В СТАТЬЕ "Почему безмолвствовал Шолохов ("Завтра", сентябрь, №38) В.Бушин полемизирует с Ф.Кузнецовым, который якобы без основания "гвоздит" в "Советской России" от 1 июля 2000 г. ("Откровения от Михаила") критика Льва Якименко "за то, что он Григория Мелехова "именовал отщепенцем". Слово это, продолжает Бушин, конечно, нехорошее. Но, во-первых, а кто он, Григорий, — вожак трудового казачества? Организатор мирного селянства? Вопрос сложный. Об этом уже семьдесят лет спорят и еще будут спорить не меньше, чем о Гамлете... Но критик (Якименко), охватывая взглядом всю сложную жизнь, всю трагическую судьбу героя в переломное время, в котором он жил, возвысился" над частными суждениями и пришел, дескать, к итоговому заключению: "При всех своих сомнениях и колебаниях Григорий остается в романе сильным, цельным человеком. Это героическая личность. Искатель правды. Цели. Смысла". И никакого "отщепенца" у критика нет".
Бушин часто предается воспоминаниям. Есть что в связи с этим вспомнить и мне.
Я с мая 1965 года оппонент Якименко, когда в "Новом мире" была опубликована моя статья "Снова о Мелехове", благожелательно принятая А.Твардовским. В ней шла речь о причинах трагедии героев романа — казаков в годы гражданской войны. Вот что я доказывал: "Колебания и сомнения Григория вовсе не определяли фатально его участие в казачьем бунте.
Но исследователи шолоховского романа обычно и слышать этого не хотят.
Думается, что им мешает дойти до живого Григория отвлеченно социологический подход, невнимание к конкретно-историческим обстоятельствам. Мелехов для них — лишь фигура, олицетворяющая определенную категорию собственности, схема, что-то алгебраическое. Статьи и книги о "Тихом Доне" наполнены формулами: мелкобуржуазная психология, крестьянский индивидуализм, собственнический эгоизм, цепкое прошлое. Отсюда Мелехов — отщепенец, анархист, бандит, автономист, для некоторых ландскнехт буржуазии, идеолог "крестьянской аристократии". Появилось и нарицательное наименование "мелеховщина"...
Мелкая буржуазия предстает у них в этом случае как нечто единое. Она колеблется и восстает против советской власти — вот и все, что необходимо, по их мнению, знать для анализа образа Григория. Этим, по сути дела, исчерпывается вся концепция. Как складывался в конкретном случае практический опыт, который должен был сблизить мелкую буржуазию с советской властью, не было ли привходящих моментов, мешавших этому сближению, каковы конкретные причины столь неестественных колебаний, была ли возможность, как учил Ленин, "использовать эти колебания мелкой буржуазии так, чтобы нейтрализовать ее, помешать ей встать на сторону эксплуататоров" (40, 24) — эти вопросы не исследуются. Л.Якименко пишет: колебания героя "были неизбежны в революции", "при всяком напоминании о земле в нем ощетинивается собственник", "в процессе обострения гражданской войны явственнее раскрывается душа Григория — душа хозяйчика, взращенная веками существования классового общества, перед нами ожесточившийся человек, почуявший угрозу миру собственности, яростно восставший за право собственности", "трагедия Григория Мелехова — трагедия человека, которому собственнические и сословные предрассудки не дали возможности постигнуть правду общественной жизни...", "одаренного человека из народа погубила вековая злобная власть собственности, сословных предрассудков". И это все...
В подобных суждениях нет исследования — вот в чем беда. Они схематизируют все живое" (№5, с.245-246).
Якименко заимствовал теорию отщепенства у И.Лежнева. В статьях "Две души" (1940), "Мелеховщина" (1941), книге "Михаил Шолохов" (1948) Лежнев соорудил конструкцию, в которую загонял казаков: "как люди труда, они тяготели к лагерю трудящихся, как хозяйчики, наделенные особыми привилегиями, они тяготели к белогвардейщине" (указанная книга, с.82). В Григории победил инстинкт "эгоиста собственника", он стал "душителем революции и прислужником империализма", "мелкобуржуазным воителем", "версальцем" (аналогия с палачами Тьера). Его судьба — "это трагедия Каина, проклятого от земли, впитавшей кровь его брата. Изгнанник и скиталец, он жалок, как только может быть жалок и презрен отверженный людьми братоубийца". "У Мелехова будущего нет". Это не наш человек. Штокман разгадал его еще накануне мятежа и дал распоряжение отправить за дерзкие слова в ревтрибунал, но Григорий успел скрыться.
Лежнев со своей страстью разоблачения героя зашел в тупик и потянул туда Якименко, который стал преемником его догм.
Вот выкладки Якименко:
"Не примирился Григорий окончательно с советской властью. После тяжелых заблуждений он пришел, по сути, к бандитскому анархизму: ни красных, ни белых. Ее с замечательным проникновением в жизнь — сложную, кипящую противоречиями — вскрывает М.Шолохов в обусловленности трагического конца Мелехова".
"Разрыв Григория Мелехова с трудовым казачеством и отщепенство явились следствием непреодоленных колебаний, анархического отрицания новой действительности. Отщепенство его становится трагическим, поскольку этот запутавшийся человек из народа пошел против себя, против миллионов таких же тружеников, как и он сам".
"Вихрь истории все грознее звучит в эпосе Шолохова, он захватывает все больший круг лиц, проносится над Доном, над семьей Мелеховых, чтобы затем в последней, в восьмой части уйти вперед, отбросив в сторону растерявшего все общественные и семейные связи Григория Мелехова.
Гибель старого, рождение в крови и муках величайших социальных конфликтов нового мира Шолохов изобразил как закономерный процесс исторического развития, как результат исторического творчества миллионов трудового народа. Все события в эпосе Шолохова определяются могучим движением масс, сметавших своих врагов, развитием и углублением революции, ее этапами". (О трагическом в "Тихом Доне" М.Шолохова. Вопросы литературы, 1958, 12, с.45, 49, 52.)
Все идет по Лежневу: Мелехов — не наш человек, враг, народ пошел правильным путем, а он один никак не может определиться, все бездумно делает напротив.
И ПОСЛЕ ЭТОГО Бушин полагает, что Якименко "возвысился" до понимания: Мелехов — "сильный, цельный человек", "героическая личность", "искатель правды". Такие слова у Якименко действительно есть, повторял он их не раз, но они необходимы были ему, чтоб не столь обнаженно выглядела лежневская трактовка. Слова эти опровергаются рассуждениями о деградации личности, о волчьем в облике и характере Григория, о том, что он лично себя и близких подвел к гибели, что его сына Мишатку может воспитать только зять Михаил Кошевой. Какая там цельность... Вот выкладки: как труженик он тянется к красным, а в личной жизни к Аксинье, хотя, дескать, и ограниченной, живущей только любовной страстью, но связанной с трудовой средой; как ярый собственник — предан белым и не в силах порвать с Натальей, кулацкой дочерью, якобы эгоистичной, думающей только о себе. Самая четкая распланировка... К тому же в отношении к персонажам — "вселенская смазь".
Ведь и В.Литвинов считает Григория и одаренным, и честным, и правдоискателем. Но вот как расписал он его деяния: "Казачье самостийное в его сознании по временам даже как бы отрывается от земной почвы, как бы встает над реальностью повстанческих будней: горят хутора — а он ведет свои сотни по головешкам, уже сгоняют на передовую мальчишек и стариков — а он требует железной дисциплины в мятежном войске, уже не найти в Татарском "ни одного двора, где бы не было покойника" — а он не скрывает перед Копыловым гордости: "Дивизией командуем!" (В.Литвинов. Михаил Шолохов. М. Худ.л-ра, 1985, с.137-138).
Не в счет, что Мелехов бьется в припадке после кровавой стычки с матросами, что он намерен спасти Кошевого от возможной расправы, хотя тот убил его брата, что нежен с детьми, жалеет погубленную красоту, увидев в степи труп женщины. "Что с того?" — изящно отмахивается Литвинов. Главное — он маньяк, опьяненный черной славой, погубитель жизни невинных, перешагивающий через трупы и кровь в поисках "третьего пути", защитник "группового эгоизма" (от клички "отщепенец" Литвинов открещивается, но суть та же). То есть перед нами другой герой, сконструированный по типу скорее Митьки Корщунова. И все-таки — правдоискатель...
Как можно добраться здесь до логики? Думаю, что никак. Вот он, тупик, в который зашли "ортодоксы". Вот какое прочтение романа навязывали они десятилетиями рядовым читателям, вузовцам, школьникам.
Когда Бушин напоминает, что "фундаментальная монография" Якименко вышла тремя изданиями, то этот аргумент в споре с Ф.Кузнецовым может кому-то показаться неотразимым, но только не тем, кто с ней сколько-то знаком. Ее основное содержание воспринималось уже в самом начале как оскудение критической мысли, догматизм, дилетантские поучения, удручающе многословные и поверхностные, но с претензией на "философичность" и "теоретичность".
Странная логика и у Бушина: он до сих пор считает нерешенным вопрос об "отщепенстве" и готов, видимо, пересмотреть проблему, но тут же утверждает, что у Якименко никакого "отщепенца" нет, а есть правдоискатель. Это мне напоминает байку, как оправдывался изворотливый друг, возвращая одолженный ему котелок вместо цельного — дырявым: во-первых, никакого котелка я у тебя не брал, во-вторых, когда я его брал, то он был уже дырявым, в-третьих — я вернул его таким же, каким брал, — цельным.
Не хотелось бы видеть талантливого публициста в одной компании с теми его подзащитными, которые запутались в дефинициях.
"БОЯТСЯ ПРАВДЫ..." Эти слова принадлежат М.Шолохову и относятся к авторам книг о его творчестве — Ю.Лукину, Л.Якименко, В.Гура, В.Литвинову. Сказаны они К.Прийме в июле 1980 года, касались тщательно скрываемых причин верхнедонского восстания (К.Прийма. С веком наравне. 1985, 187).
Судьбу казаков Дона, особенно в 1919 году, определила авантюристическая политика "расказачивания". Как и по чьей воле она проводилась, какими утратами обернулась для всей страны, Шолохов раскрыл в третьей и четвертой книгах эпопеи. Рапповцы сразу поняли, что у Шолохова свой взгляд на события, и приостановили публикацию третьей книги. Но автор не отступил, добился своего.
Последующие истолкователи поступили проще: пусть книга существует в своем виде, но острые моменты можно обойти. Например:
Почему у Штокмана не получился диалог с казаками, когда на митинге в Татарском его просили объяснить причину расстрела хуторян — без суда и следствия? Исследователи не объясняют.
Или взять "тактику" Кошевого. У Шолохова: "Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры не относился со снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на станичников, спрашивал: "Поборолся с Советской властью?" — и, не дожидаясь ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И не только рубил, но и "красного кочета" пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки".
Оказывается, Мишке Кошевому крепко запомнились слова: "...гнезда бесчестных изменников должны быть разорены, Каины должны быть истреблены..." И еще: "Против помощников Колчака и Деникина — свинец, сталь и огонь!"
Это слова из приказа Председателя революционного военного совета Л.Троцкого, точно приведенные в романе. Вот откуда шли ветры, раздувавшие пожар междоусобной войны. Исследователи до таких "мелочей" не доходили. Кошевой у них нередко предстает "рыцарем революции", даже когда "он с тремя товарищами выжег дворов полтораста станицы Каргинской", стреляет в столетнего деда Гришаку, отличавшегося добротой и честностью.
Шестидесятые годы стали поворотными в шолоховедении. Лежневское направление оказалась антиисторическим, несостоятельным.
Много значило опубликованное в 1963 году письмо Шолохова М.Горькому от 6 июня 1931 года, где определенно сказано о том, что принесла народная на словах, а на деле карательная власть большинству донцов. Шолохов особо заметил, что он сознательно умолчал в романе о более страшных фактах.
Письмо было известно И.Лежневу еще в 40-е годы, но он посчитал, что Шолохов перенес в 19-й год эксцессы периода "головокружения от успехов" — коллективизации. Никаких якобы ущемлений прав во время гражданской казаки не испытывали, если случались нарушения, то они немедленно пресекались. По существу, так воспринимали ситуацию и последователи Лежнева. Сознательно или по неведению, а скорее из-за боязни правды они преподносили концепцию писателя в извращенном виде.
В 1966 году выходит документальный очерк Ю.Трифонова "Отблеск костра". Отец автора Валентин Трифонов, комиссар экспедиционного корпуса, наблюдавший весь ход "расказачивания", докладывал в Москву: "На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во все горло кричать на площадях... При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами очень быстро скончаемся — от истощения. Южный фронт — это детище Троцкого и является плотью от плоти этого... бездарнейшего организатора" (151).
15 ноября 1960 года был реабилитирован самый основательный до Шолохова обличитель авантюры "леваков" Филипп Кузьмич Миронов, поплатившийся жизнью за правду. В пространном письме на имя Ленина он докладывал 31 июля 1919 года о действиях "лжекоммунистов": "уничтожение казачества стало неопровержимым фактом, как только Дон стал советским. Само собой разумеется, при такой политике коммунистов мира никогда не будет и контрреволюция будет жить...
Сшибают лбами казака и крестьянина, казака и рабочего. Боятся, чтобы эти люди не столковались и не примирились...
Я считаю это диким безумием и нелепостью. Не верю, чтобы честные рабочие фабрик и заводов примирились с фактом вырезывания честных людей и безвинных расстрелов таких же рабочих деревни, как они сами, хотя бы и во имя социального строительства..." ("Дон", 12. 106)
Миронов считал, что контрреволюционеры — не повстанцы, а те "назначенцы", занявшие посты руководителей, которые настолько накалили обстановку, что "Дон онемел от ужаса".
ЛЕТОМ 1970 года я встретился с Михаилом Александровичем на его квартире в Сивцевом Вражке, показал документы — доклады члена Казачьего отдела ВЦИК Данилова, члена Сокольнического района г.Москвы Краснушкина, секретаря Замоскворецкого района г.Москвы Нестерова, комиссара Ларина, Рогачева, Миронова. Они были очевидцами произвола властей и докладывали об этом в Кремль. Шолохов сказал:
— Я эти материалы знаю.
Он хорошо знал и периодику того времени, до чего "ортодоксы" не доходили.
Между прочим, они извращали и слова Ленина о среднем крестьянстве, сказанные на VIII съезде партии: "это — такой класс, который колеблется. Он отчасти собственник, отчасти труженик". Какой из этого он делал вывод? Быть очень осторожными, не допускать насилий, завоевать доверие. Кто мешает прочному союзу с трудовым народом деревни? Ленин отвечает:
"К нам присосались кое-где карьеристы, авантюристы, которые назвались коммунистами и надувают нас, которые полезли к нам потому, что коммунисты теперь у власти, потому что более честные "служилые" элементы не пошли к нам работать вследствие своих отсталых идей, а у карьеристов нет никаких идей, нет никакой честности. Эти люди, которые стремятся только выслужиться, пускают на местах в ход принуждение и думают, что это хорошо" (38, 198, 199).
Такое поведение властей он назвал идиотизмом, тупоумием, гибелью дела, "сознательно так работать могут только провокаторы" (38, 200).
И вот еще разъяснение: "У мелкого хозяина ни один социалист в мире никогда не предполагал отнимать собственность" (38, 256).
В порядке самокритики Ленин сказал и о том, что партия, занимаясь в деревне больше всего комитетами бедноты, не разработала вопрос об отношении к среднему крестьянству, "недостаточно шла на блок, на союз, на соглашение", "сплошь и рядом по неопытности советских работников, по трудности вопроса, удары, которые предназначались для кулаков, падали на среднее крестьянство. Здесь мы погрешили чрезвычайно... мы эту линию можем и должны выравнять и выправить" (38, 146).
Никакого обвинения народа, если даже речь идет о повстанцах, у Ленина нет.
В 60-е годы были привлечены и прокомментированы шолоховедами и документы другого рода — циркуляр от 24 января 1919 года от имени Оргбюро ЦК РКП(б) с предвариловкой Я.Свердлова о физическом истреблении верхов казачества и о других грозных мерах, распоряжения и доклады Донбюро РКП(б) (С.Сырцов), командования Южного фронта (И.Ходоровский) и другие.
Все эти материалы дали возможность поставить исследование "Тихого Дона" на прочную историческую основу.
В 1968 ГОДУ журнал "Русская литература" печатает мою статью "Тихий Дон" и его критики". В ней разделы: "Неправый суд над Мелеховым", "Почему Григорий "стал на грани в борьбе двух начал?", "Надо, чтоб "силу узрели", "Рецидив давней "ортодоксии".
Оттиск статьи я послал Михаилу Александровичу с надписью:
"Так мы сражаемся, дорогой Михаил Александрович, постигая смысл Вашей великой книги".
Пришел ответ: "Дорогой Федор Григорьевич! Статью получил. Спасибо. В "сражении” так держать".
Ваш М.Шолохов.
14.1.69
Вешенская".
А вот как "держался" за свое Якименко:
"Внеисторический абстрактно-моралистический подход к произведениям советской литературы приводит не только к идейно-художественным утратам, но нередко и к превратным толкованиям самого содержания...
В новой статье "Тихий Дон" и его критики" ("Русская литература", 1968, №2) Ф.Бирюков, в сущности, дополняет и развивает выводы прежней работы "Снова о Мелехове". О статье Ф.Бирюкова я говорю сейчас лишь потому, что именно в ней методология субъективизма, прикрывающаяся бумажными латами борьбы за гуманизм и справедливость, выступает во всей своей обнаженности". ("Ленинское наследие и современная литература", сборник статей, с.263. Первоначально — "Вопросы литературы", №8, 1969).
"Ультрасоветский" критик Якименко (это определение, данное Ф.Кузнецовым, Бушин воспринял с иронией, а оно вполне соответственное) на всесоюзном совещании критиков призывал, по существу, к применению санкций к "Русской литературе", открывшей дискуссию о Шолохове, в ходе которой умозрительная позиция "непогрешимого" исследователя упоминалась чаще всего с отрицательным знаком.
В 1973 году "Наш современник" печатает мою статью "Крестьяне в эпосе М.Шолохова" ( №7, 10). Публикация еще не завершена, но вдруг в "Правде" 27 января 1974 года статья — "Высота критериев", где тот же "ультрасоветский" и я бы добавил "ультраортодоксальный" приписал мне "попытку придать крестьянину исторически неизменные черты, превратить его в своеобразный эталон нравственности", "во что бы то ни стало "оправдать" и "защитить" крестьянина". Резюме: "Произвольная по своим выводам, путанная по своему характеру статья Ф.Бирюкова — показатель того, к каким нежелательным последствиям может приводить субъективность оценок, отсутствие выверенных научных критериев анализа современного литературного процесса".
Публикация статьи была приостановлена. Редактора С.Викулова пригласили в секретариат правления писателей РСФСР для объяснения. Шутка ли: выступил руководитель кафедры теории литературы и литературной критики Академии общественных наук при ЦК КПСС, да еще в таком органе.
Михаил Александрович, как мне передали из Ростова, обеспокоен, выясняет, что случилось. Затем присылает мне телеграмму. Передана из Вешенской 14 февраля 1974 года.
“Дорогой Федор Григорьевич!
Встретимся в апреле в Москве, поговорим по всему кругу вопросов, в том числе и о неверной заушательской статье Льва Якименко. Привет.
Шолохов.”
Телеграмма спасла положение. Журнал напечатал продолжение моей статьи в четвертом номере за 1975 год.
Еще документ из той же серии. Ростовский журналист К.Прийма посвятил четверть века собиранию материалов о зарубежных изданиях Шолохова. Он установил связи с переводчиками, критиками, корреспондентами, издателями, политическими деятелями. Подготовил рукопись книги. Ростовское издательство пригласило меня стать научным редактором. По сложным вопросам приходилось обращаться к Шолохову. Он просил не сглаживать отрицательные отзывы. Еще в 1955 году он выступил со статьей в журнале "Иностранная литература" (№2), где сказал:
"Помню, с каким интересом я знакомился с откликами зарубежных читателей, в том числе и американских, на издание "Тихого Дона". Эти отклики были разноречивы, далеко не все я в них принимал, но для меня как писателя они были поучительны".
Он выражал пожелание, чтобы журнал становился как бы "круглым столом" для мастеров культуры всех стран.
Прийма собрал 400 изданий книг писателя, 1500 статей из периодики, около 300 писем. Все было передано в дар Ростовскому музею краеведения и этим положено основание шолоховского фонда.
Конечно, одному Прийме тяжело было прокомментировать весь материал, здесь требуются усилия коллектива специалистов. Но он стремился к этому и многого достиг. Книга "Тихий Дон" сражается" вышла в мае 1972 года. Отклики — отечественные и зарубежные — были благожелательными. Назову хотя бы статью Я.Засурского ("ЛГ", 9 августа, 1972), Б.Агуренко ("Вечерний Ростов", 24 мая 1972). Позже К.Прийме была присвоена ученая степень доктора филологических наук.
Не по душе пришлись труды журналиста тому же Якименко. На писательском съезде он обрушился на книгу. Это был явный выпад против автора со стороны монополиста темы — "Творчество Шолохова".
Михаил Александрович не оставил этой очередной акции без ответа. К тому времени он успел прочитать и мою книгу — "Художественные открытия М.Шолохова". Отозвался телеграммой:
"Получил письмо и вашу книгу. Добротное исследование. Поздравляю. И дальше так держать. Выступление Льва Якименко 22 июня в комиссии съезда писателей и его закулисная возня в целях дискредитации новаторской талантливой монографии Константина Приймы "Тихий Дон" сражается", получившей высокую оценку в советской и зарубежной прессе, есть показатель утраты им чувства реальности. Это не делает чести ни ему, ни Академии, которую он представляет. Время показало, что приснопамятная его "концепция" отщепенства Григория Мелехова потерпела крах. Верю, что и теперь ему не помогут ни высокие трибуны, с коих он клевещет, ни его дилетантские поучения, печатающиеся под рубрикой "Вопросы теории". С приветом
М.Шолохов."
Резко? Да. Но я объясню, чем это вызвано. А прежде еще один документ.
Профессор С.И.Шещуков обратился к писателю с просьбой уточнить, действительно ли он благодарил в письме Якименко за его исследования. Уточнение было необходимо, так как прозвучало на заседании специализированного Ученого совета при МГУ во время защиты одной докторской диссертации. Шещуков был официальным оппонентом и пытался доказать правоту соискателя, критиковавшего труды Якименко. 11 мая 1983 года Шолохов ответил телеграммой. Она была опубликована в "Нашем современнике" (№5 за 1985 год).
"Несомненно, Вы правы: "Концепция" Льва Якименко об отщепенстве Григория Мелехова построена на антиисторизме, незнании правды жизни и потому она потерпела крах. Потуги якименковцев, вроде профессора МГУ П.Николаева, чтобы реабилитировать "концепцию", траченную молью, при его лживой версии, будто я в письме выражал благодарность Льву Якименко за его ошибочные исследования, показывают, насколько еще живучи кое-где отрыжки рапповщины.
Михаил Шолохов".
Теперь о резкости телеграмм. Шолохов много натерпелся от клеветников, завистников, рапповских наставников. Но не меньше терзала его "ортодоксальная" критика. На словах — восхищение талантом реалиста, знатока жизни, художника, а в конкретном анализе — подмена шолоховской правды совсем другой. По характеру он принадлежал к тому типу людей, которые не принимают восхвалений. Но вот если добирались до убеждений, в этом случае никаких никому уступок...
В статьях и книгах о нем Шолохов обнаруживал вульгаризаторские извращения, упрощенчество и антиисторизм, зыбкость научной основы. Долгие годы молчал. Но когда увидел, что ложные убеждения одерживают верх, он больше молчать не мог.
СЛАБЫЕ СТОРОНЫ работ Якименко объяснимы. Он наскоро, копируя во многом предшественников, написал кандидатскую диссертацию. За эту же работу начал добиваться докторской степени. И, вопреки положениям, как-то сумел добиться. Не уточняя выводов, он занялся тем, что усиленно издавал и переиздавал одно и то же в разных объемах — полном и сокращенном. Это стало его главным делом. С оппонентами, которые советовали не гнаться за тиражами и количеством листов, а уточнить выводы, он грубо разделывался и в печати, и на разных совещаниях, писательских форумах, дошел до того, что в "Вопросах литературы" обвинил серьезного ученого А.Бритикова в "своеобразном мародерстве", а В.Петелина — в заимствовании из его текстов (1969, 8, 80). О чем думал редактор журнала В.Озеров, допустивший такое непотребство, — неизвестно. Клевета, разносы, шельмование стали приметами его стиля. Он возомнил себя непогрешимым теоретиком. Никто так крикливо не декламировал о методологии, научности, вывернности суждений и никто так скоро не забывал об этом, как именно он.
"Только владея обширным арсеналом марксистско-ленинской методологии, мы можем верно оценить сущность того, что мы называем литературным процессом". ("Ленинское наследие и современная литература", 1971, 260). Таких фраз у него десятки. На деле же никаким "арсеналом" он не владел.
Опасным было то, что он объявил себя монополистом шолоховской темы. Это как бы его приусадебный участок. Он здесь "управляющий".
Необходимо сказать и о групповщине. По мере того, как все больше обнаружилось отставание Якименко от нового уровня исследований, его все выше возносил круг друзей. Он платил им теми же комплиментами. В.Озеров не уставал хвалить Якименко, Якименко — Озерова. Ю.Суровцев восторгался каждым словом Якименко — тот отвечал взаимностью. Друг друга превозносили за ум, находчивость выражений. С повышенной признательностью цитировали друг друга. Читаешь, бывало, статьи, рецензии — поражаешься, как отработан механизм, до какой беззастенчивости доходит дело.
В "Вопросах литературы" можно было найти такое. Вот статья Озерова — "Глубина обобщения, четкость методологии". Первым в ней назван Якименко. И в том же номере статья Якименко "Научность, объективность, принципиальность" — о самом редакторе журнала (1966, 6). Статья значится в "КЛЭ" — библиографическом указателе об Озерове. Таких случаев хоть отбавляй.
Самореклама, упоение славой, положением по должности, высокомерие, хвастливость, взаимная комплиментарность стали до такой степени открытыми и привычными, что сами авторы нисколько не ощущали неловкости.
В.Озеров должен бы знать, какие провалы обнаружены исследователями в работах Якименко, но он смотрел на это с изящным небрежением: книга Якименко о Шолохове находится, уверяет он, в ряду "получивших общественное признание". ("Новый мир", 1971, 6, 240). Не слишком ли это размашисто и безответственно для редактора научного литературного журнала?
Все это делалось под знаком борьбы за партийность, реализацию постановления ЦК о критике, которое было использовано как рычаг для возвышения одних и опрокидывания других по групповым соображениям. Учреждали для себя прокурорские должности, а оппонентов делали безгласными. Вполне понятно, почему В.Литвинов получил в 1981 году за свой опус "Михаил Шолохов" премию от Союза писателей СССР. А Якименко был выдвинут на Государственную, но не прошел. Комитет по премиям избежал опасной ошибки.
В шолоховедении вводился, если использовать традиционное определение, аракчеевский режим. Возвращусь к приведенным фактам.
...Форум критиков. В Центральном доме литераторов заполнены все места в зале. Оратор критикует "Русскую литературу". Прошу слово для разъяснения. Не получаю. Подхожу к Г.Маркову. Объясняет:
— В таком случае придется предоставлять слово и всем другим, кого критиковали.
В перерыве подходит ко мне ректор Литинститута В.Пименов.
— Георгий Мокеевич просит отговорить вас от выступления. Да и зачем? Шолохов на вашей стороне. Это главное...
Уговорил. Тон был очень добродушный, а всего недавно вызывал на личную беседу и давал знать, что нельзя сотруднику такого вуза утверждать ересь.
Был разговор и с главным редактором "Правды" В.Г.Афанасьевым, показал шолоховскую телеграмму. Ответил:
— Да, вопрос серьезный. Выясню. Поговорю с М.В.Зимяниным.
Затем — по телефону:
— Признаем нашу ошибку. Но опровергать не будем.
Прихожу в журнал "Знамя", спрашиваю В.Кожевникова:
— Ваш журнал три раза выступал против меня, но почему я не имею права ответить хотя бы В.Панкову? Вы же идете против Шолохова.
— Три раза? — уточняет он. — Да это перебор. Я скажу им...
Ну а насчет моего ответа так и не договорились.
Несомненно, действовала общая установка и в "Правде", и в Академии общественных наук, и, надо полагать, как доказывают другие факты, со стороны главного идеолога М.А.Суслова и его помощников.
Вмешательство Шолохова было необходимо. Оно становилось известным и многих отрезвляло.
ВЛАДИМИР БУШИН полагает, что спор об "отщепенстве" будет продолжаться. Думаю, что с этим все ясно. Теория, "траченная молью", преодолена. Даже Якименко в 1977 году согласился, что допускал "весьма значительное упрощение... Короче говоря, нельзя сводить сложнейшую нравственную жизнь Григория Мелехова к борьбе собственнических предрассудков с чувствами крестьянина-труженика". ("Творчество М.А.Шолохова". Сов.пис., 1977, 138).
Но отойти от прежней основы и в третьем издании монографии он не смог. Однако некоторое прозрение пришло и к нему.
Споры вокруг эпопеи, несомненно, будут продолжаться. Ее проблематика очень современна.
Колебание Мелехова — это явление международное и относится не только к крестьянам, но и к разным промежуточным слоям, где все зависит от умения завоевывать доверие, чего долго не удавалось сделать на Дону.
Эпопея важна для осознания того опасного явления, что оживает узкий национализм, сепаратизм, междоусобица, а недалекие руководители помогают, по выражению Мелехова, "стравить людей".
Мысль о народовластии, подборе руководителей по нравственным и деловым качествам, о защите личности, бытовых традиций, о равенстве, пагубности самоуправства, экстремизма — все это выдвинуто на первый план в романе.
Шолохов стал писателем, отстаивающим, наряду с классовыми, нормы общечеловеческой морали, созданной тысячелетием развития народной культуры. Он показал в неотразимых картинах, как злоба и ненависть перерастали в первобытное состояние взаимного уничтожения.
Много актуального содержит эта книга века. Только надо, чтобы решительно и напрочь были отброшены вульгаризаторские построения, низводящие весь строй высоких идей к примитиву.
