РАБСКАЯ СИЛА

Author: Александр Росляков
РАБСКАЯ СИЛА
18(387)
Date: 24-04-2001
Мало-помалу в нашу жизнь вместе со сникерсом, НТВ, демократией и рынком прочно вошло и такое новшество как работорговля. Причем невольничий-то рынок, кажется, один и чешет, при упадке всего остального, в рост. Хрестоматийная "Хижина дяди Тома" для наших нынешних рабов и рабынь уже без всяких преувеличений показалась бы курортом, раем!
И я имею в виду вовсе не Чечню, где работорговля хоть, как рапортуют рапортующие, уже "под контролем". Лет пару назад я в хмельном угаре чуть не пришиб одного московского работорговца. А нынче за одно нечаянное покушение на это дело, все вольготней процветающее в нашей столице, мне самому пообещали оторвать башку.
КОЛБАСНЫЙ РАЙ
Завязкой всей истории стала моя поездка в Брянск. Когда-то, в небеспричинно хаемом сегодня прошлом, из Брянска до Москвы ходил известный всем "колбасный поезд". Гонять по батон "докторской" в Москву, конечно, было не весьма комфортно. Хотя надо отметить, что у населения было и на проезд, и на тот самый "дефицит".
Теперь в Брянске колбас этих — завались. Причем ценой они дешевле, качеством же даже лучше, чем московские. Я, не большой любитель колбасы, в один присест сожрал ее там грамм шестьсот. Еще отменней в Брянске водка — на почках сирени, мать-и-мачехи и даже на женьшене.
Всю выпивку и лучшие колбасы там выпускает одна фирма, основанная еще аж в 1901 году. С ее богатой и поучительной историей мне в силу причин как раз и пришлось познакомиться. Но интересно, что при нынешней свободе слова опубликовать похвальную статью о предприятии, достойном этого, в газете невозможно. Коммерческая цензура, строже всякой прошлой, всякий позитив воспринимает как заказной и пропускает только за деньги. Такие, каких в принципе не может быть у не ворующих в левый карман производителей. Порочный круг: хочешь прославиться в благих делах — воруй. А честным впрямь — хвалы, полезные в конечном счет всей стране, уже не светят.
Другое дело — криминал, скандал. Такой фактуры на том предприятии хватало тоже. В пору лихого передела собственности его главу, руководившего с успехом 29 лет, но не пошедшего на воровство, сместили через принудительное акционирование. За ним быстро сменилось несколько прохвостов, сколотивших себе состояния на махинациях со лжеэкспортом продукции. Один прохвост даже построил себе небольшой дворец в Австрии, куда и удрал жить.
Ловить ворюг не стали, а экономические санкции вкатили всему коллективу предприятия, работавшему честно: полмиллиарда нынешних рублей. В пересчете на душу — по 250 тысяч с каждой трудовой души. И ни одна душа из 2 тысяч трудяг не пикнула. За 4 года они, затянув пупы, весь долг в казну внесли. Но только предприятие вернулось в прибыль, как из-под нынешнего главы, поднявшего всю фирму, стали тянуть кресло — ради нового отсоса. Ну грех не дернуть еще раз таких трудаков!
Когда же я им предложил хоть написать статью об этом, они зашикали: молчи, не подставляй нас! Рабская косточка сыграла — и я подумал о кипевших в Москве словопрениях вокруг НТВ и свободы слова. В стране, разбитой на воров и на рабов, никакой свободы слова быть не может, кто бы — Гусинский, Березовский, Йордан, Тернер — ни держал наши независимые СМИ. И грянувший на Брянщине колбасный рай не сильно осчастливил его покорное неагрессивно большинство. Колбаса для многих обнищавших и обобранных стала еще дальше, чем была когда-то в расположенной в шести часах езды на поезде Москве.
СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН
Но это все о рабстве больше фигуральном, не прямом. С прямым я волей случая столкнулся в лоб как раз в том поезде, бывшем колбасном, Брянск-Москва. Хотя жуткую его мету смог разглядеть во всей красе лишь сутки спустя.
Из Брянска этот поезд уходил за две минуты до полуночи. За предыдущий вечер я хорошо отведал не только ароматной колбасы — и вкусной брянской водки тоже. Билет же взял в плацкарте — чтобы не платить втрое за всего шестичасовой сон в купе.
На боковых местах напротив меня ехали четыре девчонки. Две совсем юные — прямо напротив моей верхней полки; в отсеке наискось — две лет уже по 25. Старшие разгадывали все кроссворды; зеленые же просто, как казалось, маялись со скукоты. Одна из них отличалась симпатичным личиком и уже на загляденье вызревшими формами. Я в легкой эйфории своего подпития нет-нет да поглядывал на юную красотку, жалея, что по возрасту гожусь уж ей в отцы. И скоро понял, что и она мое внимание во всяком случае заметила.
Между тем компания кативших с нами молодых ребят залипла тоже на смазливую девчонку — и они принялись расхаживать мимо нее в попытке завязать контакт. Но стоило кому-то из них с ней заговорить, как одна из старших спутниц, ядовито-черного окраса, все видя из-за своего кроссворда, сурово обрывала молодца: "Оставь в покое девушку!" И в ее тоне была какая-то такая властно-остужающая нотка, что молодняк довольно быстро сдался и сошел с дистанции.
И когда тот странно спаянный девичник стал собираться спать, я, подсобив красотке разложить ее верхнюю полку, отпустил ей какую-то по ходу дела шутку. Она мне втихаря что-то ответила — и я в итоге лег на своей полке головой в ее сторону. Что нам позволило под самым носом строгой надзирательницы завести запретный, потому особо сладкий, под раскат вагона, разговор.
Звали ее Наташкой, она ехала в гости к той черной Юльке — двоюродной сестре, переселившейся из Брянска в Москву к мужу. Вторая малявка была их же какой-то родственницей; вторая старшая — Юлькина подружка. "А что тебя так стерегут?" — "Да сволочи! Выпить водки дали — а покадриться с мужиками не дают!"
Мы разболтались, не заметив, как при какой-то остановке скрадывавший наши речи шум движения стих — и черная сеструха тотчас запеленговала нас: "Наташка, сейчас уйдешь на мое место!" Мы, как застуканные жулики, развернулись друг от дружки, но я еще достал блокнот и вместе со своим телефоном написал на листке: "Когда устанешь от конвоя, позвони!" Перекинул листок Наташке и, успокоившись на этом, под разошедшийся в душе сиреневый туман, уснул.
Но вскоре проснулся оттого, что неугомонная Наташка дергала меня за пятку: "Пошли с тобой покурим. Юлька спит". По пути в тамбур она еще уговорила меня купить пиво у проводника. И после пива мы с ней в тамбурном сиреневом тумане, в пику вредной Юльке, стали целоваться. Впрочем, на всякий случай простояли там недолго — и ушли уже совсем спать.
ФИОЛЕТОВАЯ ШКУРА
Наутро мы едва перемигнулись с ней: сиреневый туман рассеялся, проколотый, как спицей, зорким оком бодрствовавшей снова надзирательницы. И не перемолвившись ни словом больше, расстались в людской сутолоке на перроне. Как мне подумалось — и навсегда.
Но на исходе следующей ночи у меня дома звонит телефон. Голос мужской: "У вас есть знакомая Наташа из Брянска? С которой вы познакомились в поезде?" — "Да. А вы кто?" — "Сотрудник милиции. Можно ей к вам сейчас приехать? Назовите адрес".
Я несколько опешил: что еще за мент? А может, и не мент вовсе — а какой-нибудь разгонщик, убирающий нашего брата на смазливого живца? И, силясь собраться спросонок с мыслями, спросил: "А что, это какая-то новая функция милиции — развозить девчат по адресам?" — "Она сама приедет. Говорите адрес!" И я, положась на авось и тот оставшийся от тамбура сиреневый туман, назвал свою улицу и дом. Но не успел позвать саму Наташку к телефону — как в трубке раздались короткие гудки отбоя.
Мое волнение в ожидании сначала дома, а потом на улице неведомо кого, чего легко вообразить! Но вот подъехала машина, остановилась у светящегося номерного знака дома, от которого я на всякий случай придержался в стороне. Вышла одна Наташка, и машина укатила. Я выдвинулся из своей тени — и увидел, что ее, довольно легко по ночной свежести одетую, колотит дрожь. Но только приобнял за плечи, как она резко отдернулась: "Уйди отсюда!" — "Что с тобой?" — "Пошли скорей. У тебя выпить есть?"
Дома я уже понял, что она дрожала не от холода — а от какого-то перенесенного только что шока. Налил ей той же брянской водки — после чего Наташка и поведала мне свое приключение, приведшее уже меня в итоге в легкий шок.
Значит, в моей записке в поезде я ненароком попал пальцем в небо. Ее и впрямь везли под конвоем из нехлебного города Брянска на продажу в хлебную Москву. Где эта черная Юлька служит "мамкой", то есть сутенершей. А у Наташки в Брянске еще четверо сестер и братьев. Мать не работает из-за болезни, отца недавно с работы сократили. Всю семью кормят один старший брат и бабушка, которая получает пенсию и держит огород с картошкой.
Юлька через Наташку еще раньше набирала себе голодающих девчат из обезработевшего Брянска. И наконец уговорила и сестру, окончившую ПТУ на маляра, на тот непыльный да и небесприятный промысел — вместо того, чтобы трескать дома постылую картоху в ожидании гадательной вакансии. К тому же Москва еще — и фантастический край непочатых женихов. Ну несколько раз встретишься с приятными людьми — вот и озолотишься сразу. Еще и встретишь суженого — он-то ничего не будет знать! Тем паче "мамка" — сестра, свой человек, не даст в обиду!
Примерно под такие речи Наташку в Брянске подпоили, под руки — и в поезд. В Москве же Юлька сразу вытащила у нее паспорт — а заодно и мое послание, от которого пришла в ярость, велев мой телефон забыть. Но Наташка его уже на всякий случай сохранила в памяти.
Вечером они пошли в какое-то кафе, где все ребята знали Юльку, подсаживались за их столик, угощали выпивкой. Потом намылились с компанией куда-то ехать. Наташка среди этих столичных оккупантов злачных мест сразу же сомлела от своей провинциальной робости. И, полностью доверясь Юльке, села по ее команде в машину с двумя мужиками. Приехали на какую-то квартиру, где мужиков уже оказалось пятеро — а Юлька и другие девки сгинули.
Тут пять московских женихов без долгих ляс ей приказали: раздевайся. Она со страха протрезвела и сказала: нет. Тогда ее начали бить. Раздели — и дальше лупить, требуя, чтоб отдалась им добровольно. Она держалась стойко и даже не плакала. Отчего эти отечественные фашисты озлились больше всего: "Плачь, сука!" Но она все-таки, как с гордостью мне заявила, не заплакала!
Тогда ей дали одеться, сказав, что повезут ее в какое-то другое место. Вся зондеркоманда села в машину — причем ее сперва хотели уложить в багажник, но он оказался чем-то занят. Поехали за город — но собирались там убить или пытать в каком-нибудь непроницаемом для воплей изнутри зейдане, ей, к счастью, не пришлось узнать.
На кольцевой машину тормознули у поста ГИБДД. И тот самый мент, что мне звонил и был ментом действительно, потребовал у всех документы. Наташка, полумертвая от ужаса, еще и в плену страшных сказок о московской ментовской, — только сказала, что у нее документов нет. Тогда неравнодушный постовой, видно, почувствовав что-то неладное, велел ей пройти с ним в будку. Там кое-как приуспокоил — она все ему и выложила. Он ей поверил — но дальше поступил довольно неформальным образом. Зондерконмаду послал прочь, а Наташку спросил: "У тебя кроме твой Юльки есть кто-то в Москве?" Та ему: "Есть! В поезде познакомились, звать Саша, больше ничего не знаю", — и назвала мой телефон.
Тут он и набрал меня по своему мобильнику — и оборвал так резко связь, чтоб просто лишняя копейка не накапала. Затем остановил сам на дороге частника, достал из кармана "вот такую пачку денег", вручил Наташке сто рублей — так она и оказалась у меня.
— А били-то тебя куда? Лицо нарочно не трогали?
Она повернулась ко мне спиной, я поднял ее кофточку — и ошалел. Вся ее шкура сзади была фиолетовая. Точней, по всему полю — десятка полтора таких словно нататуированных баклажанов. "Чем это они?" — "Бейсбольной битой".
ФАБРИКА СЛЕЗ
От этих баклажанов вся Наташкина история стала мне окончательно ясна. Те пять уродов, которым, как она думала, ее просто за лишний сребреник продала иуда-Юлька, — на самом деле никакими покупателями не были. Отыметь ее, если б речь шла об этом, легко было б и без зверского битья и загородных путешествий.
Она досталась профессиональным мясникам, что ныне состоят на службе у столичного рабовладельчества. Зондеркоманда, пользуясь наработками еще Дохау и Освенцима, должна прежде всего жестоко "опустить" указанную "мамкой" девушку. Дабы та, унасекомленная вогнанным под кожу ужасом, стала уже пригодной для дальнейшего употребления рабыней, живой вещью. Которая и "мамку" не ослушается никогда — и будет пользоваться на панели спросом.
А та панель, к которой наши певчие прав человека, демократии и прочих сникерсов относятся так, как к какой-то мелкой опечатке в тексте, — явление особого порядка. Где предлагаются совсем не те, в привычном смысле, проститутки, которые за деньги продают секс, суррогат любви, нуждающимся в этом. У большинства клиентов с сексом как раз нет проблем. И платят они черным юлькам, далеко обставившим своей жестокостью мужчин на этом самом черном рынке, за удовольствие иного сорта. А именно: на час-другой взять в свое полное распоряжение рабыню — через паскудство над которой самый низкий паразит может почувствовать себя самым великим деспотом, тираном, вовсе Богом!
Таким невольницам строго вменяется в обязанность одно самое главное: ни в чем отказа паразиту. Любая пакость должна быть исполнена не только с ходу, но еще и с миной раболепного, чем натуральней, тем ценней, восторга на лице. Эта имеющая спрос натура и воспитуется, по всем законам рынка и Освенцима, в узницах сегодняшней панели.
Которые и близко не похожи на тех проституток, что залетали порой на студенческий разгул моей советской еще юности. Те представляли органическое для любой популяции меньшинство с нарушенной, иногда временно лишь, установкой на свое природное предназначение. Их порождала неумеренная тяга к легкой, сладкой жизни — и небрезгливость отдаваться за икру, шампанское и импортные шмотки всяким денежным хмырям. Профессия, как и любая другая, имела свои плюсы и минусы. Но для ее избранниц перевешивали плюсы — что и определяло их во всяком случае свободный лично выбор.
Сейчас живой товар, в дождь и мороз несущий свою каторжную вахту на московских тротуарах, — это, как правило, провинциалки, у которых дома малое дите и никаких средств к существованию. Можно, конечно, для очистки личной совести в них и бросить камень осуждения. Во-первых, нечего рожать в зоне рискового существования — которая в нашей провинции сейчас практически везде. А во-вторых, ведь сами же, пусть сдуру даже, прыгнули на ту панель!
Но это все равно что осудить попавшего в капкан зверька за то, что он туда полез. Или чернокожих персонажей Гарриэт Бичер-Стоу за то, что они негры. Сам Бог дал женщинам инстинкт рожать — даже в самые тяжкие годины. У юной матери погиб муж — или оказался негодяем; родители без работы и без денег, одной бабушкиной пенсии на все рты не хватает. Вот и готова почва, на которой возникает тотчас своя черная Юлька со своим капканом на отчаявшуюся с горя душу. Створка захлопнулась — и поезд с очередной невольницей ушел.
И тут общество должно дать себе отчет: принимает оно рабовладельческий порядок или нет. Если да — то, конечно, только раб во всем и виноват, а рабовладелица, черная Юлька, — уважаемый член общества. Если же нет — бороться надлежит не против белых рабынь, а против самого вцепившегося в свои прибыли невольничьего рынка. У нас же сейчас, с одной стороны, статьи УК 240 и 241 по вовлечению в проституцию и содержанию притонов еще никто не отменял. Но с другой, судебных процессов по ним нет практически — а живой товар в газетах рекламируется так же открыто, как автопокрышки и щебенка.
И это рабство у нас водится не на одной панели. Вся нынешняя торговля на лотках — то же самое. Невольницы тут, являясь той же секс-обслугой для хозяев, преимущественно хачиков, за свой стоячий по 12 часов в сутки труд не получают ничего. Весь заработок должны наворовать на обсчетах и обвесах покупателей — что делает их и легкой поживой для пасущихся вокруг ментов. Я пару лет назад был на громком суде над одной такой торговкой, обвинявшейся в продаже своего новорожденного ребенка. Все жутко возмущались ее преступлением — но ни одной души не тронуло, что мать-рабыня за день до родов еще стояла на морозе у своего лотка — и на другой день после родов там уже стояла снова.
И по поводу Чечни, ошибочно считаемой у нас каким-то исключительным очагом работорговли. Просто в Чечне с этой работорговлей начали войну. Стали хоть как-то выручать попавших в рабство, хоть вести им счет. Ну а в Москве никто такой счет не ведет, с работорговлей не воюет — вот ее и нет. И тот на редкость благородный мент, избавивший Наташку, — зондеркоманду все же из каких-то ведомых ему соображений отпустил.
Я в конце нашей с ней нечаянной заутрени поднял верную у нас от всех печалей чарку:
— Ну за твой день рождения!
— У меня ж не сегодня!
— Ошибаешься, сегодня! Даже целых два!
И дальше ей сказал, что первый день рождения — это что ее не умочили в самом прямом смысле слова. Нераскрытых убийств при схожих обстоятельствах у нас сегодня пруд пруди. А за второй свой день рождения скажи спасибо тем пятерым уродам и своей Юльке. Которая слегка перебрала, на твое ж счастье, с начальной дозой устрашения. А обошлась бы чуть полегче для начала — следом уже прошли б легко и все пять, и двадцать пять уродов. И спаса от погибели на дне панели уже не было б — как и заработка там тоже никакого нет. Даже не потому, что львиную часть денег отбирает сутенерша, оставляя девкам пшик. И тот пшик там уже не нужен — как негру на плантации та побрякушка, за которую он угодил туда. Да, когда матери идут на это ради своих малых деток — хоть какой-то смысл в их крестной жертве есть. А все остальное — чистое, в пользу поганых "мамок" исключительно, самоубийство.
ЛЕКАРСТВО ПРОТИВ РАБСТВА
Наташка прожила у меня еще два дня. По собственной охоте в благодарность за пристанище вычистила мне всю квартиру, отдраила давно немытую плиту — даже слегка, кажется, в меня и втюрилась. Но чутко уловив, что я не собираюсь звать ее остаться навсегда, сразу же, как только малость оклемалась, засобиралась восвояси.
Я ее отвез на Киевский, посадил в брянский автобус — билет на поезд нельзя было купить без паспорта, который так и остался у ее черной Юльки. Похоже, она впрямь не терпела проявлять при ком-то слез — поскольку когда до старта ее автобуса оставалось еще с полчаса, вдруг сказал мне свое любимое: "Уйди отсюда!" — и, оттолкнувшись от меня, удрала на свое место.
А с этой Юлькой я еще общался тоже. Наташка позвонила ей от меня, та стала ее убеждать вернуться, но Наташка уже — наотрез. Только повесила трубку — сама Юлька звонит мне: "Ну ты, козел, я тебя раком поставлю, у тебя девушка вся в синяках, ты мне ответишь, если ее не пришлешь!" Я ей ответил тоже в резком тоне — но ее это смутило мало. Она потом звонила и еще, с самыми лютыми угрозами. Ведь по рабовладельческим понятиям именно я совершил самый тяжкий, вплоть до смертной кары, грех: помог сбежать невольнице, украл чужую, не принадлежащую мне вещь!
А в телевизоре все шла междоусобица за НТВ. И бившие на то, что это и есть главный караул в стране, эфирные нарциссы даже вывесили в углу экрана метку, вопиющую об их защите. Но я бы вместо этой мульки вывесил там фотопортрет Наташкиной отфиолеченной спины. И пусть на ее фоне калякали б речистые поборники свободы слов и своих прав и вели б свои воздушные бои.
Но в чем же, стало быть, это лекарство против рабства? Ответ прост. Наташку, кинутую на разделку мясорубам в чужом городе, отделали до полусмерти — но она характер проявила, не сдалась, — и сама судьба ее спасла. А две тысячи брянских трудяг убоялись пары ворюг, из которых голыми руками могли б вынуть душу. Их в результате поимели в хвост и в гриву — и поимеют обязательно еще. Отсюда вся мораль ясна — и как рецептура средства от самого тяжелого сегодня для страны недуга. Других лекарств от него нет.