего по-русски называли Виллимом Ивановичем, он был голландцем, записался на службу Петру Первому специалистом по архитектуре и артиллерии в 1697 году в возрасте всего 23-х лет. С 1700 по 1710 год не раз отличился на войне со шведами: строил укрепления в Новгороде и при Гангуте, брал Выборг. И сам был отличен царем: получил чин полковника и золотую медаль с алмазами.
Дальше деятельность Геннина приобретает удивительный размах. В 1712 году он строит в Петербурге пушечно-литейный двор и пороховой завод, потом налаживает производство ружей, боевых клинков и проволоки, служит комендантом Олонецкого края, реконструирует там заводы, основывает первую в России Горную школу, занимается водными коммуникациями Москвы, открывает рудные месторождения и минеральные источники, отбивает нападения шведов на русские земли. Царь производит его в генералы и жалует своим портретом в алмазном обрамлении.
В 1722 году Петр отправляет Геннина, за которым успела закрепиться слава "основателя Российских горных заводов", на Урал для "исправления медных и железных заводов". Кроме того, на него возлагается расследование крупной ссоры меж Петровым любимцем, заводчиком Демидовым, и Петровым же посланцем Татищевым.
Василий Татищев родился в 1686 году от стольника Никиты Алексеевича, потомка древних князей Смоленских. То есть был самых голубых кровей, при этом с детства обладал громадной жадностью к познаниям — Петровская же эпоха дала ему все книги в руки. Татищев стал одним из первых русских энциклопедистов и просветителей: создал основополагающие труды по географии, картографии, философии, экономике и праву. Открыл для науки такие памятники нашей письменности, как "Русская Правда" и "Судебник", написал первую научную книгу "Историю Российскую с самых древнейших времен". Одновременно, как водилось у невероятно многогранных деятелей той поры, был и воином, и крупным государственным дельцом. Начал службу рядовым драгуном, участвовал во взятии Нарвы и в Полтавской битве, а дослужился до чина генерал-лейтенанта. Уже на статской службе строил железоделательные и медеплавильные заводы, основывал новые города и крепости, по поручению Петра изучал в Швеции экономику и финансы, ведал Московскими монетными дворами, был Астраханским губернатором.
В 1720 году Татищев по указу Петра был послан "в Сибирской губернии, на Кунгуре и в прочих местах, где обыщутся удобные разные места, построить заводы и из руд серебро и медь плавить". Для Татищева тогда это дело было совершенно новым. Но с помощью саксонца Блиера и других знатоков горного дела за полтора года он в совершенстве смог постичь все его тонкости.
Уральские казенные заводы, коих было тогда три, имели плотины, домны для выплавки металла, "молотовые" для его обработки и "свирельни для пушечного сверления". Строились они в начале 1700-х годов, работали довольно плохо, выдавая в год продукции в четыре раза меньше, чем частные заводы Демидова.

ЧТО ЕСТЬ В ЕКАТЕРИНБУРХЕ “Сверх же того есть птиц множество разных родов, а имянно: орлы, лебеди, гуси разные, ис которых одни называются казарки, которой род очень хорош, журавли, аисты, чайки, цапли, филины, тетеревы глухие и протчие, ряпки, куропатки, утки и кулики, разных же дроздов больших, средних и малых много, которые здесь гнезда делают и детей выводят и потом осенью отлетают в Германию и паки весною возвращаются, пелепелки, жаворонки и щеглы, дикие голуби и протчих малых родов птицы имеютца, кроме соловьев, которые и есть же, токмо вдали от Екатиринбурха. И находятца звери: козы, алени, лоси, горнастали, белки, медведи, волки, лисицы красные, росомаги, куницы, а кроме оных лисиц, черных соболей нет, токмо средка находятца при Чюсовой реке и около Верхотурья соболи-уроды, которые хуже и куниц, и тех малая часть…
Подземельных вещей в близости около Екатиринбурха не обретено, кроме того, что при реке Шайтанке, от Екатиринбурха верстах в 90, найдены в земли две кости —- зуб да щока, о которых сказывают, что они маманта зверя… А зуб был длинною в полтора аршина, щока, в которой были зубы, весом 15 фунтов. Об оном звере признаваемо, что при потопе в землю завалило, ибо таких живых зверей здесь в Сибири ныне не видно. Про оного зверя сказывают, будто у него те большие кости не зубы, но роги, однакож невероятно, ибо видели в Тюмене целую голову того называемого зверя маманта, на которой гнезд, где б рогам быть, нет. А признаваемо более, что оной зверь был слон, а не мамант, и оная кость походит на слоновую, и которые кости в севере находятца около Якутска, те чище, беляе и свежее внутри, нежели которые около Березова и сюда ближе…”
Из записок В.Н.Татищева

Татищев поселился на одном из казенных заводов — Уктусском, учредил там "Сибирское высшее горное начальство" и повел бурную деятельность по перестройке всего дела. Попутно поискам мест для новых производств он хлопотал о замене подневольного труда в горном промысле на платный; о присылке для работ пленных шведов; о разработке руд частными дельцами; об учреждении заводских судов, дабы рабочим не таскаться со своими тяжбами аж до Тобольска — и еще о многом другом. Особо рьяно он взялся за устройство местных школ, понимая, что на безграмотных работниках не уедешь далеко. Им были открыты при заводах две "первоначальные" школы, где крестьянских детей учили читать и писать, и еще две, где уже учили арифметике, геометрии и "прочим горным делам". Кроме того, он налегал на то, чтобы строилось как можно больше сельских школ, а грамотных в порядке поощрения освобождали от рекрутской повинности.

"…Демидова розыск на Татищева окончился. А что он на Татищева доносил, на оном розыске не доказал, или Татищев успел концы схоронить. И чаю, тем не мог угодить Демидову, хотя его мнение и есть о том известно; не всем и Христос угодил…
И жаль того, что ваше сиятельство давно не изволил напомнить о строении и исправлении и умножении в здешних местах железных заводов. И чаю, что его величество милостиво будет благодарен вам за те заводы, потому что здешние припасы гораздо дешевле олонецкого и железо лучше; и буде чего не разойдется в России, мочно за море отпущать, отчего не малая будет прибыль в Российском государстве…
Також пожалуй изволь просить светлейшего князя Меншикова, чтоб он ко мне милостив был по-прежнему. Я ему докучал, чтоб он платил долги за железо, которое он взял с олонецких заводах при мне, а иное и без меня, на счет его. А кто такому славному князю не понужден был верить и железа ему отпускать по его письму, который такую великую государеву милость на себе несет? А коли оный такой тугой плательщик, то чорт ему впредь верить будет, а не я!.. И от олонецкого полковнического и комендантского жалования мне, для светлейшего князя долгов, отказано. Эй слезно и горько! Пора перестать писать, чтобы слезами грамотки не помочить. Я думал через труды свои фортуну крепить, а вижу противное. Хотя иной мне скажет: "Трудливец Геннин!", а что та хвальба без денег? Французские песни при голоде?.."
Из письма де Геннина графу Апраксину

Вся эта его деятельность сразу люто не понравилась Никите Демидову, привыкшему чувствовать себя чуть не уральским князем. Почуяв в основательном Татищеве прямого конкурента, он сперва хотел купить его деньгами, чтоб не строил на Урале больше ничего. А когда это не вышло, наторенным испокон веков путем отправил в Петербург, где ему покровительствовал граф Апраксин, махровейший донос на неподкупного посланца, обвинив его во всевозможных притеснениях и во мздоимстве заодно. Татищев отвечал не менее зубасто — вот этот конфликт и должным был, как третейский судья, разрешить де Геннин, тоже, кстати, пользовавшийся покровительством Апраксина. Причем Апраксин сразу попросил его в пользу Демидова, но Геннин, верный прежде всего Государю, щедро оценившему его способности, отвечал: "Вспоможение чинить Демидову я рад, но токмо в том, что интересу Его Императорского Величества непротивно".
Геннин был старше Татищева на 10 лет, опережал и знаниями в горном деле, и чинами. Они были знакомы раньше по военной и статской службе, но близкой дружбы между ними не водилось. И по-настоящему их сблизило как раз дотошное расследование Геннина, в ходе которого он признал правоту Татищева, о чем и написал царю: что Татищев "сделал возможное для заводов Вашего Величества и пожалуй не имей на него гнева и выведи из печали". Самым же главным плодом дружбы, возникшей между этими двумя людьми со схожими характерами и судьбами, и стало основание Екатеринбурга.
После знакомства с уральскими казенными заводами Татищев понял, что на их базе не удастся быстро увеличить производство, крайне нужное для бурно развивавшейся империи. Куда выгодней, чем реконструировать старое, было бы построить новый крупный завод. После осмотра всей округи было найдено и самое лучшее место для него — на берегу реки Исети, в 7 верстах от Уктуса. Татищев послал обширное донесение в Берг-коллегию с обоснованием своего проекта. Он собирался заложить такой завод, равного которому не бывало еще ни в России, ни в Европе: на 200 тысяч пудов железа в год. А при нем еще — и передельные производства: стальное, проволочное, жестяное, дощатого железа и так далее. При этом он дотошно проработал все вопросы по рабочей силе, по специалистам, по сырью, обеспечению строительства материалами, транспортом и инструментами. Но в Берг-коллегии долго не могли переварить столь капитальный план, и Татищев, не дождавшись от нее ответа, ранней весной 1721 года, на свой страх и риск, начал подготовительные работы, чтобы сразу, как сойдет снег, приступить к основной стройке.
Наконец, ответ пришел — но отрицательный. Берг-коллегия требовала увеличения прежде всего выплавки меди и серебра, чтобы из них чеканить деньги, не понимая более широких выгод для России от торговли железом, — что видел мысливший в глобальных категориях историк, географ и экономист Татищев. И он, убежденный в своей правоте, буквально забомбил столицу своими выкладками о получении с берегов Исети "великого государственного прибытка". И через два года Берг-коллегия все же сдалась под натиском Татищева, которого решительно поддержал и Геннин, оставленный на Урале главным горным начальником.
Стройка началась весной 1723 года — а уже 7 ноября того же года состоялось открытие завода: "В одной молотовой пошли в ход два молота". Из чего можно судить, что Татищев с Генниным, скорей всего, работы начали еще до разрешения из Петербурга, на свой, опять же, страх и риск. И придавая именно этому заводу-крепости особое значение, политично решили назвать его в честь жены царя Екатерины, о чем самой же ей заблаговременно и отписали. 23 августа 1723 года Екатерина ответила Геннину: "Что же Вы писали, что построенный на Исети завод именовали Катеринбургом, оное також и его величеству угодно. И Мы Вам как за исправление положенного на вас дела, так и за название во имя наше завода новопостроенного, благодарствуем".
И днем рождения Екатеринбурга стал день пуска первой молотовой завода — 7 ноября.
Уже меньше чем через год Геннин написал царю: "Екатеринбургские заводы и все фабрики в действии, а именно: две домны, две молотовые, три досчатых молота, укладная, стальная, железорезная, проволочная, пильная мельница, три медные плавильные печи, также и хлебная мельница, и много хором по чертежу…"
В 1725 году к сооружениям завода добавился двор для выделки медных монет, затем жестяная, меховая, кузнечная, гранильная фабрики… Стали бурно расти все прочие ремесла, и скоро здесь уже было 335 жилых дворов, два торговых ряда: казенный в 18 и частный в 11 лавок. В крепости поставили лабораторию, баню, школу. То есть город, рожденный дерзкой прозорливостью двух верных подданных Петра, уже полнокровно и основательно зажил. И скоро стал, с их легкой на великие дела руки, крупнейшим промышленным, торговым и культурным центром России…
Водителем в этой поездке у нас был очень милый малый — бритоголовый амбал Серега, такой вылитый с вида представитель современных "пацанов":
"Сейчас в Ебурге (так на местной фене звучит название Екатеринбурга) бандитов уже нет, все пацаны — бизнесмены. В начале девяностых кровь лилась рекой. Убили уралмашевского авторитета у него на хате, мент не успел прийти на вызов, прибежали пацаны. Чуть этого мента не замочили, еле им втюхал, что не он. В ответ перемочили всех, прямо на улицах расстреливали, как в Москве. Потом кавказские грохнули пацана на рынке. Наши пришли к ментам, договорились, чтобы завтра отвели от рынка все наряды. Приехали туда, все обложили — и пошли чисто конкретно, кого забили насмерть, кого изувечили. А за ними — наши бабушки, из опрокинутых палаток тащат бананы, апельсины, они никогда их не кушали, чуть не обсикались от счастья… А сейчас уже — все тихо…"
Мы взяли с собой Серегу в музей изобразительных искусств, где роскошь экспонатов, бьющая за рамки биологизированной нынче жизни, произвела, похоже, на него большое впечатление. "А это что за телка на картине? Тараканова? Княжна? А сколько она стоит в баксах? А это как отлили? Неужели все из чугуна? Ну ни фига! Надо будет пацанов сюда сводить, пусть тоже побалдеют!.."
И на какой-то миг мне показалось, что его простое по-младенчески сознание чем-то сродни тем некогда нетронутым просторам вдоль Исети, на которые пришли Татищев с Генниным. Они засеяли их мощной жизнью, дав своим рачительным трудом железную непотопляемость России. Их созидательный порыв потом отлился в чугунных кружевах искусных каслинских мастеров, потом — в наших "тридцатьчетверках", выбивших гитлеровцев, потом — в ракетах, не позволивших новым противникам унасекомить нас. Распадный же дух последних лет смог лишь надуть с животной силой бицепсы Сереги, не давши ему, кроме этой чисто пацановской силы, ничего. Попробовал он чем-то торговать — но время голых мышц быстро ушло: "Все из-за денег перехаялись — и конкретно прогорели". И кавказцы, выбитые примитивными, без всяких каслинских затей, прутами, пришедшие осваивать нас, как те же Татищев с Генниным, снабженные их верной сметкой и своим диаспорским патриотизмом, — заняли снова все доходные места в Ебурге. И наши поцеватые качки уже не катят против них.
Проснется ли в нас вновь тот генеральный дух, завещанный нам нашими большими предками, с которым лишь и можно удержать в своих руках свою страну? Или подвижники других племен освоят окончательно наши недра, вывезут наши деньги и наших лучших женщин, и мастеров науки, и культуры, и ракетного литья? И "струны вещие Бояна", сдохнув с горя, замолкнут навсегда о нас?