Author: Николай Кузин
“СПЛОШНОЕ СЕРДЦЕ”
26(239)
Date: 01-07-98
1
Посмертная характеристика как “лучшего и талантливейшего”, которую дал Маяковскому Сталин, с одной стороны, вознесла поэта над всеми другими, исключая даже минимальные оттенки критического характера в его адрес, но, с другой стороны, — уже в наше время — дала возможность безапелляционно зачислять его... в число придворных виршеплетов-агитпроповцев. Однако, если снять с него вериги “державной” характеристики эпохи минувшей и наветы современных “реформаторов” от литературы, то можно непредвзято узреть в нем поистине “сплошное сердце”, то есть необыкновенно отзывчивого, может быть, самого ранимого и нежного (после Есенина) словотворца, каких знавала русская поэзия в ХХ веке. И самого, пожалуй, цельного, хотя про его “раздвоенность” толковали все, кому только было не лень. (А как же — ведь сам поэт признавался, что “смирял себя, становясь на горло собственной песни”.)
Однако не будем забывать и такую его “исповедь” из стихотворения “Верлен и Сезан”:
Поймите ж —
лицо у меня одно —
одно лицо,
а не флюгер.
2
Гениальность Владимир Маяковского признана всем миром.
Но странное дело: признают за Маяковским гениальную мощь человеческой энергии, его гений “низвергателя”, “разрушителя” традиционности, и совсем редко поминают его созидательное деяние на литературном поприще. Справедливы ли столь странные утверждения?
И да, и нет.
Из огромного вороха работ, посвященных Маяковскому за последние десятки лет, пожалуй, 90 процентов попросту извращают творчество великого поэта.
Лучше всех о Маяковском сказали, на мой взгляд, его современники, тоже великие поэты.
“...Своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то за каким-то поворотом долго еще будет нас ждать”, — заявила Марина Цветаева вскоре после смерти Маяковского. Она же определила его как “первого в мире поэта масс”.
“Я его боготворил. Я олицетворял в нем свой духовный горизонт”, — говорил о раннем Маяковском Борис Пастернак в “Охранной грамоте”, где, между прочим, абсолютно несправедливо назвал все творчество поэта после Октября 1917 года бездарным.
Скупо, но очень весомо и емко отозвался в 20-е годы о Маяковском его всегдашний супротивник на поэтической ниве Сергей Есенин: “Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном — и многие о него споткнутся”. В есенинском замечании, кажется, и следует определять точку отсчета в суждениях о Маяковском.
3
В автобиографии “Я сам”, написанной в 1922 году, Маяковский вспоминал свое детство в Грузии, писал: “Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к Северу. На севере разрыв. Мечталось — это Россия. Тянуло туда невероятнейше.” Примечательнейшее признание русского человека, у которого “стихи и революция как-то объединились в голове”, признание, проливающее свет на кровную связь поэта с землею его предков, позывные которых он впитал с материнским молоком. С той самой землею, про которую он скажет проникновенные слова в поэме “Хорошо!”:
Можно забыть,
где и когда
пузы растил
и зобы,
но землю,
с которой
вдвоем голодал, —
нельзя
никогда
забыть!
Нам со школьной скамьи внушали, что Маяковский — бунтарь и... оптимист. Но элементарный здравый смысл вопиет против такой примитивной характеристики поэта хотя бы потому, что бунтарство, мятежность являют собой следствие постоянной неудовлетворенности, мало что имеющей общего с неунывной жизнерадостностью. “Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека” — разве может так сказать записной оптимист?
4
Да, Маяковский, конечно же, был жизнелюб, зачастую даже несколько бравировал своим показным оптимизмом “(Лет до ста расти нам без старости”), но ранимая душа его всегда пребывала в состоянии тревожных предчувствий и прозрений, далеких от прагматического бодрячества:
Я в плену.
Нет мне выкупа!
Оковала земля окаянная.
Я бы всех в любви своей
выкупал,
да в дома обнесен океан ее!
В поэме “Люблю” Маяковский определил свое мирочувствование как “сплошное сердце”. И это не было гиперболой, хотя таким тропом поэт очень часто пользовался в своей стихотворной практике. “Сплошным сердцем” был, по сути, сам Маяковский как человек и художник на всех отрезках своего творческого поведения, исключая разве что моменты писаний “о пробках Моссельпрома” и в прочих агитках.
Страстное желание поделиться с другими всем, “чем владеет моя душа”, присуще Маяковскому раннему — задорному, задиристому бунтарю-индивидуалисту (“Послушайте!”, “Облако в штанах”, “Человек”), и Маяковскому зрелому, умудренному, прошедшему путь от восторженного прославления революции (“150 000 000”, “Владимир Ильич Ленин”, “Хорошо!”) к определенному разочарованию в ее идеалах (пьесы “Баня”, ”Клоп”), но все равно ощущающему себя “советским... заводом, вырабатывающим счастье”.
Нынче много пускают стрел в Маяковского, ставя ему в вину, прежде всего, “спевку” с большевистским режимом. Но не будем забывать опять же, что оды большевикам слагали и те, кто возведен теперь на поэтический Олимп как мученики коммунистической тирании (Пастернак, Мандельштам и даже Ахматова).
5
Может быть драма Маяковского заключалась в том, что он всей душой поверил в идеалы утопии и нередко действительно “смирял себя, становясь на горло собственной песне”. Но это не было продиктовано конъюнктурными соображениями, это было чистым порывом “сплошного сердца”, еще в юности вопрошавшего:
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь
нужно?..
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Он искренне верил, что Октябрьская революция и есть “зажигательница” звезд, столь необходимых людям, и за это славил ее, “рёволицую”.
Зажженные звезды нужны, чтобы выбраться из мрака ночной тьмы, и тут у поэта не было никаких сомнений, что революция — правое дело. Ну а во всех других случаях, когда ясно, когда дорога освещена, скажем, солнцем, — нужны ли еще подобные светоносцы? — Нужны! — утверждает поэт, но — уже вовсе не из племени революционных “зажигальщиков”, а из когорты иных путеводителей, имя которым — поэты, могущие “светить всегда, светить везде, до дней последних донца (“Необычайное приключение...”).
“Необычайное приключение...” — это программное для Маяковского стихотворение, одно из самых светоносных в русской поэзии — напрочь опровергает бытующее мнение о якобы упрощенном отношении Маяковского к предназначению поэта: откликаться на злобу дня, исполнять некий социальный заказ. Нет, в декларируемом призыве “светить всегда” слышится открытая перекличка и с пушкинским пророком, получившим божественный наказ “глаголом жечь сердца людей”, и с лермонтовским поэтом, чей голос “звучал, как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных”.
6
Сознавая себя в мире бойцом, Маяковский и здесь стремился слиться с теми, в ком видел провозвестников человеческого счастья (“Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс”). Опять заблуждение? Возможно. Хотя, как говаривал мудрейший Федор Тютчев: “Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...”
Маяковского упрекают (возможно, и не без оснований) в космополитизме. Да, увлеченный опять же коммунистической идеей интернационального братства, он искренне полагал, что в будущем люди предпочтут “без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем”. Однако в стихотворении “Прощанье” (из заграничного цикла) читаем:
Подступай
к глазам,
разлуки жижа,
сердце
мне
сентиментальностью расквась!
Я хотел бы
жить
и умереть в Париже,
если б не было
такой земли —
Москва.
Или:
Землю, где воздух,
как сладкий морс,
бросишь
и мчишь колеся, —
но землю,
с которою вместе мерз,
вовек разлюбить нельзя.
7
Вместе со своей землей и своим народом поэт попал в водоворот событий, расколовших общество на два непримиримых лагеря, и оказался в стане с теми, кто вышел “строить и месть в сплошной лихорадке буден”. Подчеркну это еще раз — вместе со своим народом. Так будем же поосторожнее с порицаниями в адрес могучего человека, отдавшего все порывы “сплошного сердца” своему времени и своей эпохе:
Мы будем работать,
все стерпя,
чтоб жизнь,
колеса дней торопя,
бежала в железном марше
в наших вагонах,
по нашим степям,
в города промерзшие наши.
Позывные этих сердечных порывов слышны и нам, увы, утратившим, к сожалению, ощущение слитности “моего” и “нашего”, но тут уж никакой вины поэта нет. Он был и остается и ныне огромным одиноким утесом, возвышающимся “над бандой поэтических рвачей и выжиг”. Потому что знал силу настоящих слов.
Я знаю силу слов,
я знаю слов набат.
Они не те,
которым рукоплещат ложи.
От слов таких срываются гроба
Шагать четверкою
своих дубовых ножек.
Бывает, выбросят,
не напечатав, не издав,
но слово мчится,
подтянув подпруги,
звенит века,
и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки...
1.0x
