ЛЕГЧЕ ОТРАВИТЬ...

ЛЕГЧЕ ОТРАВИТЬ...
29(242)
Date: 21-07-98
У МЕНЯ ДВА ГОДА НАЗАД умерла жена. Живем теперь мы вдвоем с сыном в трехкомнатной квартире. Я — вдовец, да сын разведенный. С ним, с пьяницей, кто жить станет? На три комнаты у нас один стол на кухне, три расшатанных стула, две железные кровати, платяной шкаф без дверцы, да барахла чуть. Все-все пропил сын! Пока жена моя была жива, следила за вещами, а я-то не услежу.
Я — инвалид второй группы Отечественной войны. Лежу на кровати, слышу шум. Пока подымусь, протез пристегну, выйду — уже швейной машинки нет! Потом — телевизор, потом и вся мебель. Телефон пропил, я новый купил. Он и этот пропил. Тогда я опять купил, и Надьке, соседке, отнес. Надо, беру его и звоню.
Я под миллион пенсию получаю. Как получу, сын отымет, пропьет. Потом я стал закапывать часть. Переложу в баночку с крышкой, закрою ее и закопаю где-нибудь по пути домой. Так все равно догадался, выследил, потом идет после меня, выкапывает.
Я на фронте воевал, на мину наступил, ногу по колено оторвало. Верите, ни одной слезинки не капнуло из глаз. Пятьдесят лет не плакал! А сейчас научился. Сижу или стою, или домой иду — плачу, слезы одна другую догоняют, остановиться не могу, хоть и стыдно перед людьми.
Еще заразной болезнью заболел, легкими. Подолгу лечиться приходится, лежать в больнице. Отпрошусь домой помыться, приду, а там сын всегда пьяный, угрожает мне. Бывает, в дверь войду, а он вместо “здравствуй” говорит:
— А, явился! Опять бутылку один выпил? Я тебя, старикан, насквозь вижу!
Я не отказываюсь, что сам грешу по этой части. Курить не курю, откуда и болезнь взялась? А сын курит, но не болеет. А вот выпить иной раз выпью. Фронт вспоминаю, молодость, Шуру, жену мою, как потом его, Борьку, родили, как праздники праздновали вместе — жизнь была! И для чего я жену пережил?.. Сижу, вспоминаю, плачу...
Ну вот, теперь о том, что рассказать хотел. Жил я так с ним, мучился два года. А потом, слышь, как кол в голову вонзили: сам не помираю, мучаясь, живу, а тут еще Борька житья не дает, хоть голову в петлю — и конец! Дай, думаю, я сам его отравлю. Таблетки от болезни нам очень сильные дают, сам видел, как собака от нескольких таблеток сдохла.
И стал действовать: наэкономил этих таблеток, домой отпросился, как обычно, на выходные. Приехал, купил бутылку водки. Помылся, говорю сыну:
— Не буду ждать понедельника, что-то плохо чувствую себя, уеду сегодня обратно.
— Ну, давай, поезжай, — говорит.
Вот я эту бутылку открыл в туалете, половину сам выпил, а в оставшиеся полбутылки высыпал все таблетки, что в кармане были. Потряс несколько раз для верности и на кухне поставил ее незаметно за ситцевой занавеской на подоконнике. Стол рядом с окном стоит. Вижу — эту бутылку через занавеску на свет видно, даже видно, сколько водки в ней осталось. “Ну, — думаю, — эту бутылку пополам с тобой, Борька, выпьем. Я свою половину принял, а это — тебе!”
Верите, нет: перекрестился на красный угол несколько раз:
— Прости меня, Господи, что родному сыну отраву даю, нет ни житья с ним, ни сладу. Господи, прости меня, грешного!
И вышел вон, поехал в больницу.
Вот снова неделя прошла, от него звонков не было. Пятница подходит. У меня всю неделю холод внутри сидел. Врач говорит:
— Что-то ты, Тимофеич, бледный какой-то. Может, не пускать тебя домой?
— Нет, — говорю, уж вы меня обязательно пустите, что-то сын всю неделю не звонил, не случилось ли чего?
— Ну, тогда поезжай, проверь!
Подхожу к дому, а в квартиру заходить боюсь. Иду к Надьке.
— Надь, — говорю, — что-то ноет мое сердце, боюсь сегодня в дом заходить — уж не случилось ли чего с Борькой.
— Да, — отвечает, — я его тоже несколько дней не видела. А что может случиться?
— Да мало ли! На тебе ключ, иди открой.
Она пошла, я сзади. Отпирает дверь: тихо! Я принюхался: вдруг пахнет уже? Но нет, только куревом прет несвежим.
Надька — в комнату, я — за ней.
— Вона, лежит, — говорит она, — пьяный небось!
— Борька, проснись!
Не шевельнулся. У меня внутри все дрожит, и вся грудь в холоде: надо же, сына отравил! И лежит так, как когда маленький был, всегда лежал: на правом боку, колени к животу прижал.
Надька дальше пошла, а я не могу, в дверях как приклеился.
— Борис, вставай!
У самой голос дрожит, заволновалась. Потрогала:
— Батюшки, лоб холодный!
У меня холод под колени сполз, еле держусь, вот-вот грохнусь.
— Боря, сынок, вставай, — шепчу шепотом.
Вдруг как сядет быстро.
— А, батя, это ты? Надюха, а ты чего такая белая? Да что вы на меня уставились? Трезвый я, трезвый! Всю неделю не пил. Не на что, да и неохота чего-то! Отсыпался. Потому и тебе не звонил.
Я скорее на кухню. Гляжу: батюшки мои светы, вон она стоит, как стояла, я ее с порога увидел, через занавеску даже видно, что не пустая. Я скорей схватил ее — и в раковину! Руки дрожат, сам думаю: как же так, не увидел всю неделю, пока меня не было. Она же видна была — как нарисованная — через занавеску. Где только он мои початые бутылки не находил, а тут на самом виду не увидел! Может, думаю, что помолился за неправедное дело?
Не ведаю, не знаю я ничего про это, но пережил немало! Сын-то пить продолжает, что с него! А я иной раз посмотрю на него — вдруг как волной обдаст: будто это я спас его. Верите, нет, вроде хотел его отравить, убить, а кажется, что будто от смерти спас.
Что ж, думаю, знать, доля моя такая: жить — мучиться, и умирать — мучиться!
Записал Виктор РЫБАЛКО
г. Боровск