ИМПЕРИЯ ГЛАЗУНОВА

ИМПЕРИЯ ГЛАЗУНОВА (О выдающемся русском художнике беседуют Александр ПРОХАНОВ и Владимир БОНДАРЕНКО)
Владимир БОНДАРЕНКО. У меня в руках — роскошный фолиант, выпущенный издательством "Изобразительное искусство". Такой альбом мог бы стать крупным художественным событием в стране, но его автор — народный художник России, лауреат многих премий, известный всем и каждому Илья Сергеевич Глазунов. И сразу у многих — открытое недовольство. Что у левых, что у правых. С чего бы? Я уверен, что, не зная фамилии автора, практически каждый из истинных любителей живописи найдет себе работу по душе. Даже поклонники авангарда не устоят перед "Асфальтом" или "В клетке", сторонники жесткого реализма выберут "Прощание" или же "Уборная. Дети улицы". Гарантирую, что у каждого зрителя есть свой любимый Глазунов,— так же, кстати, как есть свой любимый Пикассо у людей самых разных вкусов, возрастов и пристрастий… Но ведь отторжения от Пикассо у художников нет? А к творчеству Ильи Глазунова вечно "цепляются".
В чем загадка этого феномена? Разве мало у нас в Союзе художников именитых посредственностей, и левых, и правых, которых никто не критикует, дают им премии, награды, вывешивают в Третьяковке — и ничего, проходит. Мне Илья Сергеевич интересен уже самим фактом его неприятия со стороны этих людей. А что ты, Александр, можешь сказать о нем? Ведь при определенной разности позиций вы своей энергетикой, своим подвижничеством, и даже своим одиночеством схожи. Ты бы гордился таким альбомом?
Александр ПРОХАНОВ. Да, в этом прекрасном фолианте Ильи Глазунова, как к ларце, как в расписном сундуке, собраны его сокровища, которые он собирал от юности своей до нынешних дней. И от этого ларца пахнет иногда цветущим лугом, иногда церковным ладаном, иногда гексогеном, иногда сухой силикатной пылью московских микрорайонов. Возникает удивительное ощущение, когда исследуешь его материк, когда погружаешься в его империю переживаний, чувств, красок… Есть ощущение, что Илья Глазунов всю жизнь, находясь в центре этой имперской красной жизни, среди бурного, плещущегося, иногда грозного и страшного, иногда тихого и ласкающего советского океана,— собирал свой остров. Собирал по камушкам, по кусочкам гальки, по осколкам былой тверди, суши, и среди этих осколков можно найти работы, напоминающие молодого яростного Илью Репина, можно увидеть великолепные портреты, в которых дышит Сомов, можно увидеть картины, где он прикоснулся к великому искусству Сурикова, там есть полотна, выдающие в нем тонкого знатока и ценителя русской иконы, причем от икон Феофана Грека до иконописцев ярославской или строгановской школы. Там есть детали, выдающие в нем знатока красоты и мистики парсуны. Там есть Илья Глазунов как знаток русского лубка и, одновременно, прекрасный знаток поп-арта. Там даже есть Глазунов, в котором отразился русский солнечный авангард. От Петрова-Водкина до Павла Филонова. Есть Глазунов, который, как в капле росы, отразил в себе Дейнеку, а есть спокойная и лирическая советская живопись шестидесятых-семидесятых годов. Конечно же, там есть грандиозный символизм, связанный с ленинградской блокадой. Там есть трагические, но при этом в духе "Мира искусств", картины, где чувствуются его личное горе, его несчастье, его личная беда, потеря милого, любимого человека… И вот эти драгоценные кусочки материи, осколки миров, которые уже исчезли, он бережно собирал и складывал из них свой остров, свою державу. Когда он положил туда последний осколок, этот остров оказался островом Патмос. И на этом острове Патмос ему, как Иоанну Евангелисту, как Иоанну Богослову, открылись грозные и страшные видения. Там ему явился ангел, там разверзлись небеса, и возникли его апокалиптически грозные, жуткие и прекрасные видения о России, о революции, о судьбе двух империй, белой и красной. И в контексте судьбы этих империй открылась судьба мира в целом. Там, на этом острове Патмос, в последний, завершающий период открылись вещие очи… И там начались его великие, глазуновски огромные бреды….
В.Б. Глазунов как художник — открыт. Он втягивает в свою творческую мистическую воронку энергию разных эпох, разных стран, разных школ и направлений. При этом никогда не становится эпигоном, заимствователем и даже продолжателем традиций. Он чересчур смело берет и делает своим то, что и на самом деле чувствует своим. Поэтому ты прав, говоря о влиянии самых разных школ и течений: от лубка и русской иконы до Петрова-Водкина и Филонова. Сюда можно добавить еще много имен, прежде всего из старых мастеров Эрмитажа, любимых им Веласкеса, Рубенса, Веронезе… И одновременно в чем-то ты неправ, ибо везде, куда ни глянешь на этом острове, виден прежде всего сам художник, сам Илья Глазунов.. Из ничего ничего не берется. Все великое создается из великого. Но из одних продолжателей великих вырастают хорошие копиисты, другие становятся последователями и хранителями традиций, и лишь третьи, самые смелые и в чем-то безумные, творят из великого свой собственный уникальный мир. Почему Глазунова отвергают многие известные мастера живописи? Я бы сравнил его положение с нынешним положением Александра Солженицына, которого тоже давно уже отвергают и правые и левые мастера слова: от Войновича с его бездарным пасквилем до Бушина или Станислава Куняева. Почему-то простили все и Зиновьеву с его "Зияющими высотами" и страной Ибанией, и Максимову с его Интернационалом сопротивления и отнюдь не патриотическим "Континентом". А к Александру Солженицыну, с которым можно и порой нужно спорить, но литературную значимость которого нельзя не признать уже хотя бы за "Матренин двор" и "Один день Ивана Денисовича", сколько бы "Красных колес" потом не было написано — не хватает сил. То ли ревность обуяла, то ли какая-то клановая солидарность… И Глазунов, и Солженицын — жили всегда вне клана. Выше клана. А такое не прощается. Ведь поддержал когда-то молодой Евтушенко Илью Глазунова, но требовалась от Ильи дальнейшая либеральная клановость, требовалось участие в каких-то единых "прогрессивных" акциях, на которые у Глазунова не было ни времени, ни желания. Он отвернулся от лакировки одних и от эпатажа других, вначале даже без шума и протеста. Ребята, делайте свое дело, но не мешайте мне строить свой остров… Он даже шел на какие-то уступки и властям и Союзу художников, но его остров Патмос не пожелали признать своим ни коллеги, ни власти. Державник до мозга костей, он, кстати, так же, как и ты, Александр, властям державы был неудобен. Хотя в нем заложена какая-то изначальная державность, какой бы сюжет он ни затрагивал. Это тоже грань его дара. И как это похоже на старую притчу. Заявил мудрец о своем открытии — все замахали руками, назвали безумцем и разошлись по своим делам. Было такое с Александром Солженицыным, было и с Ильей Глазуновым. Проходит время, и повторяет свои слова мудрец, и с ним теперь соглашаются все его бывшие оппоненты. Прошли и этот период наши герои. Но вот в третий раз говорит мудрец свои золотые слова, и от него вновь все отворачиваются, мол, все это знают, что он талдычит одно и то же, какую-то старую заезженную истину. Но можно ли заездить истину, если это истина? Книга Ильи Глазунова, в которой собраны почти все его лучшие работы,— это и есть истина, которую нельзя заездить. Покажите каждую репродукцию по телевидению, хотя бы по каналу "Культура", и соберите ценителей прекрасного — пусть поспорят. Глазунов вобрал в себя чересчур многое, чтобы не вызвать возмущения. Пусть ценители русской школы посмотрят спокойными глазами на его стариков и баб, его пейзажи, его портреты пятидесятых годов, которые ничуть не уступают работам признанных советских мастеров этого жанра. А постоянная напряженная мистика в "Волне", в "Одиночестве"? Его картину "Чудо. Асфальт" взяли бы на выставку лучших мастеров абстрактного искусства, ей-Богу, она ничем не уступает по качеству ни Хуану Миро, ни Питу Мондриану. Кстати, и "мирискусники" его любимые очень тесно связаны были с русским авангардом, выставлялись вместе с той же Гончаровой и Ларионовым и даже нередко затеивали совместные с ними проекты, лишь позже уйдя в свои неведомые никому дали… Но, спрашивают оппоненты, зачем Глазунова так много, зачем он такой большой? За полвека работы лучшего мастера страны загнали в угол, сделали тотально одиноким человеком, а потом спрашивают, почему он так огрызается, откуда у него такие амбиции. А мне он нравится уже потому, что вопреки всему делает свое дело…
А.П. Его работы последних лет даже нельзя назвать картинами. Это даже не панно. Это огромные фрески для храма, который еще будет построен. Ибо каждая из его новых, колоссального размера полотен, особым глазуновским способом передает всему миру ощущение русского космоса. В этот русский традиционный космос, который столь любим, столь воспет Глазуновым, наполненный праведниками, золотыми крестами, подвижническими реликвиями, русскими святынями,— в этот космос врывается красно-черный грозный метеорит. Который взрывает его изнутри, и подвижникам секут головы, русские поля посыпают костьми, пеплом и главами, это вавилонская блудница, которая мчится на сатанинской колеснице, это красные комиссары в портупеях и черных кожанках, в пенсне с острыми жесткими бородками, которые оскверняют храмы. Это пожарище, в котором горит Святая Русь, и туда мучеников гонят на заклание одновременно и татаро-монголы, и комиссары НКВД, и немецко-фашистские гауляйтеры, и нынешние современные сатанисты, которые мечтают до конца уничтожить нашу Родину. Он рисует вечную драму России. Показывает жертвы, которые приносит Россия страшному мировому молоху. Для Ильи красная империя является образом сатаны. Он сам — Илья Глазунов, родившийся в недрах этой красной империи, несомненно, является ее частью, сформированный как ее элемент. Тем не менее опрокидывает то бытие, в котором жил и формировался. И он создает страшный и отточенный универсальный образ красного демона. Красного черта, который набросился на его любимую, тоже сформированную в недрах советского бытия, мечту об имперской, "белой" России.
В.Б. Интересно, насколько эта мечта о "белой" России, сформированная в рамках советского строя, отличается от реальной "белой" России? Интересно, насколько эта мечта отличается от представлений о белой России, высказанных лучшими ее гражданами, даже ее певцами и защитниками из белого движения: от мемуаров Антона Деникина, стихов Марины Цветаевой, от дневников самого Государя Императора или, кстати, от многочисленных воспоминаний столь любимых Ильей Глазуновым "мирискусников"? Даже в стихах певца белой идеи Ивана Савина, рано умершего в эмигрантской Финляндии, мы не увидим той лазурной глазуновской имперской Руси. И мы увидим, что глазуновская империя — это именно мечта советского человека о минувшем Рае, даже, скорее всего,— мечта русского человека о возможном Рае…
А.П. Илья Глазунов не пишет исторических работ. Это не этнография, не историография, не рассказ о революции. Он пишет именно свой апокалипсис. Он связывает страшную трагедию России с трагедией всего человечества. С исходом человечества. С переходом его в апокалиптическую эру. И он пишет свой, глазуновский, прекрасный и ужасный исход. Я понимаю, что такой завершенный и канонический образ красного зла мог сложится только в благополучный советский красный период. Люди переходного времени, люди двадцатых годов, как ты, Володя, верно замечаешь, не воспринимали мир таким образом. Для них мир не был двухцветным. Там росли чаяния русского авангарда, красного Андрея Платонова, Петрова-Водкина, Константина Мельникова. Там были верования в то, что грядет будущий русский Рай, красный Рай, о котором Глазунов думать не желает. Среди белого офицерства были люди, которые потом самоотверженно и убежденно строили советскую державу. Часть белой гвардии, которая ушла из Крыма на остров Галиполли в Турции, а потом рассеялась по Болгарии, Франции и Югославии, к сороковым годам приняла красную идею, или, по крайней мере, не скрывая мечтала о победе Советской Армии в битве против фашизма. Таких, как генерал Краснов, служивший немцам, было очень мало в белом движении. По крайней мере, себя белые никогда не идеализировали. Это видно хотя бы по мемуарам Романа Гуля, первопоходца, белого офицера. Такая идеализация могла возникнуть только в следующем поколении, к которому и принадлежит Илья Глазунов. И тем он навеки запечатлел себя в подобной религиозно-исторической традиции. Он шел к этим откровениям. Именно они ошеломляют публику, которая валом валит на его выставки, глядит на эти полотна, до конца не представляя, что же видит. Есть магнетизм глазуновских работ. Он колоссален. Когда я бывал у него в мастерской, то видел, как взлетает он по стремянкам, по лестницам. Такой малюсенький на фоне своих грандиозных работ. И сам он был их частью.
В.Б. Как на картине "Лестина". Самой любимой его картине. Еще подумаешь, об одиночестве она, или же о преодолении непреодолимого… Кстати, никто почему-то никогда не сравнивал ни по значимости, ни по громадности замысла его последние работы с работами мексиканской школы, с Сикейросом, Риверой, Ороско. Или же с нашим современником, живушим в Мексике художником Влади (Владимиром Кибальчичем). А ведь сравнение напрашивается. Пусть есть разность политических позиций, но у Риверы с Сикейросом эта разность была еще более непреодолимой. На уровне пулеметных очередей Сикейроса в доме Риверы, где прятался Лев Троцкий. Зная неплохо эту мексиканскую школу, будучи знакомым и с Сикейросом, и с Влади, я вижу откровенное знаковое сходство с Глазуновым. Некая имперскость заложена в наследниках древних майя, такая же глобальная имперскость в Глазунове. Какому-нибудь голландцу, будь он даже чрезмерно талантлив, и в голову не могла бы прийти идея подобной живописи, таких глобальных проектов. Но в Мексике эти художники давно, еще при жизни, стали классиками, ими по праву восхищается весь мир. Когда же мы откроем глаза на своего отечественного Гулливера?
А.П. Написав свой конец света, написав свой Ад, потому что все изображенное им в последний период, похоже на русский Ад. Написав эту красную Преисподнюю, куда проваливается вся Россия,— Илья Глазунов одновременно создал и свой русский Рай. Вообще-то, он — не певец Ада. На самом деле он всегда и во всем — певец русского Рая. Пишет Ад, мечтая о Рае… Глазунов настолько знает, любит, чувствует и понимает Россию и русский народ, что, как всякий большой художник, он уже создал на полотнах свою Россию. Если сегодня убрать, вычеркнуть глазуновскую Россию, то Россия будет уже неполной. И он эту Россию, как и свой остров Патмос, тоже собирал среди огромных пустырей, среди разрушенных храмов, среди старых улиц, среди разоренных деревень, сожженных библиотек, невзирая на великое табу, которое было наложено на русские имена и древнюю русскую культуру. Я помню свою первую встречу с Ильей. Я был еще молодым человеком, пришел в его мастерскую, и он тогда поставил магнитофонные записи старого казачьего хора из Парижа. Это были грандиозные песнопения. Они исполняли не народные, не казачьи песни, а духовную религиозную музыку, которой я тогда увлекался и тоже собирал. И я с глазами, полными восторга и изумления, смотрел и на Глазунова, и на его иконостас, слушал великолепную божественную музыку... Тогда я почувствовал в Глазунове учителя, проповедника, ведуна России. И он создал в себе, вокруг себя, в живописи своей этот русский рай. Этот Рай — не только в лежащем перед нами замечательном фолианте. Не только в глазуновской коллекции икон. Глазунов продолжал строительство русского Рая в самом центре Москвы. В месте, где еще недавно, в 1993 году стреляли крупнокалиберные пулеметы, и мои товарищи падали под огнем, он, кстати, написал свой "Красный белый дом", весь в огне. Тут Глазунов не пощадил своих покровителей, а теперь, спустя годы после ельцинских пулеметов, он воплотил свой миф. На каких-то старых фундаментах он выстроил точную копию усадьбы восемнадцатого века в духе русского классицизма. Построил свой Ковчег, который плывет в этих каменных, электронных, чиновных джунглях Москвы. Божественный Ковчег, куда он собрал всё, что зовется русским. От подсвечника, от каминных часов, от малоизвестного портрета Боровиковского, от дворцовой усадебной мебели до замечательных рушников, этнографических коллекций. И этот ковчег среди скоростных эстакад и реклам ночных клубов защищен самим гением Ильи Глазунова. Он сам — как статуя на носу этого корабля, этого Ковчега: отодвигает от себя ядовитые испарения современной Мосвы. И будет время, надеется Илья Глазунов, когда Ковчег пристанет к берегу, и всё это русское вернется в народ, вернется в нашу культуру. Он — как страж у священного огня. Несмотря на свою усталость, инфаркты, он верен себе до конца. И верен своей России. Одна из его последних картин, которая казалось бы, написана в серии "русского Ада", на деле является ренессансной работой. Там русский автоматчик, голый по пояс среди пожара, среди разгрома,— как бы бросает вызов всем силам зла. Такая пафосная возрожденческая работа, которая говорит, что русский Рай возможен. Русские молодые женщины, отважные мужчины стоят на страже русских ценностей. И в этой работе кто только себя ни видел. Баркашовцы считают, что он нарисовал их. Русский спецназ, воюющий в Чечне, берет эту репродукцию "Россия, проснись!" с собой. Это мистическая картина, в которой всякий любящий Россию человек увидит себя. У Ильи Глазунова любовь к России уникальна. Да, все мы любим Россию. Патриотов у нас много. Но глазуновская любовь — не просто генетическая, она даже не религиозная, не культурно-историческая,— это какая-то мистическая любовь. Он создал из нее особую материю. Особую субстанцию, которая окормляет огромное количество русских людей. Нет ни одного серьезного деятеля в современном русском движении, который бы не был окормлен на том или ином этапе Ильей Глазуновым. Нет никого, к кому он не приложил бы свою руку, с кем не пообщался, кто бы не унес из его мастерской глоток этой волшебной глазуновской русской субстанции. Все прошли через его русский ковчег. И Кожинов, и Солоухин, и Куняев, и ваш покорный слуга… Мессианство глазуновское, может быть, равно его живописи и столь же важно.
В.Б. Этим мессианством могут быть охвачены люди, далекие и от живописи, и от искусства. Среди них могли быть чиновники высочайшего ранга, а могли быть начинающие поэты и критики. Да, все, кто был ценен России, был в свое время поддержан Глазуновым. Не каждому так везло, как молодому критику Павлу Горелову, чей портрет мы видим в этом альбоме, да и не с жаждой быть запечатленными мы туда приходили. Мне много рассказывал о Глазунове Леонид Бородин, которому Илья, чуть ли не единственный из патриотических деятелей, не боялся оказывать помощь в любое время, прикрывал его как мог. Рассказывал и еще один белый сиделец, Владимир Осипов, никогда в жизни ни перед кем не заискивавший и никакие авторитеты не признающий, но чрезвычайно высоко ценящий Илью Глазунова. Значит, есть за что. Впрочем, Леонид Бородин сам написал о Глазунове в своих мемуарах, которые скоро выйдут в свет. Надеюсь, о своей дружбе успеет рассказать и Сергей Михалков, чья невидимая миру русскость тайно жила и весь советский период. Я ведь тоже совсем еще юным критиком попал в мастерскую Ильи Сергеевича. Лишь только вышли первые мои прорусские статьи, посыпались первые попреки комиссаров из мировой закулисы — и уже мастерская великого мастера открыла передо мной двери. Кого я потом к Илье только ни водил из людей, причастных к русскому движению. Помню, с женой и Эдуардом Лимоновым просидели у Глазунова всю ночь, выясняя возможность лимоновского участия в русском движении.
Может, из этой встречи мало что вышло. Чересчур разные они — эти люди. Но встреча была важна для обоих… Уезжали мы от Ильи Глазунова где-то далеко под утро и нас задержала милиция, видимо, решившая, что с этой компании, возвращающейся на машине наверняка под хмельком, можно поживиться. Жену, сидевшую за рулем, заставили дышать во все трубки — и все впустую… Трубки наполнялись глазуновскими видениями… Для меня было интересно другое: что репутация Эдуарда Лимонова Глазунова не пугала: если парень готов участвовать в русском деле, надо и его увидеть наяву, узнать, чем дышит, зачем рвется из Франции в Россию. Неутомимость Глазунова меня поражала. Когда ему было надо, он находил меня где угодно. А с другой стороны: ему ли это было надо? Или все той же вечной и мистической России? Его нынешний альбом — даже не награда ему за все сделанное. Да, скажем великое спасибо Виктору Столповских, взявшему на себя все расходы по изданию, но подарок Столповских сделал, все-таки, прежде всего всей России, имеющей теперь возможность хотя бы в библиотеках увидеть наяву практически все творчество последнего русского классика ХХ века. Чудный Пьеро смотрит на нас с обложки альбома, грустный, ибо картина написана в память о погибшей жене,— и в то же время такой щемяще-петербургский, такой "мирискусный" в своей изысканности и ассоциативности, что даже спорить о некоей глазуновской "китчевости" не хочется. Илья не чурается никаких тем. Вот тебе плакатный "Русский крестьянин — воин и строитель", а рядом — трагические блокадные "Годы войны". Вот вся древняя, языческая еще, Русь — и тут же светлый лик русского голубоглазого Христа. Может, и не годится он быть иконой по каким-то строгим церковным канонам, но несет в себе русскую святость и призывает тебя стремиться к ней. И какой же Глазунов разный художник: в жанрах, в темах, в ликах своих. Может быть, это и есть наш настоящий русский авангард? Кто еще способен стать рядом с ним в глобальных замыслах своих, и в воплощении их.
Думаю, Илья Сергеевич Глазунов — счастливый человек. Он счастлив детьми, счастлив своим трудом. Счастлив любовью к России. Разве этого мало? Но Илье на самом деле всего мало. И застольных полночных бесед мало, картин, книг — мало, ибо это всё становится прошлым, а ему надо настоящее и будущее, завтрашний день. Ему, как и тебе , Александр, надо видеть свое ежедневное "Завтра" — в своих учениках, в своей школе... Скажу абсолютно честно: даже если бы я его совсем не знал, но если человек становится подвижником русского дела, восстанавливает Академию для молодых художников, я — на его стороне. Ибо, как говорится, ученье — свет, а неученье — тьма. Или, как говаривал нелюбимый Глазуновым Ленин: учиться, учиться, и еще раз учиться…
А.П. Мы знакомы уже многие десятилетия. А тем, кто видел Илью Глазунова в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы, понятно: он, как беременная женщина, будущая мать, знал, что несет в своем чреве. Еще младенец, прекрасный и грозный, не был рожден, а Глазунов знал, что он носит в себе. Как птица, которая сидит на гнезде, где отложены драгоценные для нее яйца, он защищал свое гнездо. Его политический путь — это непрерывный сложнейший путь защиты своего детища. Он создавал свою, глазуновскую политику. У него огромная дипломатическая практика. Ради своего детища он мог превратиться в змею, в льва, взлететь соколом, мог ворковать голубицей. Мог обниматься со своими очевидными врагами, усыпляя их бдительность. Мог дистанцироваться от друзей, которых он любил, но которые в этот момент могли бросить на него тень. Илья Глазунов — виртуозный политик, он мне напоминает величайшего Горчакова: такая горчаковская стомерность во имя главного, мобильность, способность видоизменяться, тончайшим образом реагировать на все опасности, которые его окружают. Он прошел все эти грозные страшные бури. Ведь сколько было людей, которые раньше его отвергали, порицали, осуждали. Они сейчас немы, их нет в искусстве, нет в живой жизни. Они сидят в своих заплесневелых мастерских и смотрят с печалью на незаконченный натюрморт восьмидесятых годов. Они давно обескровлены, им нечего сказать, у них нет сил к сопротивлению. Да они и сами отказались от сопротивления. А Илья Глазунов весь наполнен силой, он прожигает коридоры власти насквозь. Пройдя по всем салонам, по европейским клубам, по папертям мировых храмов, познакомившись со всеми знаменитостями нынешнего мира, он везде делал свое единое дело, сохранял русское гнездо. И это вызывает преклонение и восхищение перед Глазуновым-дипломатом, перед Глазуновым — утонченным политиком. Он уникален в этом.
В.Б. Может быть, здесь нелишне вспомнить о всечеловечности Федора Достоевского. Вот уж кто доказал свою всечеловечность, так это Илья Сергеевич Глазунов. Думаю, только русский художник мог так свободно проникать в душу индуса или француза, итальянца или даже немца. Я искренне жалею, что, уделяя столько времени королям и президентам нашего земного мира, он не получил возможности поработать с нашей советской политической элитой. Очень мало русских политических портретов. Но даже по одному портрету Громыко понятно, чего мы лишились. Это была бы история СССР застойного периода в лицах. Увы, художника не допустили ни до Брежнева, ни до других. Пришлось отстаивать честь лучшего портретиста страны, рисуя или рабочих, или друзей-патриотов, или испанских королей,— вот в таком широком политическом диапазоне. Я рад, что среди портретов в альбоме нахожу и Валентина Распутина, и Игоря Шафаревича, и Владимира Солоухина, и Олега Красовского — это живая история нашей русской патриотической культуры. И все-таки, созданный им миф о вечной великой России я ценю превыше всего. Его "Былины", его цикл о Поле Куликовом меня поражают даже сильнее его нынешних картин "из русского Ада". Разве что "Черный белый дом. 1993" входит как продолжение его исторических работ. Я бы просто воспитывал детей в обязательном порядке на его историческом цикле. Пусть пройдут школу Глазунова, а потом уже думают, как строить свое будущее. Оно будет защищено памятью о прошлом России, знанием героев России. Да, "Россия, проснись" — называй эту картину плакатом, агиткой, как хочешь, семантика меня не интересует, но вот прямое воздействие этой картины на зрителя я замечал и не раз. Ее бы тиражировать миллионами экземпляров — и на стену каждого дома, пока не проснулись. У меня еще любимые работы — "Царевич Димитрий" и особенно "Гимн героям". Вот это мой Глазунов. Ибо именно героизма не хватает всей сегодняшней русской истории. Даже Евгения Родионова мы никак всероссийским героем не можем сделать. А ведь это прямой брат наших древних героев, брат Гастелло и Матросова. Вот где надо восстанавливать общую героику русской истории. Да, прекрасный альбом прекрасного творца…
А.П. Вся жизнь Ильи Глазунова — это и есть его ковчег. Его усадьба — ковчег. Фолиант, который мы держим с тобой в руках,— ковчег. Мир его общений и связей — ковчег. И конечно же, ты прав: его ковчег — это его Академия. Он из своего ребра создал эту Академию. Ее не создавало государство. Это абсолютно глазуновская, якобы несбыточная, затея. Илья из тех, кто любит браться за несбыточное и претворять его в жизнь. Смысл этой Академии до конца не понят людьми. Приходящие туда ученики усваивают русскую живопись, русское в искусстве вообще. Учатся русскому миросознанию. Как бы они потом ни писали спустя годы, выйдя за пределы Академии. Они могут делать любые абстракции или сюрреальные проекты. Могут заниматься рекламными роликами или военным дизайном. Рисовать контуры новых истребителей-перехватчиков. Но все эти глазуновские ученики всегда будут оставаться русскими художниками по сути своей. Будут писать русскую природу, русское лицо, русский мир. Это будут русские художники двадцать первого века. Они покажут нам еще один вариант вечно живой России. И Академия Глазунова — еще один памятник, который он поставил не себе, а своей любимой Родине.
В.Б. Илья Сергеевич, может быть, раздосадованный разрушением русской культуры, в какой-то мере решил сам для будущего создать как бы хранилище, резервуар, или же говоря современным языком, создать сайт, где бы хранились все лучшие течения и направления русской живописи. Этот сайт заложен и в его коллекции, и в его особняке, и в самой его живописи. Я думаю, только закончив потаенную работу над воссозданием всей генетической системы русской живописи, он перешел к своим глобальным проектам, как ты говоришь, русского Ада. Ведь этот же его альбом вкратце отвечает на вопрос: а что же такое русская школа в живописи, от древних времен до наших дней. Его тотальное одиночество — это одиночество хранителя, не могущего доверить до конца даже друзьям все свои тайны. И как сочетается это его одиночество с обилием людей, встречающихся с ним, с обилием дел важных и второстепенных, которыми он занят все 24 часа напролет. Один поток энергии Глазунова направлен наружу, и он освещает путь многим сотням тысяч его сторонников и поклонников, он борется с уймой врагов и побеждает. Второй же, не меньшей силы поток энергии, направлен вовнутрь, и он ведом только самому художнику, он творчески живет в этом втором, внутреннем потоке…
А.П. Не забудем о последнем проекте Глазунова — переделке Кремля. В последней его трансформации, сделанной уже на века по эскизам Ильи Глазунова, мы наяву почувствовали мечту художника. Не будь Ильи Глазунова, не было бы такого рафинированного эстетизма, такого ароматного воспроизведения царских дворцов. Он руководил и направлял эту работу. Он был рядом с Павлом Бородиным, он был рядом с Виктором Столповских, которые были его руками. Павел Бородин был его казной, Столповских был его строителем , а сердце кремлевских работ было глазуновским. Мне, советскому человеку, жаль исчезнувших красных залов Кремля. Эти залы были по-сталински пуританскими, по-деловому сдержанными. Там, в этих залах, вершилась реальная советская история. С внесением туда имперского, царского, романовского музейного колорита была убита живая красная история Кремля. Я, как певец красной империи, откровенно сожалею об этой потере. Но я жду, я знаю, что имперские глазуновские залы готовились им для будущих истинных державных властителей Кремля. Придет время — и в этих залах будут подписаны договоры о признании Босфора и Дарданелл русскими проливами. Я жду, когда на этот трон в горностаевой мантии, кажущейся сейчас реликтовой, сядет если не император, то мощный державный русский властитель. И он скажет, что Российское государство восстановлено в границах 1945 года. Или в границах 1916 года. И хлопнет своей властной рукой по малахитовому столу. Убежден, что новая русская история войдет в эти глазуновские залы, и они будут пахнуть не лаками, не сусальной позолотой, а трудом, хлебом, порохом, и там закатят пир в честь великой русской Победы! Если я доживу до этих лет, то пойму, что Илья Глазунов был прав, и прощу ему убийство красных залов Кремля.
В.Б. Ему прощать всем нам есть за что. И я бы посоветовал многим озлобленным на него людям хоть под конец жизни взглянуть, вглядеться внимательнее в его работы, в его кремлевские интерьеры, в его иллюстрации к Достоевскому. Пройти его дорогой жизни, всмотреться в светлые лица его учеников, чтобы понять: такому и Бог простит многое за его труды. Мне кажется, что когда Глазунов возвращается к себе домой, снимает свой костюм или мантию, то остается в тяжеленных веригах, которые он молча и одиноко несет через всю жизнь. И ключи от этих вериг потеряны, и нести ему их до конца дней своих. Никто из нас ему не помощник… Более того, мы все — тоже его вериги. Зайдешь к нему в любое время суток, хоть глубокой ночью, и найдешь по комнатам десятки людей, услышишь шумные обсуждения и важные переговоры… Зачем всё это всемирно известному художнику? Помню, уже через неделю после инфаркта он вытребовал меня к себе в Барвиху с какими-то срочными делами, но там были еще и другие люди: промышленники, банкиры, помогающие его Академии. Кстати, он удивительно умеет вытягивать на все эти великие дела немалые средства из влиятельных друзей, он заставляет служить России и Кобзона, и Лужкова, и Шохина… Он заставляет своей энергией вращаться вокруг себя сотни и тысячи людей. Это по-настоящему русский волхв и волшебник, не признающий поражений. Они ему не нужны, поэтому он их не замечает, молча обходит и продолжает делать свое русское дело. Зачем ему после его инфарктов все это надо? Они же мешают ему молча творить, колдовать в своей усадьбе-мастерской.
А.П. Да, он удивительно одинок. Несмотря на всю его общительность, на то, что дом его наполнен людьми и там можно встретить хоть мэра, хоть погорельца, хоть кокетливую кинозвезду,— на самом деле Глазунов абсолютно одинок. Он стоит один в своем аристократизме. Я вижу в нем одиночество, боль и легкое отторжение от всего присутствующего в уголках его губ, в манере говорить, в его изысканном жесте, которым он чуть-чуть дистанцируется от всего мира. Он сказал своим современникам всё, что мог сказать. Он нашел для этого язык, но не все поняли. Может быть, чем дальше, тем больше его одиночество, потому что он стоит на пепелищах двух империй. Он изобразил красную империю, как сатанинскую, но ее нет, а Сатана живет, его белой империи тоже нет, она тоже превратилась в прах. Будучи глубоко православным человеком, он до конца не понят и не принят иерархами нашей Церкви. Его Христос — голубоглаз. Его Христос движется по земле русской походкой. Когда его Христос произносит свою Нагорную проповедь, то, по-видимому, окает. Для Глазунова славяне, русские — это такой пра-народ, от которого произошло все доброе, светлое, наивное, верящее. Он видит в русских начало самой жизни, самой природы, самого мироздания. Этот тончайший мистицизм Ильи Глазунова остается непонятым очень многими. Он, казалось бы, традиционалист, но смело нарушает все традиции. Он хочет освободить традицию от шелухи, от поздних наслоений формы, вернуться к неоскверненной, незатоптанной традиции. Но одновременно — он авангардист. Его прорывы сквозь времена, его резкость, его мессианство — находятся в противоречии со всем окружающим миром. Когда я смотрю на Илью Сергеевича Глазунова, на его изысканную фигуру, на его милую улыбку, когда слушаю его замечания и тирады, когда гляжу в его глаза, у меня бывают моменты обожания. Мы редко видимся, но всё равно чувствуем друг друга на расстоянии. Присутствие Ильи Глазунова в моей жизни делает меня спокойным, уверенным, это близкий мне по духу человек, я даже чувствую себя его учеником…