“НИ ОТ КОГО Я НЕ ЗАВИШУ”

Author: Владимир Котляров (Толстый):
“НИ ОТ КОГО Я НЕ ЗАВИШУ” (Беседа в Париже, в редакции журнала Мулета", с Владимиром Бондаренко)
43(360)
Date: 25-10-2000
Владимир Бондаренко. У нас в Москве о "Мулете" и о Толстом ходят самые чудовищные легенды. Мол, есть такая талантливая эпатажная русская компания в Париже: вы, Хвост, Таня Горичева, Путилин, Бахчанян, ранний Лимонов, независимы от всех, устраивают провокационные акции, пьют и гуляют, в перерывах рисуют и пишут. А еще мне Мария Васильевна Розанова призналась, что при всей вашей вражде, как и положено в русской эмиграции, она признает: "Мулета" не брала деньги от ЦРУ, ни от КГБ, ни от других известных своей ангажированностью фирм. И существует сама по себе, являя собой русский авангард в парижской оболочке. На самом деле, от "Континента" до "Посева" все крупные русские эмигрантские издания, сейчас уже не секрет, подпитывались спецфондами, что признавал и покойный Владимир Максимов, потому и вели четкую политическую линию. По сути, "Мулета" вне политики. Какое искусство вы защищаете? Ваше кредо как художника и поэта? Я знаю, что ваше положение в эмиграции еще более усугубляется тем, что вы — крайний авангардист в искусстве. Что в наше время почти автоматически предполагает космополитизм и издевательство над сакральными религиозными и патриотическими чувствами своих соплеменников. И в то же время вы в ряде статей и в журнале Олега Красовского "Вече", и в своей газете "Вечерний звон" заявили себя как крутого патриота, русского националиста. Увы, вы сами себя загнали почти в ловушку. Вы все равно чужой для большинства патриотов, не воспринимающих ваше искусство, и вы чужой для своих коллег-авангардистов, как правило, чистящих крылышки под сенью статуи Свободы и охотно собирающих гранты и стипендии у западных либеральных фондов, отрицающих все национальное и державное.
Как нам соединить всех патриотов России вместе? Пусть каждый защищает свое искусство и спорит, полемизирует с иными направлениями, но в борьбе за Россию мы должны быть едины. Как вы думаете, объединяться когда-нибудь левые и правые патриоты?
Владимир Толстый. Думаю, нет. Левые и правые патриоты по-иному относятся к форме. К форме русского языка, который с неизбежностью используется всеми. Скажем, для крайне правых патриотов невозможны художественные эксперименты. Я в вашей газете никогда не видел верлибра...
В.Б. Как же, а Слава Куприянов и его стихи. Мы даже Алину Витухновскую печатали...
В.Т. Может, и пропустил что. Но в целом, признайте, вам нужны обязательно ямбы и хореи. Стихи всегда носятся в воздухе. Важно, какую идею художник преследует. Во все мире давно уже рифмованная поэзия употребляется только для рекламных объявлений. Если рифма, то западный читатель подразумевает нечто пародийное или рекламное, он всерьез уже такие стихи не воспринимает. В вашем замечательном предисловии к моей статье "Демократический фашизм" вы, Владимир Григорьевич, пишете, что хотели бы напрямую, без космополитических посредников, общаться с мастерами западной национальной культуры. Но в западной культуре рифма, как я уже говорил, используется лишь для рекламы, для самых низкого потребительского класса стихов. У них тоже были когда-то большие поэты, которые писали в рифму, но сейчас время такое, когда ценность интонации значительно выше, чем ценность рифмы. А страсть значительно важнее смыслового наполнения. До тех пор, пока правые патриоты не примут того что есть Художники с иной воздушной аурой, с иным ощущением формы, с иным отношением к слову до тех пор, пока традиционалисты не позволят нам, левым патриотам, которых очень много в России и в эмиграции, работать рядом с ними, печататься рядом с ними наравне в одних журналах. До тех пор не может быть примирения. В России сейчас величайшего поэта всех времен и народов Владимира Маяковского никто не считает за достойного представителя русской национальной культуры. А для меня — он истинный свет в искусстве. Так что дело за вами: пустите авангардистов-патриотов в ваши издания — и наступит то самое политическое объединение...
В.Б. Я не буду сейчас спорить о формах. Я все-таки больше традиционалист, хотя когда-то писал отчаянно левые стихи, читал их Бродскому и Губанову, работал вместе с кинетами в Питере. Но моя хворь левизны осталась в семидесятых. Я согласен с вами, Владимир, в другом. Надо дать всем высказаться у нас, на нашем патриотическом плацдарме. Не загонять искусственно русских молодых ребят в заповедники Сороса и Букера... Скажем, давно уже слежу за митьками и вижу их явный крен, особенно того же Шинкарева и Шагина в нашу патриотическую сторону. Я вижу державность многих маньеристов. Не случайно же в последние годы жизни ушел к национал-большевикам Сергей Курехин, не случайно к ним тянется Витухновская. Американизация обрыдла всем настоящим творцам, все уже искусились Западом, и кто посильнее, не склонен и далее им продаваться за жалкие стипендии. Но захотят ли они сами сотрудничать в наших газетах и журналах? Вы призываете нас: пустите экспериментаторов, вольных художников в свои газеты и журналы. Но вы, Владимир, в Париже немного отстали от действительности. Многие сочувствующие нам постмодернисты и иные новаторы сами боятся идти в наши издания. К примеру, Алина Витухновская сама мне недавно сказала: после публикации в нашей газете на нее обрушилась еще одна волна репрессий. Ей отказали в поддержке. Она еще сидела в тюрьме, а всякие Баклановы и прочие именитости из ПЕН-клуба убеждали, что ее выручать не надо, так как она патриотка. Еще одна известная писательница, осмелившаяся дать свой рассказ к нам, тоже признавалась мне. Мол, Володя, я душой с вами, но если буду продолжать печататься, меня переводить не будут, пьесы ставить не будут... В так называемом "свободном мире" публикация в "Завтра" автоматически перекрывает выход на заграничные издания, поддержку Сороса, поездки и гранты.
Увы, наши молодые новаторы от искусства часто элементарно боятся идти к нам, признаваясь в своих патриотических чувствах лишь за бутылкой вина где-нибудь в Коктебеле или в подвале ЦДЛ. А традиционалистам бояться нечего. Они заняли окоп и держат оборону, выживают, несмотря ни на что. Из андеграунда не побоялись к нам прийти Эдуард Лимонов, Александр Дугин, захаживает Юрий Мамлеев. Вот, пожалуй, и все.
В.Т. Я-то сам давно ни от кого не завишу. Настолько давно отказался от всяких либеральных субсидий и фондов, залов и издательств, делаю свое дело и выживаю сам по себе. И признали меня здесь, прежде всего сами французы, устраивают выставки, переводят стихи, называют "творцом новых форм". Мои французские работы все уже проданы, а русские копятся, копятся. И уже новые художественные мафии недовольно смотрят из Москвы в мою сторону. Ну и хрен с ними. А с митьками я поговорю. Уверен, они вашу газету поддержат. Митя Шагин стопроцентно даст вам свои тексты...
В.Б. А я даю сто процентов, что эти тексты митьков опубликую в своей газете.
В.Т. Самый интересный из митьков для вас, думаю, из художников слова Володя Шинкарев. Он человек незаурядный. У него техническое образование, закончил геологоразведочный факультет, много ездил. Он знает глубинную Россию.
В.Б. Вы, Владимир, как и многие герои моих статей, родились в знаменитом 1937 году. Тоже были инженером. Работали в Москве, и как занесло вас сюда, в Париж? Что сделало вас художником, поэтом, а потом еще и киноактером?
В.Т.Я вам, Владимир Григорьевич, сейчас подарю роскошное поэтическое издание. Десять русских поэтов и десять французских. Я сам вывез десять русских поэтов в Марсель, нашел деньги и провел небольшой поэтический фестиваль. Я все нахожу сам. Поэтому и независим ни от кого. Вот так, независимо ни от кого, я и в Париж попал. Ни к каким диссидентам не примыкал. Писал, что хотел. Рисовал, что хотел и в Москве, и в Питере, и в Риме, и в Париже. Вот вам двуязычный сборник, в нем двадцать авторов. На коричневых страничках — русский текст, на белых страничках — французский. Это у нас считается образцовым изданием. Я разослал и раздарил этот уникальнейший сборник многим журналистам и критикам — и не получил ни одной рецензии. Простых упоминаний в газете и то не было. Меня боятся эти либеральные журналы как огня. Смотрите, какой роскошное издание, всего шестьсот экземпляров. Вышел этот сборник в памятном вам 1993 году, когда вы все сидели в Доме Советов. Мне здесь помогают лишь французы. Жульен Блен, например, крупнейший организатор выставок. Я здесь нахожусь в самом центре авангардной французской поэтической жизни. Недавно выставлялся с тремя крупнейшими каллиграфами Запада. Я же кроме поэзии, живописи и кино, еще каллиграфией занимаюсь. Пишу на картинах, на галстуках, на металле и так далее. Стараюсь делать то, что я хочу. То же старался делать и в России, поэтому лишь в угрюмое брежневское время оказался здесь. Там было скучно. А теперь здесь скучно, а у вас жизнь кипит. Я ведь державный анархист, поэтому душой с вами. Мне в России и сказали: потому не будет никакой рецензии на твои издания, что не о том пишешь. А я Ельцина, извините, матом крыл на своих выставках. Был же большой скандал на открытии выставки в Париже, где выставили мою работу с ругательствами в адрес Ельцина. Посол России во Франции прилюдно ударил по работе кулаком, стекло у рамы разбил, я так и храню эту работу с разбитым стеклом... А на французский язык давно уже все мои стихи переведены. И был случай, когда один питерский поэт, ныне покойный Вася Конд-ратьев, прочитав мои стихи на французском, взялся их переводить вновь на русский.. Я даже книжечку издал — мои стихи на русском и его переводы этих стихов. Интересный эффект. Он написал замечательное предисловие. Мне бы хотелось, чтобы в России его почаще вспоминали — Васю Кондратьева из Питера. Он молодой был, мало успел сделать. И потом он был из тех, кто не любил ходить по журналам и упрашивать издателей. Он был гордый человек. Хотите печатайте, хотите — нет. Он погиб одиннадцать месяцев назад в Питере. Упал с крыши дома прямо в пролет. Он любовался часто Петербургом с крыши дома. Даже стихи там писал.
В.Б. Вы говорите, что здесь одиноки и независимы. Но почему среди русской эмиграции такое отчуждение друг от друга? Почему русские за рубежом не уживаются вместе? Трудно даже составить общую антологию живущей русской эмиграции. Одни скажут: ах, если в ней будет Толстый, меня не надо. Другие скажут, если в антологии поместят Григория Климова, я участвовать не буду. Третьи откажутся, потому что в центре будет Иосиф Бродский. Увы, единство обретается только после смерти, и тут уж по алфавиту все рядышком стоят на полочках — от поклонника Муссолини Арцибашева до троцкиста Виктора Сержа. Только тогда окажутся вместе, совсем рядом парижане Рудинский и Рутыч. Что же мешает встретиться в жизни? И как нам собрать в Москве музей русской эмиграции при таком разногласии даже наследников?
В.Т. В музей эмиграции годится все, что уникально и художественно. Все, что в единственном экземпляре. Даже если плохо написано, даже если эмигранты заблуждались, прославляя кто Гитле-ра, кто Муссолини, посмотрите, чего не надо было делать...
В.Б. Так и должно быть. От Вонсяцкого и Родзаевского до Бориса Вильде и матери Марии. И пора уже организовывать такой музей, пока многое еще в памяти, и многие архивы целы. Ведь знаю же точно, здесь у вас сотни русских архивов сгорает каждый месяц. Ушла из жизни первая эмиграция, уходит из жизни вторая, а наследники сплошь франкоязычные, англоязычные. До России никакого дела нет, летят в огонь и на помойку драгоценнейшие документы...
В.Т.Тут все друг друга не любили. Первая ненавидела вторую эмиграцию. Потом вместе ненавидели третью. Сейчас все не замечают новейшую, четвертую, правда, и она не хочет с эмигрантами общаться. Старается быстрее офранцузиться. А я уж сразу во всех черных списках. Так и в Россию доносят: Толстого не пускайте. Вот все эти Мараты Гельманы и чураются меня. Хорошо в Петербурге у меня есть друзья. Галерея "Борей", все митьки, с ними и выставляюсь. Я — верующий православный человек, ко всему отношусь спокойно. Только насильственную смерть человеческую не принимаю. Жизни нельзя лишать никого. Есть другие меры, другие способы изоляции. Из-за этого я и с моим другом Лимоновым поссорился. Он же в Париже все русские тексты сначала к нам нес, в "Мулете" в каждом номере почти печатался. Но его призывы к насилию я не принимаю. Даже с таким дерьмом, как Ельцин, другими способами бороться надо.
В.Б. Ну а что делать с теми, кто подписал расстрельное письмо "Раздавите гадину" в 1993 году, благословив Ельцина на кровавый октябрь? Там же и Белла Ахмадулина, и Окуджава, и молодой Чернов?
В.Т. На лесоповал. На лесоповал...Ахмадулина талантлива, но она полностью разрушенный человек, она, может, и не понимала, что подписывает. Так ведь часто делают. Подсовывают бумагу и все. Если вы знаете, я в восьмидесятые годы выпускал газету "Вечерний звон", и там рассказал историю, как собирали подписи, когда Георгия Владимова выгоняли из "Граней"... Прочитайте в первом номере, он есть в Москве у Дудинского. Думаю, так же собирали подписи и в "Раздавите гадину", нужны были имена, кого-то специально подпаивали. Кого-то обманывали. А на кого-то надавили из западных издательств. Печатаешься у нас — подпиши... Методика одна и та же. Эта шобла убеждений уже давно не имеет. Есть интуиция, где денег дадут и где напечатают. Для них, они это и не отрицают, деньги стали оправданием всех их поступков. Бандит Ельцин сказал: "Богатейте, как можете".
В.Б. Ну и в результате, что осталось от русской эмиграции в Париже? Есть ли художественная жизнь русского Парижа после исчезновения "Континента", замирания "Синтаксиса", ухода всех могикан из жизни?
В.Т. Практически русского Парижа сегодня нет. Во-первых, полностью вымерла высокоталантливая первая эмиграция. Действительно преданные России, действительно болеющие за Россию люди, за русскую нацию, за культуру, за древние традиции. Те, кто были старостами в русских церквях и приходах, те, кто жертвовали на несчастных русских эмигрантов. Они ушли в мир иной. Вторая эмиграция изначально была предана Западом, они все десятилетиями боялись выдачи обратно в Советы. Они все таились, прятались под псевдонимами, меняли места жительства. Во Франции они всегда подвергались гонениям, до брежневских времен. Здесь они часто даже скрывали, что они русские, выдавали себя за сербов, болгар, украинцев, поляков. У нас была одна знакомая, так она десятки лет жила в заброшенном немецком бункере на берегу моря, боялась, что ее поймают и отдадут в Советский Союз. Ведь почти все они были связаны с власовцами, служили у немцев. К тому же Гитлер их послал во Францию, они тут воевали вместе с эсесовцами против союзников, сражались с партизанами. Поэтому здесь, во Франции, они просто были выброшены из общества, они не смогли здесь создать свою культуру, который поколением отличался бы от предыдущего периода. Они все — люди из подполья. До сих пор неожиданно всплывают откуда-то из глубин. Я недавно был в Испании и купил рукопись в Сарагоссе.
В.Б. Прямо мистика какая-то. Рукопись, найденная в Сарагоссе...
В.Т. Я эту книжку назову "Рукопись, купленная в Сарагоссе". Это русский человек из второй эмиграции, только сейчас решил опубликовать им написанное. И очень интересно.
В.Б. Вы напишите историю этой находки нам в газету. Тем более я сам давно уже занимаюсь второй эмиграцией. И то, что вы рассказываете, мне знакомо... Вообще, присылайте нам в Москву интересные рукописи, те, что не можете издать сами.
В.Т. Я честно скажу, в Москву пока боюсь посылать. У вас сейчас царят в культуре такая пошлость, такой цинизм, такая продажность. Иногда смотрю здесь ТВ, у нас в Париже такой пошлости до экрана не допустили бы. Чего стоит "Поле чудес"? Неужели это и есть сегодня русская национальная культура? А другой-то не видно наяву... Ваши издания малочисленны и сюда не доходят. Расхлябанный цинизм, ведущим на все плевать... Как можно не уважать так народ? Народ, с которым ты живешь? Это какой-то стыд. Чванливые, хамские, самоуверенные и наглые...
В.Б. Среди ваших близких друзей, соавторов по "Мулете", среди "черной богемы", как вас прозвал Александр Галич, прекрасный русский поэт Алексей Хвостенко. Выходец из Питера. Ему сейчас исполнилось шестьдесят лет. Мы поздравляем Алексея с юбилеем. Желаем новых стихов и песен. Что вы можете сказать о Хвостенко?
В.Т. Многим он кажется чуть ли не забулдыгой. Либеральная русская элита его тоже чурается. "Черная богема". На самом деле — это рафинированный, образованнейший человек. Один из самых эрудированных ценителей мировой культуры. Он прекрасно знает римскую и греческую литературу, знает всю западную мировую поэзию. Хотя живет он, как последний клошар. Его жизнь как-то оттолкнула. У него есть маленькие книжечки, изданные мизерными тиражами. У нас были временами тяжелые отношения. Но потом вновь мирились. Он ведь, как и я, — еще и артист. И очень сильный артист. Я в том году сыграл в его пьесе. Он же еще и драматург замечательный. Его пьесы шли на Бродвее. Конечно, Хвост — очень элитарный автор. У него не бывает большого зрителя. Но с ним интересно. Он — творец. Я играл в такой его авангардной пьесе "Играем Горького "На дне"..."
Я играл одновременно Костыля, хозяина ночлежки, и Клеща, рабочего человека. Суть пьесы в том, что раб и хозяин как бы одно и то же, скованы одними отношениями...
В.Б. Мне кажется, в России сегодня не хватает журнала патриотического авангарда. Знаю, что есть немало художников и поэтов, особенно среди молодых, политически мыслящих так же, как и мы, знаю, что много национально ориентированной молодежи и среди рокеров, панков. Концептуалистов. Одни имена Сергея Курехина, Егора Летова, Сергея Троицкого, Эдуарда Лимонова, Александра Дугина чего стоят. Тянулся к нам и Александр Башлачев, и Игорь Тальков. Вы сами можете дополнить этот список. Где им печататься? У них нет своей творческой трибуны. "Лимонка" — чисто политическая газета. Дугинские издания чересчур аналитичны и научны. Я пробовал было убедить лидеров "Юности" занять такую нишу, но, очевидно, нет у них авангардистского запала. Вот бы перевести "Мулету" в Россию, найти спонсоров — и, я уверен, журнал заживет. Ибо он просто необходим. Русский авангардный журнал национального патриотического направления.
В.Т. Конечно, вы правы, Владимир Григорьевич. Я это вижу по себе. Ваши журналы "Москва" и "Наш современник" консервативны по форме, а я обладаю авангардным сознанием. Мне хочется добиться того, чтобы я был понят. Чтобы быть понятым, надо быть понятным. Любые средства художественные хороши, чтобы усилить психологическое действие на читателя. Скажем, я рисую на деньгах и этим как бы уничтожаю деньги. Ввожу иную сакральность в доллары и рубли. Я просто не могу быть таким, как некоторые ваши авторы. Я одну из денежек так и расписал текстом о праве автора и посвятил Владимиру Владимировичу Маяковскому. Этим текстом я хочу закончить нашу с вами беседу.
"Ни один язык недостаточен для автора или поэта. Автор — артист, часто творит против своего языка и вопреки ему. Однако являясь порождением языка, творец отдает ему долг, сотворив до него несотворимое. Он увеличивает изначальное богатство. В конце концов великие языки и великие авторы сливаются во вселенской всемирной взаимной любви. И остаются неразделенными. Автор, который сознает свое право, имеет право ломать язык. Поэтому русский язык такой великий. Пушкин был величайшим авангардистом. И при всем моем громадном уважении к Державину и Сумарокову, Пушкин поломал по-своему язык и сделал русский язык великим."